Звукотворение. Роман-память. Том 1

И вдруг на поверхность памяти, как из омута-бучила, выплыло: за роялем сидит, «БАРКАРОЛУ» исполняет… С последним звуком от клавиш взгляд оторвала, боковым почти зрением уловила: вот гость её чумазый, на краешке стула сидевший, робко и потрясённо привстал… Она вздрогнула даже тогда: очами ткнулась буквально в приблизившееся и оттого увеличившееся лицо кандалинское с отметинами незаживающими, лицо, отражённое распахнуто-приподнятым крылом рояля кабинетного и в белизне зеркальной показавшееся ей мертвенно-уродливым (не ведала о трагедии Кандалы Старой). Вздрогнула – тихо, вся под впечатлением от музыки… потом снова, более пристально посмотрела на…

…в изумье будто – глазищи растопыренные… и боль… БОЛЬ непроходимая-непроходящая в них с судьбою напополам… Страх божий! Свят! Свят! И померк звук, НА КОТОРЫЙ СЛОВНО ШЁЛ ОН, померк… но она что-то сказала, да, сказала, назвала имя своё… он же глазея в её сторону… но…не…на… неё! Куда? Потом выскочил ошпаренно, а вернувшись, скоро, быстро вернувшись, вложил в ладошку, чуть влажную после игры, премилого «лесного человечка»… сейчас куклёнок с нею… он всегда с нею, то в кармашке левом, то под подушечкой батистовой… «ВЫШВЫРНУ ЗА БОРТ!!!», «за борт…», «за борт…»

Над безтенной чашей земною – затмение. Качнуло-дёрнуло палубу. Упала Клава, без всяких «бы» подкошенно рухнула… Наталия Владимировна, глаз с дочери не сводившая, таки не успела подхватить девочку, поддержать. Толя обернулся, напрягся… Рука Мещерякова повелительно сжала плечо: не смей, мол, не суйся, ты кто есть такой здесь?!

Остановилось время. Движением плеча мощным, быстрым сбросил руку начальственную, как былиночку невесомую взял на руки девочку – та благодарно и безмятежно прильнула к груди друга, пролепетала:

– Не трогайте его…

Взмолилась:

– Пожалуйста… Он хороший, куклы красивые делает, сказки и сны рассказывает… А? Что вам стоит? Не трогайте его! Хочу, чтобы он рядышком был. Всегда… Всегда!..

Покоилась на руках надёжных, причитала одно и то же, одно и то же… Слабая, измученная улыбка… негаснущие искорки в глазах… «Со мной…»

Бережно передал Толя ребёнка матери. Наталия Владимировна с показушной и хлопотливой озабоченностью приняла дочку, стала было укачивать, потом Горелову:

– Чего ждёшь? Без указаний моих не знаешь, что делать?

Вскоре появился ещё один персонаж – помощник капитана Воропаев, также отставной моряк с лихими, по-казацки загнутыми пышно усами, вопросительно устави лея на Мещерякова. Тот, уже получив распоряжения от миллионера, отрывисто бросил одно-единственное «Доктора!» Помощник, даже не кивнув ответно, вышколенно удалился. В последовавшей затем относительной тишине Анатолий поближе разглядел жену миллионера и нашёл в женщине что-то неестественное, отталкивающее. Красотой явно не обладала, на лице – слой косметики, от кожи за версту разит духами дорогими, но… и ещё более противными. Походила вся на статую ожившую и готовую немедленно застыть снова. Ни кровиночки от крови «рюриковой» – зато отчуждённость и немецкая ледяная сталь, брезгливость, когда брала из рук Толи Клаву. На мгновение парню почудилось, что Гореловы не питают к малышке ровным счётом никаких чувств… Что они… страшно подумать! Нет, нет…

– Чего вылупился?

