Подросток в музее. Как кураторы и тьюторы помогают людям найти себя

Александра: Но это взгляд уже взрослого человека на музей. Подростки, как правило, все равно ходят туда группами. У них есть элемент контроля.

Максим: Они не ходят туда.

Александра: Вообще?

Максим: Те подростки, с которыми мне доводилось работать, не ходят. Яркий пример из частной практики: мы составляли карту увлечений с ученицей из школы рядом с Пушкинским музеем, нужно было описать, куда она ходит после школы. Выяснилось, что девочка знает все рестораны возле школы, где есть вкусная пицца, где – мороженое, но не знает ни одной галереи рядом. Ни Мусейон, ни Пушкинский, ни Московский Дом фотографии, ни Мультимедиа Арт Музей, который недалеко. То есть она никуда не ходила, только поесть и домой – все. Нет ни запроса, ни времени – ничего.

Мы говорили про это на дискуссии в «Каскаде». Запроса нет из-за того, что опыт, который неумело передали школьникам, выглядит так: «Сейчас мы едем в душном автобусе в музей и будем ходить там по разнарядке, сюда посмотрели, туда посмотрели, написали сочинение. Все». Здесь мы вспоминаем демографию: в такой культуре, с такими привычками, с чем ассоциируется поход в музей…

Я, например, вспоминаю с чем у моей двоюродной сестры ассоциировался поход в цирк. С тем, что мартышка драла ей волосы на голове, когда мы фотографировались там на память. Теперь она ненавидит цирк. И ты ничего с собой не можешь поделать – это психология воспоминаний.

Как у нас общаются родители? Придя с семьей в музей, тебе может быть стыдно за то, что там происходит, за то, как родители с тобой общаются, и ты больше никогда туда не пойдешь. В частности, общаясь с той самой девочкой, я говорю: «А почему ты не ходишь в музей?» Она говорит: «Знаешь, я бы может и ходила, мне бы хотелось туда пойти с папой и мамой». Родители у нее очень занятые люди, бизнесовые. Она продолжает: «Я была с мамой в Риме и „работала“ переводчиком – переводила маме речь экскурсовода. Это неинтересно. Я хочу, чтобы родители сами мне рассказывали». Мне говорит это 13-летняя девочка. А у родителей претензия к ней, что она не интересуется искусством. Человек говорит напрямую: «Я буду интересоваться, если папа мне расскажет, что он в этом видит». Это и есть запрос, то есть музей – это повод для развития отношений внутри семьи.

Музей не нужен, чтобы устанавливать отношения со сверстниками. Они установят их на переменах, задних партах, за гаражами, дома, в интернете – где угодно. Музей – это медиум. Но, если в музее есть кафеха, например, как в музее Чусова, в Гараже…

Александра: В Пушкинском сделали коворкинг.

Максим: Коворкинг – это уже следующий уровень.

«Талантливый куратор и тьюрорская компетенция»

Максим: Мы приходим к размышлению о том, чем для подростков могут быть привлекательны музеи. Это запрос на принятость (обожаю это слово, его нигде не нагуглишь, я его услышал от инструктора по йоге): подросток находит какого-то взрослого, этот взрослый классно выглядит, он свободно выражает себя. Я вспоминаю всяких кураторов из музеев: кто с пирсингом, кто с татуировками, кто как-то необычно одевается, разговаривает, кто-то необычно рисует. У каждого из них есть видимое проявление своей персоны.

Александра: То есть сильная личность и есть основной проводник, который формирует интерес у подростков?

Максим: Это не про интерес, а про формирование картины взаимоотношений с миром. В этом смысле с художником прикольно общаться, потому что его отношение с миром выражено в его творчестве.

Есть прекрасный пример. Наш коллега, художник Максим Корнилин. Он работал в детском саду «Декреф» и выставочном проекте «Знаешь, где живешь?!». Максим на каждое занятие рисует на руках новые татуировки ручкой, у него выбритые виски, все время какие-то дикие прически. Он ездит на мотоцикле, одевается в шубы – какая-то дичь. Детей от него не отклеить просто, потому что он понятный: говорит на языке образов, на языке ощущений.

Мне кажется, что музей аккумулирует вокруг себя взрослых, которые говорят на том же языке, что и подростки. Потому что, первое, на чем подростки учатся выстраивать отношения с миром – это мода, внешний вид. Потом уже наступают смыслы, отношения, правила и прочее.

Многие взрослые критикуют художников как супер-непостоянных личностей, но у таких людей есть выраженная позиция в мире. Мне кажется, они постоянны в этом непостоянстве, что тоже резонирует с подрастковостью.

