Тени исчезают в полдень.Том 4

Но при воспоминании об Иринкиных губах опять сдвинул брови: черт, губы-то у нее в самом деле получше, посочнее, что ли…

– Пей, Митенька, – сказала Степанида и поставила на стол полную кружку варенца. И осторожно опять спросила: – А женщина эта кто такая?

– Ну, мать… – недовольно буркнул Митька, все еще стоя у зеркала. – Хорошая женщина.

– Кто же она? Где работает?

Митька не ответил. Степанида почувствовала, что ее вопросы не понравились сыну, проговорила обиженно:

– От матери-то чего таиться? Мать больше тебя прожила, кое в чем разбирается…

– Сам я как-нибудь разберусь, – сказал Митька сухо.

– В молодости все так думают… Да… женишься раз, а плачешь целый век…

– Слушай, мать… Отвяжись, ради бога! Ни о какой женитьбе и мысли не держу пока.

Степанида сложила руки на груди, поджала губы.

Она чувствовала и знала – сын любил ее, и поэтому не понимала, отчего же он так бывает груб порой, почему его так раздражают иногда ее слова, ее забота и нежность…

А все было очень просто. Вожжи, которыми Фрол отхлестал когда-то жену, до сих пор висели на стене. Фрол убирал их только на время побелки. Но едва Стешка кончала обихаживать дом, он молча вешал их обратно.

Со временем Стешка примирилась с этим своеобразным украшением дома, со своей участью и постепенно оставила попытки «сделать вид», как она говорила, а после рождения сына вообще распрощалась со своими честолюбивыми планами…

– Гляди, береги его, – сказал Фрол жене, как только она оправилась после родов.

– Что ты! Пылинке не позволю сесть, – ответила Стешка.

И не позволяла. Сын рос, держась за материну юбку…

Когда он подрос, стал кое-что соображать, Стешка принялась его воспитывать. Фрол всегда ходил погруженный в какие-то свои хмурые думы, месяцами словно забывал о сыне и жене. Стешка лишь радовалась этому…

Из теплого воска можно вылепить любую фигуру. И Стешка лепила осторожно, незаметно, неустанно. И сказки сочиняла ему, в которых герои любыми способами, не останавливаясь ни перед чем, добивались богатства и достатка, и песни колыбельные пела про добрых молодцев, достигающих удачи хитростью, обманом, подкупами…

Когда Митьке исполнилось пять лет, она купила ему глиняный бочонок-копилку, позвала на огород и сказала:

– Вот копилочка, а вот тебе денежка. Брось-ка денежку в эту щелку.

Митька взял пятак и опустил в копилку. Монета глухо звякнула внутри бочонка.

– Ну? – спросила Стешка.

– А что «ну»? – в свою очередь, спросил Митька.

– Как звенит, слышишь?

– Ага…

– Вот так… Когда появится у тебя денежка – найдешь ли, сбережешь ли на чем, – вот сюда бросай. Потихоньку накопится мно-ого. Вынешь – купишь что-нибудь. Что тебе надо?

– Куклу, – сказал Митька.

– Зачем тебе кукла?

– А дядьки Никулина Зинка все плачет и плачет. Я отнесу ей…

– Вот это зря. Ты принесешь – они посмеются: «Вот дурачок какой…» Ты лучше соберешь денежек да накупишь конфет. Мно-ого, целый мешок. Только рассказывать никому не надо. Зароем давай вот тут ее. И отцу не говори. Появится денежка – приди тихонечко сюда и сбрось. Сбросишь – и прикрой копилку… А придет время, и люди удивятся: «Откуда у Митеньки столько денег?»

Теперь у Митьки была своя тайна. Мать помогала ему охранять ее.

По мере того как Митька подрастал, Степанида незаметно меняла свои приемы и методы воспитания. Что же, она была умелым воспитателем.

Учился Митька до третьего класса плохо, едва-едва не попадал во второгодники. Когда начал ходить в четвертый, Степанида сказала:

– А учиться, Митенька, надо старательно. На «хорошо» да на «отлично».

