Дьявол всегда здесь

– Я бы попросила тебя встать со мной на колени и возблагодарить Иисуса, – сказала она, стирая слезы подолом фартука, – но чувствую, как от тебя пахнет алкоголем.

Уиллард кивнул. Его растили с верой, что с Богом не дело разговаривать в нетрезвом виде. Человек всегда должен быть искренним с Творцом на случай, если когда-нибудь действительно окажется в нужде. В это верил даже отец Уилларда, Том Рассел – самогонщик, которого неудачи и беды изводили до самого дня, когда он умер от больной печени в паркерсбергской тюрьме. Каким бы ни было отчаянным положение – а старик хлебнул их с лишком, – он не просил помощи Всевышнего, если принял хоть каплю.

– Ну, пойдем на кухню, – сказала Эмма. – Поешь, а я поставлю кофе. Я приготовила тебе мясной рулет.

К трем утра они с Ирскеллом раздавили на двоих четыре пинты, заполировали стаканчиком самогона и теперь трудились над последней бутылкой из магазина. В голове Уилларда стоял туман, язык заплетался, хотя, очевидно, он все же упомянул матери об официантке, которую видел в закусочной.

– Что-что спрашиваешь? – сказал он.

– Девушка, о которой ты говорил, – ответила она. – Что тебе в ней нравится? – Она наливала ему новую чашку горячего кофе из ковшика. Хотя язык онемел, он не сомневался, что уже не раз его обжег. Комнату освещала керосиновая лампа на балке. На стене колебалась широкая тень матери. Он пролил кофе на клеенку на столе. Эмма покачала головой и поискала за спиной тряпку.

– Всё, – сказал он. – Ты бы ее видела.

Эмма списала это на виски, но заявление сына о том, что он встретил какую-то женщину, все равно ее встревожило. Милдред Карвер – самая добрая христианка во всем Коул-Крике – каждый день молилась за своего Малого, но его все равно прислали домой в гробу. А те, кто его несли, потом говорили, будто в гробу и не было ничего – таким он казался легким, – и как только Эмма услышала об этом, то сразу принялась искать знаки, которые подсказали бы, как обеспечить сохранность Уилларда. Она все еще их искала, когда в пожаре сгорела семья Хелен Хаттон, так что бедняжка осталась совсем одна. Два дня спустя после долгих раздумий Эмма встала на колени и пообещала Богу: если Он вернет сына домой живым, то она проследит, чтобы он женился на Хелен и позаботился о ней. Но теперь, глядя на кухне на его темные кудри и точеные черты, она поняла, как глупо было раздавать обещания сгоряча. Хелен носила грязный чепец, повязанный под квадратным подбородком, а ее длинное лошадиное лицо один в один напоминало лицо ее бабушки Рейчел. А эту Рейчел многие считали самой страшной дурнушкой, нога которой когда-либо ступала по холмам округа Гринбрайер. В то время Эмма не думала, что будет, если она не сдержит слово. Вот бы Господь благословил ее безобразным сыном, сокрушалась теперь она. У Господа странное представление о том, как дать понять о своем недовольстве.

– Внешность – не главное, – заметила Эмма.

– Это кто сказал?

– Заткнись, Ирскелл, – ответила Эмма. – Как, говоришь, звали ту девушку?

Уиллард пожал плечами. Прищурился на картину с Иисусом, несущим крест, которая висела над дверью. С самого момента, как вошел на кухню, он избегал на нее смотреть из страха, что возвращение домой испортят новые мысли о Миллере Джонсе. Но сейчас, всего на миг, он отдался образу. Картина висела там, сколько он себя помнил, пятнистая от возраста, в дешевой деревянной рамке. В мерцающем свете лампы она казалась почти живой. Он так и слышал щелканье хлыстов, издевки солдат Пилата. Уиллард глянул на немецкий «Люгер», лежащий на столе у тарелки Ирскелла.