Молодой человек все время меняется. Оля Рокаль, с которой мы работаем в проекте «Место», всегда говорит: «Я не знаю, как правильно, чувак. Ты художник, ты автор. Когда ты придешь ко мне с конкретным вопросом: „Оля, как сколотить этот проект, помоги!“ – я помогу, потому что ты, как автор, придешь ко мне с вопросом. Я тебе не скажу, что ты неправильно штрихуешь, не скажу, что ты неправильно выглядишь, даже если ты не будешь приходить, все равно я тебе ничего не скажу. Но я здесь не для того, чтобы делать тебе нервы. Я здесь для того, чтобы делать с тобой объекты». Она – медиум, потому что говорит: «Вырази себя».

Мне кажется, что гуманистичность музейной среды достигается как раз за счет неиерархичности, понятного или иллюзорно-понятного языка выражения, самовыражения: «Да, ты художник, да, делай. Да, любое твое движение, действие, картинка – все правильно, я не могу тебе сказать, что это неправильно, потому что у нас не курс академического рисунка». И это супер-штука, супер-психологический крючок, как мне кажется.

В школе ты не дотягиваешь до стандарта, ты хуже одноклассников, ты не оправдываешь ожидания учителей, ты неудобный для родителей, тебе неудобно в своем теле, потому что ты вырос за лето на 20 см и не умещаешься ни в одну одежду, ты хочешь личного пространства, а у тебя нет этого личного пространства, куча всего происходит. Поэтому ты приходишь в тот же Пушкинский. Youth, в коворкинг на ВДНХ.

Александра: А что им там помогает?

Максим: Ощущение, что он сейчас сюда придет, и здесь ничего не будет требоваться. Мы как бы говорим: «Отстаньте от детей, не приставайте к ним». Причем это транслируется на любой возраст. Но здесь начинается проблема, потому что всегда есть кто-то, кто спросит: «Как это все должно работать? Где методика, где методология?»

На дискуссии в «Каскаде» я говорил: «Слушайте, нельзя говорить, что нет методики, методика все равно есть. Есть психология человека, есть все, чтобы выстроить правильное общение. Я должен понимать, какое общение правильное, а какое – неправильное, какие правила надо вводить, а что не надо регулировать правилами». Вся эта история про отношения, про конфликты и прочее – это познания в психологии. Необходимо обладание этими знаниями, хотя бы на уровне рекомендаций должен быть прописан фреймворк.

Мы рассказывали художникам, что такое групповая динамика, как спроектировать занятия. «Гараж» вместе с Гимназией Сколково делали курс под названием «Сколкововедение», и Катя Владимирцева просила меня: «Давай научим художников, как описывать занятия, чтобы сохранить их авторство, но сделать так, чтобы их поняли и учителя, которые будут вести такие курсы».

Александра: Можешь назвать несколько основных моментов, на которые вы сфокусировали внимание художников, чтобы сформировать принцип работы?

Максим: Всегда надо понимать, что изменится в человеке после сессии (урока, воркшопа, конференции). Каким он уйдет? Уйдет ли он вообще другим после этого занятия? Как он поймет, что уйдет другим, в чем будет его прирост? Это очень простой вопрос на самом деле. Образовательная система и школа отлично на него отвечают, но не работают. У школы есть стандарты, предметные, метапредметные, личностные цели. В нашем случае процесс творческий, и сложно определить желаемый результат.

Здесь мы должны скрестить две истории: дать свободу творчества, и при этом понять, что прирастает. Когда я работал в подростковой группе в детском лагере, я понял, что бывают дети, которым нравится собирать артефакты и референсы, потом они могут бездельничать, а потом снова вернутся, когда надо уже все делать руками – у них в руках все спорится. Другие отлично критикуют – это их органичная роль.

Я предлагаю художникам и учителям разобраться, в чем сильная сторона человека, а дальше предложить поэкспериментировать с другими ролями, поискать точки роста. Думать, что должно произойти на самом занятии, чтобы привести человека к этому улучшению. Какой опыт он должен получить?

Здесь мы возвращаемся к профилю учащегося. Мы уже говорили про демографию, цели, ценности, верования и прочее. Третий фрейм – это собственно то, как подросток способен учится, а именно:

1. Какие у него есть учебные навыки?

2. Как он лучше работает – в одиночку, в паре, в группе, по прямой инструкции?

3. Нужно ли ему самому ошибиться/обжечься, или нам спросить, какие у него привычки вообще в обучении?