– Сама поучилась бы на «отлично»-то… Памяти нету у меня.

– А все-таки надо. Ученым да грамотным-то вон как хорошо. Смотри на Захара Большакова. Председатель, всегда в кошевке ездит да распоряжается. А неученые навоз коровий чистят. Соображаешь?

Митька молчал, пытаясь что-то сообразить. Степанида зорко наблюдала за учением сына, и он помаленьку выправился.

Оказалось, что способностей Митьке не занимать. Уже четвертый класс он окончил круглым отличником и по весне принес домой похвальный лист.

– Добро. Молодец, – сказал Фрол, потрепал сына по голове, отвернулся и тут же забыл.

Неся домой похвальный лист, Митька ожидал не только похвал, но и восторгов и, конечно, подарков. А тут всего два равнодушных слова… На ресницах у Митьки нависли слезы.

– Ничего, ничего, сынок, – успокоила его Степанида. – Отец-то наш неудачник. Не везет ему в жизни. Все на конюшне да на конюшне. А много ли там заработаешь? Видишь, как живем – не шибко в большом достатке… Вот и загруб сердцем… Зато уж ты у меня в люди выйдешь. Ты у нас одна надежда…

Говоря так, Степанида преследовала один результат, а добилась другого. Если раньше Митька сторонился угрюмого отца, поглядывал на него с робостью, испугом, то теперь незаметно переменился, в ребячьих глазенках при виде отца вспыхивали все чаще не то жалость, не то робкое участие, нежность.

– Ты чего, Дмитрий, такой печальный? – спросил однажды Фрол, видя, что сын все трется вокруг него, не осмеливаясь заговорить.

– Да мне тебя жалко, – признался Митька.

– Вот как? – Фрол нахмурил брови. – А чего меня жалеть?

– Да как же… Ты все на конюшне да на конюшне. Ну, ничего! Я-то уж в люди выйду.

Фрол нахмурился еще больше, а Митька подумал: отец не верит, что он, Митька, выйдет в люди, потерял всякую надежду. И ему захотелось как-то облегчить состояние отца, обрадовать его чем-то.

– Вот увидишь – выйду. Учусь-то я на «отлично». Я накуплю тебе десять или двадцать костюмов сразу. А то вон в каком облезлом ходишь. Да и сейчас… сейчас я тебе денег дам… На пиджак, наверное, хватит.

Фрол удивленно поднял голову.

– Да нет, ты не думай, что украл, – поспешно проговорил Митька. – Я накопил. У меня копилка есть. На огороде зарыта…

– А ну, пойдем! – Фрол грузно поднялся со стула.

– Пойдем, пойдем! – радостно воскликнул Митька.

На огороде они выкопали из земли позеленевший бочонок. Фрол взял его в руки и тюкнул камнем. Бочонок развалился. На колени Фролу дождем высыпались пятаки, гривенники, полтинники, тоже позеленевшие, ослизлые от сырости…

Митька ждал благодарности от отца, но Фрол схватил его за руку, потащил в избу. Там он ткнул Митьку в глубь комнаты, бросил на стол горсть позеленевших монет, грозно спросил у Степаниды:

– Эт-то что? Что это, спрашиваю?!

Лицо Фрола было перекошено от гнева. Митька смотрел на отца, не понимая, что с ним. Он смотрел на испуганную, прижавшуюся в угол мать и тоже не мог сообразить: чего она так испугалась?

– Ну… что же, – проговорила Степанида жалко и растерянно. – Ну, забавлялся ребенок…

– Забавлялся?! Это – забава?! – ткнул Фрол в рассыпанные по столу пятаки и гривенники. И прибавил угрожающе: – Л-ладно! Это не пройдет тебе так…

Фрол повернулся к сыну. Митька испугался, отпрянул к самой стене.

– Выйдешь, значит, в люди? – спросил он чужим, нехорошим голосом. – Не так в люди-то выходят, дурак…

Сгреб со стола монеты и выбросил их в окно, в разросшийся под окном бурьян.