– Что? Ты даже не знаешь, как ее звать?

– Не спрашивал, – ответил Уиллард. – Но зато оставил ей доллар на чай.

– Такого она не забудет, – сказал Ирскелл.

– Ну, может, стоит помолиться перед тем, как волочиться обратно в Огайо, – предложила Эмма. – Дорога дальняя. – Всю свою жизнь она верила, что люди должны следовать воле Божьей, а не своей. Человек должен верить, что все в этом мире будет так, как должно. Но потом Эмма утратила эту веру, начала торговаться с Господом, будто Он не больше чем коннозаводчик с табаком за щекой или чумазый коробейник, продающий вразнос мятые миски. Теперь, как бы все ни повернулось, она должна хотя бы попытаться выполнить свою сторону уговора. А потом вверить дело в Его руки. – От этого же вреда не будет, да? Если помолиться? – Она отвернулась и накрыла остатки мясного рулета чистым полотенцем.

Уиллард подул на кофе, потом отпил и скривился. Он думал об официантке, о крошечном, едва заметном шраме над ее левой бровью. Две недели, решил он, а потом он поедет и поговорит с ней. Взглянул, как дядя пытается свернуть папиросу. Кисти у Ирскелла были заскорузлые, сведенные артритом, с костяшками размером с четвертаки.

– Нет, – подлил Уиллард капельку виски себе в чашку, – вреда не будет.

2

В четверг Уиллард сидел в одиночестве на задней скамейке в церкви Святого Духа в Коул-Крике и трясся от похмелья. Было почти семь тридцать вечера, но служба еще не началась. Шел четвертый вечер ежегодных церковных бдений, которые длились целую неделю и были направлены в основном на грешников и тех, кто еще не достиг спасения. Уиллард жил дома уже больше недели и лишь сегодня впервые просох. Вчера ночью они с Ирскеллом ходили в «Льюис-театр», посмотреть на Джона Уэйна в «Возвращении на Батаан»[1]. Он ушел посреди фильма, не выдержав фальши, направился в бильярдную ниже по улице и в итоге влез там в драку. Сейчас он очнулся и огляделся, размял ноющие пальцы. Эмма все еще беседовала перед скамьями с другими прихожанками. Вдоль стен висели чадящие лампы; справа на середине прохода стояла видавшая виды дровяная плита. Сосновые скамьи за двадцать лет богослужений стали гладкими. Церковь была по-прежнему пропитана духом смирения, но Уиллард боялся, что сам сильно изменился с тех пор, как отправился за океан.

Преподобный Альберт Сайкс заложил церковь в 1924 году, вскоре после того как в угольной шахте случился обвал и его погребло во мраке с двумя другими шахтерами – те погибли мгновенно. Ему же переломало обе ноги в нескольких местах. Преподобный умудрился выудить пачку жевательного табака «Файв Бразерс» из кармана Фила Друри, но до бутерброда с маслом и вареньем, который, как он знал, лежит в куртке у Берла Медоуса, дотянуться не удалось. На третью ночь, говорил он, его коснулся Святой Дух. Сайкс понял, что скоро присоединится к товарищам, уже смердящим смертью, но это теперь ничего не значило. Несколько часов спустя, пока он спал, спасатели разобрали завал. На миг он поверил, что бьющий в глаза свет их фонарей есть сияние лика Господня. Хорошая история для проповеди, и после этого момента всегда следовало хоровое «аллилуйя». Уилларду казалось, за годы он уже раз сто слышал, как старый священник об этом рассказывает, хромая взад-вперед перед лакированной кафедрой. В конце Сайкс всегда доставал из поношенной куртки пустую пачку «Файв Бразерс», поднимал к потолку в ладонях. Он ее всюду с собой таскал. Многие женщины в окрестностях Коул-Крика – особенно у кого мужья и сыновья работали на шахтах – почитали ее едва ли не за религиозную святыню и при каждом случае лобызали. Факт – Мэри Эллен Томпсон на смертном одре просила, чтобы послали не за доктором, а за пачкой.