Может, ему надо 5 раз ошибиться и на 6 он поймет, как делать. Или он вообще терпеть не может подсказок. Многовариативность. Представьте, что у вас в комнате 30 человек, каждый со своим набором тараканов: демография, интересы, верования, способность к обучению. Поэтому я не могу прийти и сказать всем детям: «Сейчас рисуйте, как Мондриан5, квадратики». Это не сработает.

Александра: Получается, куратор – он про гибкость, адаптивность к каждому из участников?

Максим: Да. Мы возвращаемся вновь к системе «талантливый куратор и тьюрорская компетенция»: он может все подготовить заранее, прописать какую-то матрицу вариативных маршрутов, как сюжет в игре, когда в зависимости от того, где и что ты делаешь, будет один из семи финалов. Он заранее готовит и легализует эти варианты – не центрирует все на себе. Как мы уже отметили, гуманистическая педагогика ставит в центр человека – ребенка.

Развитие soft skills и «безопасная проба» в профессии

Александра: Проектная работа помогает молодым людям выстроить наиболее ровную траекторию развития?

Максим: Она поможет, потому что проектное обучение очень хорошо работает на развитие soft skills. Если правильно выстроить процессы рефлексии и самооценки деятельности в проекте, это очень поможет человеку развить гибкость ума, гибкость своих навыков, навык командной работу, креативность, лучше понять что ему не подходит, а что – нет.

Андрей Себрант из Яндекса говорит: «Вы не думаете о погоде, вы думаете о гардеробе и о том, как вы можете сочетать разные виды одежды под любую погоду: мелкий дождик, сильный или солнце. Умение состоит в том, чтобы оценивать внешние условия и понимать, что надо сейчас положить в гардероб, чтобы не пострадать в этих условиях». Проектная работа ограничена по времени, у нее всегда понятный результат, неповторяющиеся условия (всегда могут быть разные люди, разные задачи) – это позволяет набрать гардероб подходящих вещей. В будущем, когда тебе надо будет думать о какой-то профессии, о том, чем заниматься, как учиться, у тебя будет эта сумма учебного опыта.

Я смогу прийти в университет и сказать: «Слушайте, что-то вы так преподаете – это вообще не по меня. Я очень хорошо учусь, когда так, так и вот так». На самом деле многие университеты уже столкнулись с тем, что студенты отваливаются после 2 курса, потому что они «разогнаны» хорошими школами, где есть проектное обучение, учет интересов и т. д. Они отлично сдают экзамены, они приходят и знают, что хотят, и у них ко 2 году происходит разочарование в университете. Они знали, куда они идут учиться, но то, как устроено преподавание в университете – абсолютно их разочаровывает, ожидания не совпадают с реальностью. Они говорят: «Я пойду на стажировку в компанию, быстро там набью себе шишек, и меня там скорее научат».

Многие компании уже делают корпоративные университеты, куда люди идут учиться. Предлагается прямой трек для людей.

Александра: То есть это возможность попробовать себя в какой-то профессии наиболее гибко?

Максим: Конечно. Это называется «безопасная проба». Могу чудить, как хочу. Такие проекты есть не только в Москве. Существуют различные сетевые: межрегиональные олимпиады, кейс-чемпионаты, проектные школы. Я был во Владивостоке, и туда съезжались дети не только из Приморья, были из центральной России и проходили большой конкурс.

На самом деле, создается много проектов, просто много делается без любви, и у нас бедная страна. Есть демография одного человека, а есть демография регионов. К сожалению, крупные города живут в 21 веке, а другие города могут быть застрявшими в других веках. Для меня нет разницы между умирающей деревенькой где-нибудь в Тамбовской области и элитным коттеджным поселком в Домодедово – там также нечем заниматься подросткам.

Я общался с обеспеченными родителями, у которых сын в 13 лет перепробовал все виды наркотиков и говорит: «Я живу просто в каком-то лесу и не понимаю, чем мне заниматься в этой жизни. Максимум куда можно сходить погулять – это с собакой в лес. В Москву переезжать – жить с токсичной сестрой». И это наследник. В этом смысле он ни на каплю не удачливее ребят, которые живут в Тамбовской области.

Здесь помогают инфраструктурные проекты, как «Учитель России», которые делают фестиваль через театр. Это тоже интересная штука: не я иду в музей, а музей идет ко мне. Не я иду в театр, театр идет ко мне. И мы такие проекты видим: например, проект «Кружок», когда парни с девчонками ездят по деревням и устраивают фестивали, делают сайты и прочее.