Митька не знал, выполнил ли отец свою угрозу, и если выполнил, то как. Но после этого случая мать недели две ходила мрачная, неразговорчивая, пришибленная какая-то. Митька хотел обо всем расспросить ее, но не решался. Когда мать немного пришла в себя, поинтересовался только:

– А почему отец дураком назвал меня?

– Так все потому же, сыночек… Огруб он, не верит уже ни во что. А ты не обижайся. Пусть тебя считают дурачком, а ты не будь простачком.

…Потом Степанида часто повторяла ему эту присказку.

После случая с копилкой она не поступилась своей целью. Каждое событие в деревне, каждый случай она освещала сыну особым светом. Покупал кто-нибудь обнову – она говорила: «Видишь, умеют люди жить…» Случалось у кого несчастье – она усмехалась: «Дуракам-то и посередь поля тесно… Сделал бы вот так-то, и все обошлось бы. С умом жить надо…» Приезжал в колхоз кто-нибудь из района – Степанида обязательно говорила сыну: «Видишь, с портфелем похаживает. Не житье, а сплошной праздник…»

И Митька волей-неволей начинал мыслить так же. Отец по-прежнему был хмур и неразговорчив, мать добра и ласкова.

Однако чем взрослее он становился, тем ярче проступала его неуемная, озорная и щедрая натура. Он мог, например, до хрипоты спорить, что ему за какую-то работу начислено меньше, чем положено, на столько-то сотых трудодня, и тут же вызывался безвозмездно, ради интереса, как он объяснял матери, помочь кузнецу отремонтировать десяток-другой борон. И помогал день, два, три… Он мог, например, сегодня внимательно слушать наставления матери, как поступить в том или другом случае с большой выгодой для себя, а завтра сделать совсем наоборот. А на ее укоры и неодобрительное покачивание головы небрежно отмахивался: «А-а, ладно…»

А потом все чаще стал грубить матери, покрикивать на нее, огрызаться. Но каждый раз, когда нагрубит, примолкнет и день-другой ходит виноватый…

– Вот видишь, сынок… – укоризненно говорила мать, собираясь начать какой-нибудь разговор.

Но он обычно прерывал ее:

– Хватит, мама! Сам не маленький уж, понимаю…

Что он понимал, Степанида так и не могла уразуметь. И все чаще беспокоили ее невеселые думы: не напрасно ли она потратила столько сил на Митьку, не впустую ли?..

Подошло время идти Митьке в армию. Степанида проводила его с той же беспокойной мыслью – не впустую ли?

Из армии Митька вернулся бугай бугаем – рослый, плотный, чубатый. Спорол погоны с танкистскими эмблемами, стал работать трактористом. Степанида внимательно наблюдала за сыном, но теперь боялась почему-то давать ему какие-либо советы.

А Митька принялся ухлестывать за колхозными девчатами. И вроде никому не отдавал предпочтения, бродил по деревне сразу со всеми, как петух с беспокойной стаей куриц. Только Ирины Шатровой никогда не было в этой стае. Степанида почему-то заметила это. Может, потому, что ей казалось: Митька, встречая иногда внучку старика Анисима, поглядывает на нее приценивающимся взглядом. «Ну и пусть, – думала она. – Девчушка, по всему видать, не сплошает в жизни. Сейчас, правда, пустяками занимается, цветочки под окнами садит… Да ничего, подрастет – поумнеет. И Захар, кажется, в любимчиках держит ее. Он откроет ей дорогу в жизнь…»

Но совершенно неожиданно все ее надежды испарились в одну секунду, как испаряется дождевая капля, упавшая в жаркий костер. Однажды, возвращаясь поздним вечером с поля, она услышала в придорожных кустах какой-то шорох. Сперва Степанида испугалась. Мало ли чего… Ночь темная, оборванцы-нищие в деревню захаживают… И потом обомлела вся, но уже не от страха, а от чего-то другого.