Анатолий смолчал. Резанул по глазам бумазейным острой ненавистью цепной, на шажок символический отступил. Но вот глубинный, монотонный механический шум освежил шелестящий кашелёк (его-то и кашлем при всём желании не назовёшь!) и на «сцене» возникло новое действующее лицо – врач Филимонов, сухопарый, жилистый, в белом, наброшенном наспех и застегнутом на верхнюю только пуговицу халатике и как будто жующий неизменное: «Тэкс», «тэкс»…

– Тэкс, тэкс, нуте-сс, нуте-сс… Без паники-сс, без пани-ки-сс… Да-сс… Тэкс, и что тут у насс?..

Странное дело, ему удалось сразу же всех успокоить, взять под свой контроль обстановку, привнести лучик тёплого неизбывного радушия… Профессионально быстрым движением приложил ладонь девочке на лоб, потом взял её за руку, сосчитать пульс, и всё это как-то незаметно, играючи, затем, причмокнув, заявил веско-авторитетно, что больную нужно отнести в каюту, положить у открытого (дважды подчеркнул: открытого!] иллюминатора.

– Покой-сс! Покой, покой, покой… Тэксс? – лукаво подмигнул Клаве. – Завтра будешь, как огурчик!

– Нет! Не хочу отсюда! Я уже совсем поправилась! Лазарет Лазаретыч, миленький! Честно-пречестно! Только прошу: попросите папеньку и капитана, чтобы дядю-мальчика не выбрасывали за борт!! Чтобы его никуда не выбрасывали!! Я люблю его, мне хорошо с ним!

«Лазарет Лазаретыч» пришлось всем по душе, знали: Клава так в шутку величает Лазаря Лазаревича Филимонова, личного доктора семьи Гореловых, в прошлом хирурга, многоопытнейшего, получившего контузию в порт-артурскую кампанию и обладающего поистине энциклопедическими познаниями в плане чисто терапевтическом. Напряжение спало.

– Родя!

Горелов зыркнул на жену, прочёл в глазах её вдруг зажегшихся непреклонную волю, понял: это тот редкий случай, когда перечить женщине просто нельзя. «Твоя взяла…» – подумал, вслух же:

– Господин капитан, Николай Николаевич! Обстоятельства, сами изволите видеть, складываются таким образом, что я вынужден убедительно просить вас заменить этого – кивнул на Анатолия —…рабочего… В ближайшем самом будущем он нам понадобится для иных дел!

Тем временем к Глазову подошёл Филимонов, взял паренька за локоть, обратился к Клаве:

– Помилуйте, Клавушка-сударушка, (ответный ход!], ничегошеньки с ним не случится. Тэксс! Н-ну, деточка, слышишь?

– Пускай рядышком будет, всегда, я его никому не отдам! Не отдам!! Его за борт хотят вышвырнуть! Капитан говорил… Лазарет Лазаретыч, миленький, я не умру? А то его без меня вышвырнут… А меня за борт не выкинут?!

Толя вздрогнул. Вспомнилось всё. «Сталось что, Клавушка, барышня, ась?!»

«Не бред то…»

В любую секунду могла разразиться самая настоящая истерика. Все это прекрасно понимали. Улегшееся несколько минут назад напряжение грозило рецидивом, что чревато было ещё более сильными эмоциональными переживаниями – судорогой. Признаки бреда, навязчивых сумасбродств являлись предтечей и не заметить их – значило проявить безалаберную, преступную по отношению к Клаве бездушность. Динамику развития заболевания нервного предсказать вообще невозможно, всегда следует быть готовым к самому нехорошему сценарию.

– Конечно же, не помрёшь, что ты? Господь с тобой! И мальчик твой с тобою отныне постоянно будет. Родио-о-он!!

Возражать Наталии Владимировне, этой мегере?! Прилюдно?! На глазах у посторонних, впридачу – сорванца вонючего???

Горелов сказал лишь:

– Подведите его – ткнул на подростка.