Тот же проект «Место», который мы делаем с Олей Рокаль и Машей Терк. Мы приезжали в Первоуральск и делали фестиваль «Районнале», задуманный вместе с директором московского дома культуры «Берендей». Думали сделать его в Москве, а в итоге сделали и в Москве, и в Первоуральске, а в сентябре провели в Ижевске. Подростки приходят, исследуют свои районы, делают карты впечатлений от мест, где они живут. Регион заинтересован в том, чтобы дети пошли учится в университет, чтобы они не пошли по наклонной.

Элементы индивидуального пространства и «мой след»

Александра: Максим, какие существуют элементы индивидуального образовательного пространства?

Максим: Это отличное логическое продолжение разговора про индивидуальный профиль, который со временем меняется, развивается, накапливается.

Существует индивидуальный граф – это «мой след», портфолио, результаты тестов, выставок, рефлексивные письма и все, что накапливается и свидетельствует о том, что у меня был какой либо опыт. Это работает как во вне, чтобы доказывать людям, что есть опыт, так и для себя, в качестве консервации впечатлений. Кроме профиля и графа, надо понимать, что у человека есть индивидуальная образовательная программа. Это программа развития, которая включается в себя:

1. Анализ своего индивидуального-образовательного пространства.

2. Время, и как я хочу, чтобы это пространство менялось с течением времени.

Ближе всего ко мне – это локальное образовательное пространство, то есть все, что доступно в 1,5 километров от меня и моего дома. Если я не знаю локальной среды – я не могу принимать решение о своем досуге. Здесь можно говорить об урбанистике: например, если у меня темно вокруг, я никуда не буду ходить, потому что мне страшно.

Кроме локального, есть пространство институциональное. Это важно, потому что, если я живу в государстве, мне надо играть по законам государства. Государство представляет общественный интерес, и это предмет общественного договора с системой аттестатов, дипломов, единых государственных экзаменов. Они же неспроста придуманы: государство гарантирует человеку, что он будет образован, а образование даст ему успех в жизни.

Третий вид элемента образовательного пространства – это все мои «неинституциональные» места. Книжный магазин – это не институция, но в книжном магазине проходят лекции, в книжном магазине я могу найти какую-то книжку или попасть на встречу с писателем. Ресторанчик или кофейня рядом с домом, где проходит какой-то английский клуб – тоже не институция. Вспомним магазин «Республика» на Арбатской, там есть кафе «Eat & Talk», где постоянно сидят репетиторы. Ты можешь просто прийти в магазин «Республика» и неожиданно попасть на лекцию.

И четвертое – это медиа-пространства. Глупо отрицать, что у нас есть аватары и идентичность в сети. У нас есть медиа-привычки: какими приложениями я пользуюсь, как я потребляю, обрабатываю, фильтрую, применяю информацию, какие медиа я потребляю и что я произвожу.

На одной из экскурсий про портрет медиа-грамотного человека я понял, что важно найти в себе силы выйти из этого пузыря в продуктивную форму существования. Когда человек работает над анализом своего пространства, он отвечает на вопросы:

1. Что вокруг меня?

2. Что я там делаю?

3. По каким правилам устроены эти места?

4. Что будет, когда закончится программа?

5. Куда мне пойти дальше?

6. А что я хочу делать?

7. А я вообще какой?

8. А что я о себе узнаю через все это?

9. А мне сейчас много этого всего и мне хочется поменьше, или мне сейчас мало и мне надо побольше?

10. Где я окажусь через 3 года?

11. Как мне оказаться в этом месте, в какие места ходить, с какими людьми общаться?

И здесь получается, что мы можем охватить весь город и весь мир интернета, когда мы анализируем и строим программу.

Такие разные музеи, такие разные подростки. Константин Андреев

Константин Алексеевич Андреев – руководитель Образовательного центра Государственного музея истории ГУЛАГа

Создавая этот текст, очень хотелось написать «современный музей сегодня – динамично развивающаяся институция, работающая на основе культуры участия, применяющая новые технологии экспозиционно-выставочной и культурно-просветительской работы и т.п.», но правда в том, что современные музеи в России – очень разные. И различия музеев прямо влияют на программы, которые они реализуют. В том числе и подростковые.

Почему нельзя сравнивать музейные программы мегаполисов и сел

Музеи крупных городов нельзя сравнивать с музеями мегаполисов, а музеи мегаполисов невозможно сравнить с музеями сёл или райцентров. В каждом из этих разных музеев свои программы включения посетителей в знакомство с культурой, наукой, искусством.