– Митя, Митенька… – прохныкал в кустах голосишко Зинки Никулиной. – Что же дальше-то будет? Ведь беременная я…

– Тихо ты! – прикрикнул Митька. – Идет по дороге кто-то…

Степанида прошла мимо как пьяная… «Вот тебе и Зинка-тихоня! Ох она, сучка тонконогая!» – думала Степанида, ощущая желание вернуться, схватить ее за волосы, вытащить на дорогу и растоптать в лепешку, растереть…

Несколько дней она бросала на Митьку гневные взгляды. Но Митька не замечал их, был по-прежнему весел и беспечен. Тогда она не вытерпела и спросила:

– На Зинке-то… жениться, что ли, думаешь?

Митька вздрогнул, залился краской.

– Ты… откуда знаешь… про Зинку?

– От матери что скроется?

Митька опустил голову, отвернулся. Чувствуя, что мать ждет ответа, промолвил:

– Да нет, не собираюсь. Не тот товар.

Заходило сердце у Степаниды от неуемной радости. Не напрасно, не впустую истратила она столько сил на воспитание сына. Вместе с молоком, вместе с ласками сумела она-таки передать ему что-то свое, затаенное. Пусть не в такой мере, как хотелось, но сумела, сумела…

– Сыночек! – воскликнула она. – Это правильно ты. Всякая девка для своего жениха родится. А ты свою не отыскал еще, не отыскал… Такую ли тебе надо! Они, Никулины-то, вечно щи лаптем хлебали…

– Ну, понесла… – недовольно буркнул Митька.

– Может, помочь тебе… распутаться с Зинкой? – не помня себя от радости, спросила Степанида.

– Сам уж я как-нибудь!..

– Ничего, я помогу, помогу! Тихонечко, незаметно. Уж я позабочусь, чтоб… сама убралась из деревни да никогда не вернулась.

– А не много ли, мать, не много ли берешь на себя? – недоверчиво спросил Митька. – Как это убралась, да еще сама?

– Я приметила – стыдливая она. Это хорошо.

– При чем тут ее стыдливость?

– Не захочет сгореть от стыда – уедет.

– Ну?

– Да, Митенька! – ласково воскликнула Степанида. – Чего допытываешься, все равно это тебе не шибко понятно будет. Да и зачем оно тебе, такое понятие? Ты только не печалься. Ни об Зинке, ни об… ее дите. А чей он, кто знает?! Мужиков полна деревня! А Зинка еще по бригадам ездит, книжки развозит… Я так сделаю, что, ежели сама признается, чей ребенок, – не поверят ей…

– Да ну тебя, мать. Придумает тоже. Ничего не надо, – сказал Митька. Сказал, однако, вяло, нерешительно и торопливо, чтоб закончить неприятный для него разговор.

А Степанида, встретив как-то Устина, оглянулась, нет ли кого поблизости, проговорила:

– Устин, помоги в беде. Век благодарить буду…

– Что за беда такая стряслась? – глянул Устин на Степаниду черным глазом.

– Будто уж и не знаешь! Я толковала с Пистимеей, она обещала с тобой поговорить… Для того ли воспитывала сына? Ночей не спала, ветру дунуть не давала… Для этой ли чумазой Зинки такого парня вырастила?

– Та-ак! – И Устин крякнул. – Спарились уж, что ли, голубки? Не замечал.

– И я не замечала. И я… Зашло у них недалеко вроде. Так ведь долго ли? А чем глубже, тем оно туже будет…

– А почему, если спросить… ко мне ты? Я-то что, силой их разведу? Что я смогу тут?

– Устин, – задышала беспокойно Степанида, – уж я догадываюсь, чего ты можешь, чего нет. И Пистимея обещала потолковать с тобой, попросить, чтобы побыстрей ты… А ты… время идет, а ты ничего такого…

– Да что я должен делать? – прямо и насмешливо спросил Устин.

– Зачем уж эдакие вопросы? – отвела Стешка глаза в сторону. – Мы обо всем ведь с Пистимеей обговорили, все прикинули. Стыдливая она, Зинка, молоденькая. Не выдержит, уедет. Далеко если, то хорошо. А недалече – так Пистимея, дай ей Бог здоровья, обещала подумать об Зинке дальше. Чего уж… Bсe ведь знаешь.