Незаметно-тихо оказавшийся здесь Воропаев подтолкнул Толю к хозяину. Мещеряков собирался было возразить (не хотелось терять отменного работника, тем паче – впереди достаточно миль пути…], однако своевременно спохватился. К тому же, по-человечески жалко стало малышку. Своих детей не имел, а дочери миллионера он в глубине души сострадал и несколько раз позволял ей дотронуться до штурвала, показывал барометр, секстант, разрешал мелкие нарушения, давал «напрокат» настоящую подзорную трубу, тяжёлую, длинную, если её полностью раздвинуть, которую Клава, в свою очередь, предлагала Толе, дабы последний мог обозревать берега Лены, раз это уж так для него важно. Стало быть, промолчал, одарил взглядом невесёлым внушительную не по возрасту фигуру мальчика, мысленно с ним попрощался – как с одним из членов команды. Впервые в его, капитана Мещерякова, практике член команды в ходе одного плавания превращался в… пассажира!

Горелов, посмотрев странно на дочь, произнёс тоном, каким прежде с Глазовым никто и никогда не разговаривал:

– Будешь развлекать, забавлять нашу дочку, прислуживать ей. Чтобы делал для неё всё, что она велит. И чтобы ни слезиночки в глазах её мы не видели. Отныне находишься при ней до особого моего распоряжения. Всё.

– Не продаюсь я.

Анатолий отвечал. Тихо, но членораздельно, чтобы слышали все, находящиеся на палубе. И – спиной к Горелову повернулся. Вызывающе, спокойно, ощущая силу свою и собственное бесстрашие. Но когда поворачивался, наткнулся буквально на молящие, страдальческие глаза Клавушкины и, кулачищи вхруст, застыл немо, раздваиваясь… Ему… блевать было на реакцию, которую вызвали у окружающих его слова, наплевать да размазать! Вот Клава – другое дело! Эх, что теперь вспоминать! Он не просто привязался к девочке, не просто хотел помочь ей стать добрым, чистым человечком, таким, собственно, каковым она и являлась, он меньше всего думал в течение секунд, определяющих дальнейшую судьбу их обоих, о вынашиваемых им планах мести Горелову, более того, Анатолий позабыл даже… о Зарудном. Всё перечисленное отошло на второй план. Всё, кроме взгляда Клавы – взгляда затравленного и цепляющегося за него, за Анатолия Глазова, как за соломинку. В груди подростка схватились сразу и чувство долга перед ребёнком несчастным, и горечь унижения поневоле (это же надо – идти холуём к мильёнщику!), и… Тут особо подчеркнуть надо – внутренний голос вещий нашептал ему, что ждут девочку события кошмарные и что кроме него, Толи, его дюжих плеч, никтошеньки беднягу не поддержит.

– В машинное отделение – ни ногой. Там грязно. Отмыться, почиститься – и на вахту… новую! Пострел!!

Хотел ли подлить маслица в огонь Мещеряков, не желал оного – разве важно? Его, капитана, тоже понять следует. У каждого своя частица, кроха неотымная вселенской правды. Факт.

Словом, приступил Анатолий к исполнению новых, как сам считал, рабских обязанностей и приступил с чувством сложным, смешанным: уничижённости крайней и… восторга неподдельного. Так произошла в его жизни очередная крутая перемена, ещё одна полоса. «Ничё-ё… отмщу! отмщу!» – думал всё чаще, взволнованнее и дума сия единственно утешала подранка, в золочёную клетку попавшего. Да ещё – ангелочек с локонами золотисто-ржаными, ангел… на все ль? времена. «С Кузьмичём теперича не скоро свижусь! Как он тама, один? Большо, тяжельче внапряг…» Донимала, не хотела отпустить боль – плохо расстался с Лукониным, можно сказать, нахамил ни за что, ни про что.

Клаве через несколько дней полегчало – своё благотворное влияние оказывали воздух чистейший, кедровый, проплывающие вдоль берегов красоты сибирские: громады глыбистые, схожие со столбовыми великанами спящими… дюны песчаные на взгорье… затоны и плёсы тенистые… ну, и, конечно же, присутствие подле неё Друга, почти брата старшего – присутствие Анатолия. Кстати, именно он тогда, после приступа сильнейшего, и отнёс девочку в её каютку-уютку – просьбу смущённую Клавы передал всё тот же Филимонов, «Лазарет Лазаретыч», то бишь. Это заело самолюбие «маменьки» и вызвало странную, нехорошую улыбку у Родиона Яковлевича.