Уиллард смотрел, как его мать разговаривает с тощей девушкой в очках с тонкой оправой, криво сидящих на длинном худом лице, в поблекшем синем чепце, повязанном под острым подбородком. Через пару минут Эмма взяла ее за руку и повела туда, где сидел Уиллард. «Я попросила, чтобы Хелен посидела с нами», – сказала Эмма сыну. Он встал и пропустил их, и, когда девушка прошла мимо, у него заслезились глаза от запаха застарелого пота. В руках она сжимала облезлую кожаную Библию и за все время знакомства так и не подняла головы. Теперь он понимал, почему в последние дни мать только и твердила, что красота – не главное. В большинстве случаев он бы согласился, что дух важнее плоти, но черт – даже дядя Ирскелл время от времени мыл под мышками.

В церкви не было колокола, так что преподобный Сайкс перед началом службы вышел к открытой двери и созвал всех, кто еще слонялся снаружи – курил, сплетничал или не решался войти. Маленький хор – двое мужчин и три женщины – встал и пропел псалом «Грешник, ты лучше готовься». Потом Сайкс встал за кафедру. Оглядел собравшихся, белым платком стер со лба испарину. На скамьях сидели пятьдесят восемь человек. Он пересчитал дважды. Преподобный не был алчен, но надеялся, что сегодня корзинка соберет доллара три-четыре. Последнюю неделю они с женой питались одними галетами да жилистым беличьим мясом.

– Фух, ну и жара, – изрек он с ухмылкой. – Но будет еще жарче, верно? Особенно тем, кто не в ладах с Господом.

– Аминь, – сказал кто-то.

– Еще как, – поддакнул кто-то другой.

– Ну, – продолжал Сайкс, – скоро мы об этом позаботимся. Сегодня службу прочтут два паренька из-под Топпервиля: как мне все говорят, они несут благую весть, – он бросил взгляд на двух незнакомцев в тени сбоку от алтаря, скрытых от паствы обтрепанным черным занавесом. – Брат Рой и брат Теодор, выходите и помогите нам спасти пропащие души, – пригласил он их мановением руки.

Один – высокий и худой – встал и выкатил из-за занавеса к центру алтаря второго – толстяка в скрипучей коляске. На том, что со здоровыми ногами, был мешковатый черный костюм и тяжелые стоптанные башмаки. Русые волосы зализаны маслом, впалые щеки – рябые и лиловые из-за шрамов от угрей.

– Меня зовут Рой Лаферти, – заговорил он негромко, – а это мой кузен – Теодор Дэниэлс, – калека кивнул и улыбнулся собравшимся. Постриженный под горшок, на коленях он держал раздолбанную гитару. Его комбинезон покрывали латки из лоскутьев кормового мешка, а худые ноги скручивались под острыми углами. На нем были грязная белая рубашка и галстук с яркими цветами. Позже Уиллард говорил, что один походил на Князя тьмы, а второй – на опустившегося клоуна.

В тишине брат Теодор закончил настраивать струну на гитаре. Одни зевали, а другие начали перешептываться, уже ерзая от нетерпения: служба двух гостей столь жалкого и забитого вида наверняка будет скучной. Уиллард пожалел, что не может улизнуть на стоянку, пока все не началось, и найти кого-нибудь с пузырем. Ему всегда было неловко славить Господа в компании незнакомцев, набившихся в одно здание.

– Сегодня, люди добрые, мы не будем пускать корзину, – наконец сказал брат Рой, когда калека кивнул, что готов. – Нам не надо денег за богоугодное дело. Мы с Теодором, если придется, можем жить на одной благодати Божьей, и, поверьте, нам такое уже не впервой. Души спасают не за жалкий доллар, – Рой взглянул на старика-священника, который выдавил хилую улыбку и нехотя кивнул. – А теперь мы или призовем в эту церковь Святого Духа, или – я вам клянусь, – умрем, – и тут толстяк ударил по струнам, а брат Рой распрямился и исторг столь высокий и жуткий вой, что, должно быть, содрогнулись бы сами небесные врата. Половина паствы чуть с мест не повскакивала. Уиллард усмехнулся, почувствовав, как рядом вздрогнула мать.