– Ничего я не знаю, – холодно ответил Устин. – Ступай, а то приметит еще Фролка. А Митьку сама держи.

Степанида так и не поняла, что это значит – отказ или обещание в помощи. Держать сына, однако, надобности не было. Вечерами он уходил из дому все реже и реже, а потом вообще перестал бывать на гулянках.

Несколько раз Степаниде попадалась на глаза растерянная, с припухшими веками Зинка. Она бросала на нее странные взгляды, будто собиралась подбежать, уткнуться в плечо и зарыдать. На всякий случай Степанида поднимала на Зинку холодные, осуждающие глаза и проходила мимо. Проходила и думала: «Перетянула, видать, пузо-то. Ишь, не заметно ничего…»

Потом младшая дочка Антипа Никулина уехала из деревни. Все говорили – от стыда за отца дочери съехали из родительского дома. «Клашка, может, и из-за отца, – думала Степанида, – а Зинка-то знаю из-за чего, от какого стыда…»

Вскоре после этого, встретив Устина без людей, Степанида сказал:

– Вот уж спасибо тебе! Вот уж спасибо!

– Здорово живешь! – небрежно промолвил Морозов. – За что это?

– Да уж догадываюсь. Догадываюсь маленько…

Морозов пошевелил бровями, вздохнул. И, помолчав, сказал куда-то в сторону:

– Сообразительная, говорю, баба ты. Пропадешь вот зазря.

– Зазря, это верно ты… – начала было Степанида.

Но Устин опять двинул бровями:

– Ну!.. По совести, ей-богу, не знаю, за что благодаришь.

И пошел своей дорогой, не оглядываясь.

Митька же после отъезда Зинки из деревни снова стал похаживать вечерами на гулянья, пропадал иногда до утра. О Зинке он вроде сразу же забыл, будто и не было в его жизни этой девчонки. И ни одним словом не поинтересовался у матери, с ее или без ее помощи уехала в Озерки дочка Антипа. Степаниду это обижало даже немного. Но вся она теперь была переполнена новым беспокойством – как бы опять не спарился с кем Митька… И однажды, не вытерпев, сказала:

– Митенька… Раз Бог пронес, так чтобы снова… Я к тому это…

И тут Митька взорвался, точно бочка с порохом, в которую бросили горячую спичку:

– Т-ты, мать! Чего ты лезешь всегда мне в душу?! Что Бог пронес? А может, лучше было бы, кабы не пронес он?! Кто у тебя просил этой… такой помощи?

– Сыночек, сыночек! – обиженно воскликнула Степанида. – При чем я-то здесь? Ведь сам ты отодвигаться начал, бегать от нее…

– Я, может, побегал бы, да образумился?

– Чего говоришь-то? Чего говоришь? Подумай!..

Митька, наверное, в самом деле подумал, стих, замолчал. Степанида подождала немного, качнула укоризненно головой:

– С матерью-то ты как, Митенька… Я тебя в себе носила, качала-пеленала, с ложки кормила…

– Чего уж… Ладно, мама, извини…

Когда родился у Зины сын, Антип, ее отец, беззвучно похлопал глазами и ртом. И только на другой день рассмеялся:

– Хи-хи… Вот это – трансляция. А я что говорил?

И побежал к Кургановым.

– Так как же оно, Дмитрий? Землю-то перед Зинкой кто копытами раскидывал? Ну-ка, признавайся, чей грех?

– Какой еще грех, скрипун ты слюнявый?! – подняла шум на всю деревню Степанида. – Ты чего это хочешь на сына навесить? Да я на тебя в суд за клевету…

– Не шибко, не шибко стращай-то… – попробовал было огрызнуться Антип.

Но Степанида не дала ему больше и рта раскрыть.