Итак, спустя небольшое время дочь миллионера Глазова полностью пришла в себя. Излишне повторять, что она ещё крепче привязалась к Толе, переродилась словно, ожила, неистощимой на выдумки всё чаще становилась, душою спокойной, доверчивой к нему одному и тянулась. Правда, поначалу, когда он хорошенько отдраил кожу от сажи, масла, угольной пыли, забивших все поры, да приоделся, Клава чуточку сторонилась парня: к чистюле такому ещё привыкнуть надо! Однако вскоре всё вернулось на круги своя и теперь оба, не таясь, сколько их душенькам было угодно, прогуливались по верхней палубе, играли в прятки, причём, особенное удовольствие доставляло детям использовать «старые» места, находиться там, в запретных прежде укромных уголочках, и думать-представлять, что вот-вот обнаружит непослушников кто-либо из вахтенных, а то и сам капитан Мещеряков. Для Клавы, правда, запретов на «ГРОМЕ» практически не существовало (помним!), чего никак нельзя было отнести к Анатолию-прежнему!

Однажды они тайком посетили машинное отделение и, к радости искренней Кузьмича, Толя обещал, что будут стараться наведываться в «гости» почаще. Принесли еды с собой, после чего бывший жиган Анатолий Глазов решил «тряхнуть стариной», подсобить истопнику. Рвение это было ответно искренним, к тому же, не станем лукавить, ему хотелось, чтобы Клава посмотрела, как силён и ловок он. И добился своего. Засучив рукава, вкалывал с полчаса, покуда Кузьмич дух переводил, и все минуты эти девочка широко распахнутыми глазами любовалась трудом адовым.

– Я бы тоже хотела так! – решительно произнесла потом, когда он, умывшись наспех и с её заботливой помощью вытеревшись насухо, бродил по настилу палубному, вглядываясь в багровые туманы закатные над отходящей ко сну в постели таёжной Леной-рекой…

– Скажу папеньке, пусть разрешит! Иначе такое устрою!! Он мне ни в чём не отказывает…

Внезапно загрустила… и Толя с опаской подумал о причине столь резкой смены умонастроения у девочки. Поскольку разгадки не находил, то просто взял её за руку, произнёс:

– Пока не след, лады? Вот окрепнешь, я тебе разрешу, – и тихо добавил в раздумьи – дразнить судьбу-собаку негоже нам…

Да, они были по-своему счастливы. Много времени проводили вместе, гуляя, обмениваясь впечатлениями богатыми, рассматривая дали и близи, болтали о том о сём, рассказывали друг другу забавные истории из прошлых лет жизни обоих на светушке бренном, причём, главного и рокового он, понятное дело, не говорил – не для прекрасных ушек предназначалось оно… Разумеется, занятия музыкой привлекали его особенное внимание, и всякий раз, когда девчушка исполняла этюды, пьесы небольшие и… как их, бишь, да – менуэты, он, затаив дыхание, сидел в сторонке на стульчике с оббивкой розово-цветастой и напряжённо, чуть ли не затравленно внимал звукам, природы которых не ведал, но которые переворачивали всё в груди, словно огромные, сверкающие лопасти – нежные и прекрасные!.. Утверждать, что подобное времяпрепровождение скоро очень наскучило смертно Анатолию – нет… вроде бы ни к чему. Единственное, что не устраивало – бег минут, часов, дней и ночей и странная бесцельность его, Глазова, существования… между небом и водой! Все эти сутки, недели, месяцы, которые он находился на борту «ГРОМА», истопником ли, в огненном аду, позже – в райских условиях с девочкой прелестной, его не покидало ощущение какой-то размытости, нереальности происходящего с ним. Жизнь потеряла свою направленность: будни, праздники напоминали волны за кормой и волны эти пропадали, сходили на нет (особенно последнее время…) и не было никакой абсолютно возможности воротить их вспять, а на место каждой гирлянды серебристой приходили новые и новые гребни… дюны… валы… и так же исчезали, оставляя неудовлетворённость и совершенно выхолащивая то, что люди мудро нарекли надеждой… А если и не выхолащивая, не вытравливая, то отодвигая исподволь в неопределённое^ грядущую… Он быстро взрослел и при этом казалось ему: невидимая, властная рука постоянно заводит в глубине существа его тончайший механизм, отвечающий за каждый шаг, поступок, слово… Вот он послушно двигается, общается, ест, спит… Но это и не он. Это – некто, растрачивающий себя зазря. Некто, совершенно не стремящийся к важному, нужному, но в данный момент действительно как бы отстранённому за горизонт всегдашний, в дальний угол и самолично ограничивший собственную судьбу заданностью своего жития-бытия, предложенным ритмом, навязанной волей… Не потеряться бы окончательно в водовороте бестолковом, в брызгах суеты… а? Иногда, в минуты острого прозрения, вспоминал Кандалу Старую, маму, Прошку и ужасался, и доходил до поразительных откровений: ведь живёт действительно вхолостую, никому (почти!) не нужный, всеми забытый… Так дальше продолжаться не должно. К мысли оной приходили оба одновременно – реальный он, Глазов, и находящийся внутри него тот, другой, некто, имени которого он не знал и которого вообще не узнавал, которому откровенно попустительствовал и с которым не хотел сталкиваться.