Молодой священник заметался по центральному проходу, громогласно вопрошая: «Чего вы больше всего боитесь?» Он размахивал руками и живописал мерзости ада: грязь, ужас и отчаяние – и вечность, лежащую у всех впереди.

– Если ваш главный страх – крысы, то уж Сатана их на вас не пожалеет. Они, братья и сестры, будут жрать вам лицо, пока вы будете лежать, не в силах против них и пальцем пошевелить, и конца тому не будет. Миллион лет в вечности – это вам не то, что один день здесь, в Коул-Крике. Даже не пытайтесь представить. Никакому человеческому разуму не измыслить такие мучения. Помните семью из Миллерсберга, которую в прошлом году зарезали в собственных постелях? Которым сумасшедший вырезал глаза? Представьте, что так вас пытают триллион лет – это миллион миллионов, люди добрые, я узнавал, – а умереть не дают. Выколупывают зенки из глазниц окровавленным ножом, снова и снова, целую вечность. Надеюсь, те несчастные были в ладах с Господом, когда к ним в окно влез маньяк, ох как надеюсь. И воистину, братья и сестры, мы не можем даже вообразить способы, которыми дьявол будет нас пытать, – нет на свете такого злодея, даже пресловутый Гитлер не сравнится с тем, как в Судный день Сатана заставит грешников за все расплатиться.

Пока брат Рой проповедовал, Теодор поддерживал на гитаре ритм, совпадающий с потоком слов, и взглядом следил за каждым движением напарника. Рой приходился ему двоюродным братом по материнской линии, но иногда толстяк жалел, что они близкие родственники. Хоть Теодор и рад был возможности проповедовать вместе с ним Евангелие, он уже давно таил другие чувства, которые никак не мог замолить. Он знал, что сказано по этому поводу в Библии, но так и не смирился, что Господь считает подобное грехом. Любовь есть любовь, полагал Теодор. Черт, да разве он не доказал Господу, что любит Его больше всех? Принимал яд, пока не остался инвалидом, показал Господу, как крепка его вера, – хотя иногда теперь поневоле задумывался, что малость перестарался. Но пока что у него был Бог, был Рой и была гитара, а ничего другого в этом мире ему и не надо, пусть даже нельзя снова встать и пойти. А если Теодору придется доказать Рою, как сильно он его любит, то он с радостью сделает все, что тот попросит. Бог есть Любовь; Он всюду и во всем.

Потом Рой снова взобрался на алтарь и достал из-под коляски Теодора трехлитровую банку. Все чуть придвинулись на скамьях. Внутри копошилось что-то темное. Кто-то воскликнул: «Славься, Господи!» – а Рой ответил:

– Правильно, друг мой, правильно, – поднял банку и с силой встряхнул. – Позвольте, люди добрые, кое-что вам показать, – продолжал он. – Прежде чем обрести Святого Духа, я до одури боялся пауков. Верно, Теодор? С тех самых пор, как еще прятался у матери под юбками. Пауки ползали в моих снах и откладывали яйца в кошмарах, и я не мог даже на двор до ветру выйти без того, чтобы меня не держали за руку всю дорогу. Всюду поджидали они в своей паутине. Ужасная жизнь, в вечном страхе, во сне и наяву. А это и есть ад, братья и сестры. Не давали мне покоя восьминогие дьяволы. Пока не обрел я Господа.