– Н-нет, этакое бесстыдство видали, а?! – кричала она во весь голос. – Да Зинка ведь дня дома не сидела, все по бригадам таскалась. Туда везет книжки, а оттуда что? А ну-ка, отвечай! Не можешь? А люди знают… Вон, говорю, люди, – тот же Андрон, например. И другие…

Андрон, кроме своего обычного и непонятного «сомневаюсь», по этому поводу ничего не говорил. Зато Устин Морозов подтвердил, что несколько раз видел Зинку в поле и в тайге с парнями из соседних деревень. Старушонки, посещающие молитвенный дом, при случае стали плеваться: «Распутница нечестивая! Моя кума с Ручьевки рассказывает, что Зинка, как приедет к ним, книжки свои под лавку, а сама на игрища…» – «И не говори, не говори! Юрка вон Горбатенко, болтают, шибко любитель был Зинкины книжки читать. Как она приедет, рассказывают, он сразу к ней…» – «Дык и Агафья Зиновьевна с притворовской бригады говорит…» – «А я в то лето, поварихой-то когда на стане работала, уж и нагляделась на дочерь Антипа… Одному улыбнется, перед другим аж дугой выгнется. А как стемнеет, хохоточки из кусточков…»

В конце концов сам Антип начал всем жаловаться:

– Нет, все это как отцу перенести, а? От кобылица, от кобылица! То-то я все думал – отчего ноги перед сном моет… Это куды ж с такого позору деться. Как теперь главного ответственника найти, коли Зинка сразу на десятерых указать может?

– Где уж тут найдешь! – рассудительно поддакивал Андрон. – Сомневаюсь.

Обо всем этом Митька, разумеется, знал, все разговоры слышал. Мать даже сказала ему однажды: «Заставил бы Антипа принародно прощения теперь попросить у тебя». Требовать от Никулина извинений смелости у Митьки не хватило, но по деревне он ходил теперь спокойно.

С матерью вел себя так, будто был у нее в долгу, хотя нет-нет да и огрызнется на что-нибудь. И Степанида не понимала, отчего так раздражает сына ее забота и внимание.

Сейчас, сложив руки на груди и поджав губы, она молчал наблюдала, как Митька рассматривает себя в зеркале, и все думала об одном и том же: отчего он лается на нее?

– Как все-таки с матерью-то ты, сынок… Обидно ведь мне.

– Да я и не хотел обидеть.

Степанида поднесла к глазам фартук. Митька увидел это в зеркало, беспокойно обернулся:

– Мама…

– Ладно уж, сынок… Пей, что ли, молочко.

Митька сел за стол, подвинул к себе кружку. Поднял глаза на мать и тут же опустил их.

– Ну, хорошо, я скажу. На станцию ездил. Докторша там одна работает в медпункте, Ленка Краснова. Да ты знаешь ее – уколы прошлым летом ставить приезжала. Вот… к ней ездил. Только я ведь… не собираюсь жениться. Ну, съездил… Так, в отместку, можно сказать, одной тут…

Степанида долго вытирала и без того сухие глаза. Опустила фартук, расправила его на коленях. Когда расправляла, руки ее чуть волновались.

– Оно всегда ведь так – сборы долгие, а женитьба в один день. Рано или поздно надо будет… хозяйку тебе. – И вдруг сказала: – Доктора-то хорошо зарабатывают…

– Вот опять! – буркнул Митька.

– Так мать же я тебе, как ты понять не можешь?! Я жизнь-то знаю маленько. И, хоть обижайся не обижайся, я скажу… Раньше вот как говорили: «Муж того возом не навозит, что жена горшком наносит. С умной женой пиры пировать, а с глупой – век горевать…» А как же? Не надо забывать, сынок, про это…

– Что еще там… говаривали раньше? – спросил Митька.

– Хоть и смеешься, а скажу, что же… Еще мудрость такая есть: «Невеста – как лошадь, товар темный». А на тебя – не слепая я – охотниц много. Супротив тебя-то кто из парней в деревне? Никого. Тебе-то, может, и невдомек об этом, а я ведь мать, знаю. И могут тебя быстренько обкрутить, что и не заметишь. Так кто же поможет тебе жену-то вровень выбрать, если не мать? Кто посоветует?