…Тусклая осенняя перецветь, холодрыга и прощальный взрыд птах божиих, снявшихся с насиженных мест в далёкие тёплые закрая! «ГРОМ» вторым бортом причалил к пирсу в Ярках. На берегу – кареты, встречающие, цыгане даже с традиционными их причиндалами… «Почему вторым бортом?!» – написано было в глазах Горелова. Мол, как это так – его личный пароход зависит от… Никакие объяснения Мещерякова и Воропаева по поводу нюансов поздней навигации на Лене, очерёдностей, загруженности, тонкостей швартовки, прочего… на уши(!) во внимание им, хозяином Сибири, не принимались.

– Убрать. Немедля убрать ту посудину. Кажется, господа моряки подобным образом выражаются, сударь? Убрать.

– Помилуйте, Родион Яковлевич, – капитан знал себе цену и заискивать, лебезить даже перед самим Гореловым не собирался – я уже распорядился: постелят дорожку, всё будет честь по чести! Что вам стоит с супругой перейти на соседнюю палубу, а оттуда – прямёхонько на берег?! Тут такое положение сложилось, что…

– Убрать.

– «Всех ненавижу! – подумал – распоясались в моё отсутствие!»

Волю миллионера сломить не удалось. И начались долгие поиски руководства сухогрузом, переговоры с соседями, манёвры… Суда и баржи отходили от берега в причалах-пирсах, разворачивались носами то в одну, то в другую сторону, пропуская «флагманский» корабль – «ГРОМ», сильный ветер относил в сторону, прочь мат-перемат солёный, гудки нервные, резкие…

– Ишь ты, без меня совсем от рук отбились, гадёныши! Запрудили, панимашь, пристань всяким сбродом-говном, а я, Я!!! – вторым бортом?!

Стоял в салоне их семейном перед женой, которая в душе смеялась над ним – согласилась отправиться в путешествие долгое вниз по реке только из-за дочери и давно уже не находила себе места в роскошных покоях на плаву. К тому же червем грызла идея скорее податься на юга – для начала в Грецию, Италию, Испанию, после можно и в Китай с Японией… Не всё же комаров кормить в глуши этой расхвойной!

– Не хочу тебя слушать! Устала! Господи, как же я устала с тобой!

Наталия Владимировна не считала нужным притворяться. Её покойный отец, крупный фабрикант Кошелев, научил дочь «главному»: независимости от других людей и… людишек. (С его, кошелевской, колокольни!] Теперь, по истечении многих лет, она руководствовалась «золотым», с детства внушённым ей правилом: думать и говорить, говорить и делать только то, что нужно тебе, не считаясь ни с чем и ни с кем.