Потом Рой пал на колени и снова поболтал банкой, а затем открутил крышку. Теодор замедлил музыку, пока не звучала одна только заунывная, зловещая нота, пронзившая зал как кинжал и поднявшая дыбом волосы. Воздев над собой банку, Рой оглядел прихожан, набрал воздуха и перевернул на себя. На голову и плечи высыпалась целая куча всевозможных пауков: и коричневых, и черных, и в желто-рыжую полоску. Потом по телу электрическим током пробежала дрожь, он встал и грохнул банку об пол – только осколки брызнули во все стороны. Снова издал жуткий вопль и затряс руками и ногами, а пауки падали на пол и расползались во всех направлениях. Какая-то дама в вязаной шали подскочила и заспешила к двери, некоторые завопили, и во всеобщем переполохе Рой выступил вперед – потное лицо все еще в пауках – и прокричал:

– Попомните мои слова, люди добрые: Господь – Он лишит вас страхов, коли вы Ему позволите. Смотрите, что Он сделал для меня.

Потом поперхнулся и сплюнул что-то черное.

Еще одна женщина начала колотить по платью с криками, что ее укусили, а пара детей ударилась в слезы. Преподобный Сайкс бегал туда-сюда, пытаясь восстановить хоть какой-то порядок, но люди уже в панике ринулись к узкой двери. Эмма взяла Хелен под руку, чтобы увести из церкви. Но девушка отмахнулась и вышла в проход. Она прижимала Библию к плоской груди, не сводя глаз с брата Роя. Все еще наигрывая на гитаре, Теодор наблюдал, как его кузен небрежно стряхнул паука из-за уха, а потом улыбнулся хрупкой простушке. Не прекращал играть, пока не увидел, как Рой обеими руками манит к себе эту суку.

По дороге домой Уиллард сказал:

– Блин, с пауками они, конечно, здорово придумали. – Он убрал правую руку от руля и легонько коснулся пальцами дряблого предплечья матери – словно кто-то ползет.

Она взвизгнула и шлепнула по руке.

– Кончай. Я и так теперь не усну.

– Слышала уже проповеди этого парня?

– Нет, но в церкви в Топпервиле какие только безумства не вытворяют. Преподобный Сайкс небось уже жалеет, что вообще их пригласил. Этот, который в коляске, перепил то ли стрихнина, то ли антифриза, потому и ходить не может. Куда это годится. Говорят, так они испытывают веру. Но как по мне, это уж слишком, – она вздохнула и опустила голову на спинку сиденья. – Жалко, Хелен с нами не поехала.

– Ну зато эту проповедь никто не проспал, тут ничего не скажешь.

– Знаешь, – сказала Эмма, – она бы поехала, если бы ты обратил на нее внимание.

– О, как по мне, брат Рой так на нее обратит внимание, что мало не покажется.

– Этого я и боюсь.

– Мам, я через день-другой собираюсь обратно в Огайо. Ты же знаешь.

Эмма пропустила все мимо ушей.

– Кому-то Хелен станет хорошей женой, это уж непременно.

Через несколько недель после того как Уиллард отправился в Огайо искать официантку, в дверь к Эмме постучала Хелен. Начинался теплый ноябрьский день. Старушка сидела в передней, слушала радио и который раз перечитывала письмо, пришедшее утром. Неделю назад Уиллард женился на официантке. Они останутся в Огайо – по крайней мере, пока. Он нашел работу на фасовочной фабрике, писал, что в жизни не видел столько свиней. Человек по радио пенял из-за погоды не по сезону на атомные бомбы, сброшенные ради победы в войне.

– Решила сказать вам первой, потому что знаю, как вы обо мне заботились, – заговорила Хелен. Эмма впервые видела ее без чепца.

– Что сказать, Хелен?

– Рой сделал мне предложение, – ответила она. – Он сказал, Бог дал ему знак, что мы предназначены друг для друга.

Стоя в дверях с письмом Уилларда в руке, Эмма думала об обещании, которое не смогла сдержать. Она со страхом ожидала какого-нибудь несчастного случая или ужасной болезни, но пришли хорошие новости. Может, в конце концов все будет хорошо. Эмма почувствовала, что в глазах туманится от слез.