Митька отхлебнул из кружки. Степанида притихла.

Через некоторое время Митька все же спросил, уткнувшись в пустую кружку, точно хотел спрятать туда взявшееся краской лицо:

– Так что же… посоветуешь?

– А то и посоветую… Шутка ли – доктор! У докторов от одних подарков целое богатство. Подвалило счастье – брать надо обеими руками.

Митька поставил наконец кружку на стол, прошелся бесцельно из конца в конец комнаты. Затем присел на стул, посидел, разминая пальцами папироску. Он и не заметил, как порвалась тонкая папиросная бумага, как сухой табак сыпался и сыпался на крашеный пол, на его сыроватые еще от растаявшего снега валенки…

Примерно в тот же час Захар Большаков сидел в доме Анисима Шатрова и пил со стариком чай. Ирина, молчаливая, бледная, то тихонько подкладывала председателю чайную ложку, то неслышно пододвигала фарфоровую сахарницу. Но Захар, кажется, не видел ни сахара, ни чайной ложки. Держа в ладонях горячий стакан, он часто отхлебывал из него.

Сюда Большаков завернул, возвращаясь из самой дальней бригады. Он продрог насквозь. Анисим кивнул внучке на печь, и та немедленно вытащила чугунок с горячей водой, собрала на стол.

Сегодня утром, когда Захар совсем уж собрался ехать в бригады, Борис Дементьевич Корнеев, хмурясь, сообщил ему:

– Испортил нам Митька Курганов всю обедню, кажется.

– Какую обедню? – не понял сперва председатель.

– Вроде начал Егор помаленьку вытаскивать девку. Я за этим делом внимательно слежу. А сейчас Егор туча тучей. Я было сунулся к нему – он обложил меня злым матом…

И Корнеев рассказал Большакову, что произошло у скирды между Митькой и Варварой Морозовой. Захар выслушал все молча.

– А тут еще Иришка в рев ударилась и… Я боюсь, как бы она Варьке теперь чего не наговорила, и тогда уж…

– Иринка-то с чего? – спросил Захар, хотя тут же и сам догадался, поднял на агронома удивленные глаза.

– Ну да, мне и самому это было в изумление, когда Клавдия Никулина рассказала, – проговорил Корнеев. – А оно, если разобраться, чего же? Мы заскорузли уж, много нам не видно. Сердчишко у нее молоденькое, а Митька парень броский.

Захар сел в кошевку, укутал поплотнее ноги старой медвежьей шкурой.

– Как, кстати, она, Клавдия?

Корнеев пожал плечами:

– Знаешь же – треплют языками по деревне… Об ней с Фролом. Тоже… древний рыцарь объявился! Смех один.

– Я о другом…

Корнеев только махнул рукой:

– Чтоб в молитвенный дом – не слышно. А старушонки похаживают к ней.

– Да-а… – невесело проговорил Захар. – Ну ладно, присматривай тут. К обеду вернусь. Ни с Егоркой, ни с Варькой пока ничего такого не надо. Тут разобраться следует осторожно. Если Варька к Егору… чего же она Митьку по сопатке тогда не съездила?

– Не знаю. А должна бы, кажется…

– Вот то-то же… Тут непонятное что-то пока для меня. Ну, поглядим… С Иришкой сам попробую потолковать, если сумею.

И сейчас, прихлебывая чай, обдумывал, как удобнее это сделать. Анисим чай почти не пил, поглядывал беспрерывно в окошко.

– Митька-то, сказывают, на работу сегодня не вышел? – спросил старик.

– Не вышел. Ему, стервецу, уши оборвать бы, – сказал Захар.

Ирина звякнула посудой, быстро встала из-за стола, отошла к печке. Анисим проводил ее краем глаза.

– Сказывают, на полустанок утром бегал он, – продолжал старик. – Недавно воротился, я в окно видел. Заболел, может?