А за границу хотелось нестерпимо. Каждый год, ближе к зиме, выезжала туда – одна, чтобы почувствовать полнейшую свободу, раскованность, чтобы можно было слегка пофлиртовать и, конечно, обзавестись всякими покупками, которые за соответствующую мзду аккуратно, с массой предосторожностей переправлялись из цивилизованного мира в Ярки.

– Ты не находишь, что смешон? Поди вон. – Сквозь зубы, с гримасой брезгливости – Устала от тебя! Господи, как же я устала от тебя!

– Хочешь быть одна? Уйти хочешь? Ничего-о, перехочешь! Поняла?!

– Какая же ты сволочь. Урод! Ни дай Бог, я получу подтверждение того, что ты с дочкой амурничаешь, ни дай Бог! Знай: тебе не жить. Умерщвлю. УМЕРЩВЛЮ.

– Замолчи, как ты смеешь! В тебе хоть искорка святости тлеет?

– И дёрнуло же меня, дуру, за такого подонка выйти!

– Чем я тебе не угодил? Надоело уже! Злишься, злишься! Не баба, а…

– Смотри у меня, хозяин Сибири! В оба смотри!

Милые бранятся – только тешатся? Отношения супругов Гореловых идеальными назвать было никак нельзя. Складывались они, взаимность и чувственность, притворство и лицедейство, под напором целого массива обстоятельств привходящих, наклонностей порочных, унаследованных и не благо…приобретённых, других факторов, так что здесь сам чёрт ногу сломает. Исследовать, анализировать кучу дерьма оного – дело не чести, а, скорее, суда чести, посему замнём сие. Время само расставит всё по местам, воздаст каждому по справедливости высшей. Судьба и суд происходят от одного корня! А корни обнажаются в бурю.

– В оба смотри… – добавила спустя секунду.

Ничего не ответив, Горелов по привычке подошёл к зеркалу, уставился… Это успокаивало, отпускало – отрицательная энергия словно переливалась из нутра – в серебро амальгамы, где рассеивалась, утихомиривалась… – отраженный его же, Горелова, облик напротив нёс в душу-душонку новые силы, грозные, волевые, организаторские, златоалчущие!!

Но не о них, богатеях драных, речь! Обручение чуть ли не венценосное двух мешков с деньгами ничего хорошего никогда не приносило – почти всегда оборачивалось впоследствии сценами грязными, грубыми, циничными. Единственное, что когда-то приваживало её к Горелову – это воплощённая в камне роскошь.

Итак…

Итак, Клава не просто привязалась к Анатолию, но напрочь забыла прежних дружков, ибо друзьями их можно было назвать с огромной натяжкой! запамятовала игры, забавы, развлечения прежние… Стремилась, старалась в большом и в малом походить на Анатолия, невольно подражала ему и выглядела при этом непосредственно, мило. Она и думать не думала приобщить его к своим привычкам, укладу собственному… Она переродилась! Перерождалась!.. Ей будто всегда хотелось быть немного другой, только она не знала, чего именно не хватало… С появлением в её жизни Анатолия всё стало на свои места. Вместе с тем, повторим, она вовсе не пыталась втянуть «дядю-мальчика» в зажиточный-обетованный мирок, не планировала познакомить его с детьми папиных подельников и подчинённых, напротив – отринула разом прошлое, словно сама, сама! перевернула страницу судьбы и при этом – втайне ли, не втайне – страстно желала стать не чужой в его вселенной.