– Где вы будете жить? – спросила она, не зная, что еще сказать.

– Так у Роя в Топпервиле есть дом за заправкой, – ответила Хелен. – Теодор будет жить с нами. Ну, какое-то время.

– Который на коляске?

– Да, мэм, – кивнула Хелен. – Они уже давно вместе.

Эмма вышла на крыльцо и обняла девушку. От той слегка пахло мылом «Айвори», словно она недавно принимала ванну.

– Хочешь зайти и посидеть?

– Нет, мне пора, – сказала Хелен. – Меня Рой ждет, – Эмма глянула ей через плечо. Ниже по склону холма, на обочине за старым «фордом» Ирскелла, стояла навозного цвета машина в форме черепахи. – Сегодня вечером он проповедует в Миллерсберге – это где людям вырезали глаза. Мы все утро собирали пауков. Слава богу, по такой погоде их найти легче легкого.

– Береги себя, Хелен.

– О, не переживайте, – ответила девушка, спускаясь с крыльца, – не такие уж они и плохие, как привыкнешь.

3

Весной 1948 года до Эммы дошла из Огайо весточка, что теперь она бабушка: жена Уилларда родила здорового мальчика по имени Эрвин Юджин. К этому времени старушка уже верила, что Бог простил ее за мимолетную утрату веры. Прошло почти три года – и ничего плохого не случилось. Месяц спустя она все еще благодарила Господа, что ее внук не родился слепым гидроцефалом, как трое детей Эдит Максвелл в Спад-Ране, но вдруг на пороге появилась Хелен с собственными новостями. Эмма редко видела девушку с тех пор, как та вышла за Роя и перебралась к церкви в Топпервиле.

– Хотелось заглянуть и рассказать, – объявила Хелен. Руки и ноги ее были бледные и худые, но живот набух из-за ребенка.

– Господи милосердный, – воскликнула Эмма, отодвигая дверную ширму. – Заходи, милая, отдохни.

Был уже вечер, и заросший двор накрывали серо-голубые тени. Под крыльцом тихо квохтал цыпленок.

– Я сейчас не могу.

– Ой, куда спешить-то? Давай что-нибудь тебе сготовлю, – предложила старушка. – Мы сто лет не говорили.

– Спасибо, миссис Рассел, но, может, в другой раз. Мне надо возвращаться.

– Рой сегодня проповедует?

– Нет, – сказала Хелен. – Он уже пару месяцев не проповедует. Вы не слышали? Его паук укусил. Голова раздулась как тыква. Такая жуть. Неделю глаз не мог открыть.

– Ну, – протянула старушка, – может, ему обратиться в электрокомпанию? Мне говорили, там ищут работников. Не сегодня-завтра проведут здесь электричество.

– Ой, это вряд ли, – сказала Хелен. – Рой не бросил проповеди, просто ждет послания.

– Послания?

– Ему давно не было послания, и он уже волнуется.

– От кого послания?

– Ну, от Господа, от кого же еще, миссис Рассел. Рой слушает только Его, – она начала сходить с крыльца.

– Хелен?

Девушка остановилась и обернулась.

– Да, мэм?

Эмма помялась, не зная, что сказать. Посмотрела за девушку, на машину навозного цвета у подножья холма. За рулем она различила темную фигуру.

– Мать из тебя хорошая выйдет, – сказала она.

После паучьего укуса Рой почти не выходил из спальни – все ждал знака. Он верил, что Господь его приостановил, чтобы подготовить для чего-то большего. Что до Теодора, для него последней каплей стало, когда эта сучка залетела от Роя. Он запил и подолгу не бывал дома, играл в частных клубах и подпольных притонах, укрытых в захолустье. Выучил с десяток греховных песен о женах-изменщицах, хладнокровных убийствах и жизни за тюремной решеткой. С кем бы он ни проводил ночи, обычно собутыльники бросали его перед домом пьяным и обоссавшимся; и Хелен приходилось вставать ни свет ни заря и затаскивать его внутрь, а он тем временем проклинал и ее, и свои больные ноги, и этого недосвященника, с которым она трахалась. Скоро она начала бояться их обоих и поменялась комнатами с Теодором, чтобы он спал в большой кровати рядом с чуланом Роя.