Что до Анатолия… В четырнадцать лет он казался вполне сложившимся, сформировавшимся человеком, совершенно непохожим на холёных, спесивых ровесников, которые появлялись во дворце миллионера, кичась деньгами карманными, нарядами потрясительными, культурою и знаниями, приобретёнными от учителей да гувернёров заморских, престижно выписанных сюда, в Сибирь, богатенькими родичами для ненаглядных чад. Они, эти Маши-Саши-Паши, казоти-лись перед ним эрудицией, тем, что «французили» бегло, жонглировали латынью… – кто чем горазд, тот тем и хвастал с апломбом, стараясь произвести выгодное впечатление на Клаву и откровенно презирая, ненавидя Толю, а в глубине души завидуя последнему и ещё в большей степени побаиваясь его. Грассировали, ёрничали, обидно передразнивали, корчили за спиной его рожицы, ведь для них он был баглай, заточенный в прекрасную, на первый взгляд, камеру арестант. Бесправный, неотёсанный, с отметинами уродливыми на лице от давнишней порки массовой… отпускали шуточки, неискренние комплименты – с подвохом, с двойным смыслом… Боялись однозначно. Анатолий не был бесчувственным чурбаном – всё видел, замечал. Не раз и не два близок был к тому, чтобы смачно, крупно харкануть на паркет сложноузорчатый, выложенный из десятков сортов дерева, затем выбить стекло оконное, покрошить на дребезги зеркало гигантское в раме фантастической-невиданной или откровенно долбануть кого-нибудь под дых и уйти восвояси – дверь с петель! и больше сюда – ни ногой, но перед глазами неизменно стояла Клава, беззащитная, непосредственная, и в душе парня просыпалась боль, главное же, просыпалось чувство ответственности за здоровье, дальнейшую судьбу девчушки и он пересиливал себя, продолжал играть роль гнетущую (это когда прилюдно], откладывая на неопределённый срок уход из дворца… Выслушивал дальше елейные велеречия с оскалом ехидным, лицезрел плюгавые физиономии, расшаркивания, шушукания подколодные в свой адрес «великосветских» отморозков. Терпел…

Дети – цветы жизни? Хм-м…

Вот Клава – да. Цветок. Чем невыносимее Анатолию делалось, тем острее, пронзительнее уповал он на то, что его час пробьёт; о-о, морально он превосходит здесь всех и поможет цветочку расцвести, поможет Клавушке одолеть недуг и стать настоящим человеком. Это же так прекрасно – быть самым настоящим человеком, как бы отвратно, гадливо не бултыхалось в душе от окружения мерзостного… А Клавушка иной доли и не заслуживает! Подкорково, неосознанно ощущал Анатолий: она далека от «папеньки» и «маменьки», не чета чете Гореловых, другим родичам и знакомым своим.

Теперь самое время подчеркнуть, завершив начатую выше мысль о том, что Анатолий проклинал себя за пустое времяпрепровождение, тяготился бесцельностью быстротекущих дней-ночей: стремление, жажда (иногда затухающая и какая-то подспудная, чаще – мучительно-иссушающая) вылепить из девочки нечто высокое, справедливое, доброе заполняли тот самый вакуум, который доводил нередко до отчаянья глухого. Сводил с ума: кому я нужен? есть ли польза от меня? зачем живу на белом свете??? Если учесть, что вокруг него реяли постоянные намёки, грубые окрики, ненавистные взгляды, показушное превосходство в манерах «учтивых» и тому подобное, чем отравлен был извне, но с чем, однако, продолжал бороться крепкий дух подростка, то станет ясно: помогая Клавушке, он помогал и себе! Создавал себя сам. И, кстати, продолжал лепить разных человечков из подручного материала, как в бытность недавнюю. Оно так и водится, справедливо считал Глазов, – нужно всегда что-то лепить: характеры, фигурки, украшения и поделки-не подделки. Иначе нетрудно облениться и зачахнуть на корню. И ещё вот о чём непременно сказать надо. Обладая широкой натурой, впечатлительной и творческой душой, Анатолий черпал силы для внутреннего развития, для – будем искренни до конца! – сопротивления той атмосфере, обстановке, которые стали его новым домом, в роскошных чертогах дворцовых, стилях архитектурных и внутреннем насыщении покоев, залов, анфилад несметными сокровищами гения и духа человеческого. Плюс – в музыке. Одно здесь дополняло другое… Сопутствовало третьему… Вот почему в глазах юноши пылал огонь, что не заметить было нельзя и что бесило многих. Многих, поскольку лепил он не всегда безобидные штучки.