Однажды, спустя долгие месяцы после рождения малышки – девочку назвали Ленорой, – Рой вышел из спальни, уверовав, что может воскрешать мертвых.

– Блин, да ты ебанулся, – сказал Теодор. Он пил теплое пиво из банки, чтобы не болел живот. На коленях у него лежал маленький металлический рашпиль и отвертка «Крафтсмен». Прошлой ночью он восемь часов подряд лабал на дне рождения в «Голодном ущелье» за десять долларов и литр русской водки. Какой-то урод все измывался над его увечьем, вытаскивал из кресла, чтобы станцевать. Теодор отставил пиво и снова принялся затачивать конец отвертки. Он ненавидел весь белый свет. Когда на него полезут в следующий раз, сукин сын останется с дыркой в брюхе. – Ничего у тебя больше не осталось, Рой. Бросил тебя Господь – так же, как меня. – Нет, Теодор, нет, – ответил Рой. – Неправда. Я только что с Ним говорил. Буквально десять минут назад Он сидел тут прямо со мной. И Он совсем не как на картинках. Например, никакой бороды.

– Рехнулся на хрен, – буркнул Теодор.

– Давай докажу!

– Это как же?

Рой шагал туда-сюда пару минут, двигая руками, будто набирался вдохновения из воздуха.

– Пойдем убьем кошку, – сказал он, – и я покажу, что могу ее оживить.

Кошки были самым большим страхом Роя после пауков. Мать всегда ему говорила: когда он лежал в колыбели, она поймала одну, пока та пыталась высосать из него жизнь. За годы Рой с Теодором зарезали уже не один десяток кошек.

– Шутишь? – рассмеялся Теодор. – Кошку драную? Нет уж, если хочешь, чтобы я тебе теперь поверил, давай что посерьезнее. – Он попробовал большим пальцем конец отвертки. Острая.

Рой отер пот с лица грязными детскими подгузниками.

– А что тогда?

Теодор бросил взгляд в окно. Во дворе стояла Хелен с розоволицым оглоедом на руках. Этим утром она снова раскричалась на Теодора: устала, мол, что он постоянно будит малышку. В последнее время она вообще часто его пилила – слишком часто, на его вкус. Черт, да если бы не деньги, которые он приносит домой, они бы все с голоду перемерли. Теодор лукаво взглянул на Роя.

– Как насчет оживить твою Хелен? Тогда-то будем знать наверняка, что ты не просто бредишь.

Рой бешено затряс головой.

– Нет-нет, не могу!

Теодор усмехнулся, взял банку пива.

– Видал? Так и знал, что ты только пиздеть горазд. Как всегда. Ты такой же проповедник, как та пьянь, для которой я каждый вечер лабаю.

– Не надо так, Теодор, – укорил Рой. – Зачем ты так говоришь?

– Потому что все у нас было хорошо, черт тебя дери, и надо было тебе взять и жениться. Тут из тебя весь свет и ушел, а ты слишком тупой, чтобы это понять. Покажи, что свет к тебе вернулся, и мы снова понесем Слово Божье.

Рой вспомнил свой разговор в чулане – Божий глас в голове, чистый, как колокольный звон. Выглянул в окно на жену – та стояла у почтового ящика и нежно напевала ребенку. Может, в чем-то Теодор и прав. Как-никак, говорил себе Рой, Хелен в ладах с Господом – насколько он знал, всегда так было. Это же только на руку, если речь о воскрешении. И все-таки сперва бы потренироваться на кошке.