Подростковые программы занимают особое место. В далеких уголках нашей страны есть музеи, которые являются центром культурной жизни. Для такого музея, где стоимость входного билета вызывает умиление у заезжего москвича, взаимодействие с местным сообществом является основным принципом жизни и даже выживания. Музейные сотрудники изощряются, чтобы молодые люди были частью их аудитории. В борьбе за подростков конкурентов у музеев очень много. Каждый из читающих этот текст с легкостью назовет с десяток того, что более привлекательно для молодежи, чем музей. А тем более музей сельский.

Кажется, что в мегаполисах дела обстоят иначе. Выбор проведения досуга огромен. И в этом выборе музеи стоят на более уверенных позициях. Музеи в городах динамично меняются, появляются актуальные и новые площадки. Это модные места, где много локаций для создания контента для социальных сетей. Но и тут подростки делают выбор. И чаще всего он не в пользу музеев. Многие музейные сотрудники скажут, что у них высокий процент молодежи: и на программах, и на экскурсиях. Но если смотреть на общее количество молодых людей мегаполиса, то статистика незначительна.

В 2016-м году Московский институт социально-культурных программ (МИСКП) опубликовал исследование6 о том, как подростки распоряжаются свободным временем. Результаты поразили тех, кто из кожи вон лезет, чтобы привлечь молодых людей в музеи. В материале уделяется внимание разным группам молодежи и тому, как они проводят свой досуг. В этих категориях есть как сверхсоциализированные (26%), так и домоседы (15%); есть потерянные (44%), а есть бунтующие (15%). Многие взрослые тогда удивились, что для молодого поколения привычное место проведения досуга – не библиотеки и музеи, а торговые центры. С момента публикации результатов исследование прошло почти 5 лет, а выводы остаются актуальными и сегодня. Кто угодно, зайдя в фудкорт среднестатистического торгового центра, с легкостью убедится в адекватности этого научного труда.

Один из выводов исследования вскрывает проблемы организации молодежных программ во многих культурных учреждениях. Он звучит так: «Стереотипы взрослых часто дискриминируют юность. Чтобы эффективно работать с молодой аудиторией, необходимо научиться исследовать их с точки зрения культурных практик, а не стереотипных представлений о «подростковых проблемах».

Зачем музеям подростки

Кураторы и педагоги осознают, что молодые люди, вовлеченные в музейные проекты, – это огромный потенциал. Они с уверенностью могут назвать множество тезисов в пользу участия подростков в программах музеев. Вот несколько из них:

1. Тинейджеры могут быть источником информации о музее, они могут привлекать своих друзей.

2. Они формируют свои досуговые привычки в этом возрасте. Музей может задать вектор выбора.

3. Молодая аудитория может качественно изменить музейный климат. Они задают настроение, пространство воспринимается иначе. Молодость многое определяет в конкретном месте.

4. В юном возрасте люди обладают свободным временем, которое можно использовать во благо как самому человеку, так и обществу, музею. Подростки – прекрасная аудитория для реализации волонтерских программ.

5. Новое поколение сегодня обладает компетенциями (особенно цифровыми), которыми могут не обладать музейные сотрудники. Этот потенциал можно направить в работу с социальными сетями, для продвижения идей музея.

6. Подростки, с которыми выстроен неформальный диалог, могут стать для музея источником информации о предпочтениях, интересах аудитории, каналах коммуникации. У них можно спросить, что нравится, а что нет в музее. Узнать, кого из лидеров мнений им было бы интересно видеть в стенах музея, какие проекты других учреждений им нравятся, а какие отторгают.

7. Работа с молодыми людьми заставляет мобилизоваться и быстро расти.

8. Подростки требовательны, очень чутки к фальши, заискиваниям, неискренности. Они борятся за справедливость и правду. Могут пристыдить за оплошность, лень, недоработку, невыполненное обещание. Но также быстро прощают и забывают неудачи.

9. Молодые люди, увлеченные своим делом вызывают теплые чувства у родителей, которые в последствии могут стать «адвокатами», помощниками музея и распространять позитивные отзывы. В диалоге с родителями важно быть деликатными и осознавать значение этой коммуникации. При правильном выстраивании диалога они станут лучшими друзьями музея.

Польза от реализации подростковых проектов и программ в музеях воплощается в огромное количество полезных контактов, которые нарабатываются в момент инициирования и организации программы. Для привлечения учащихся нужны нестандартные ходы, часто сделать их помогает сотрудничество с другими организациями или известными медийными людьми.

Несколько лет назад для реализации программы «Школа гидов» объединились Еврейский музей и центр толерантности, Государственный литературный музей и Музей истории ГУЛАГа не только на основе общих ценностей, но и для того, чтобы: синхронизировать усилия и ресурсы, эффективно их использовать, увеличить количество участников программ, технологизировать процессы, обменяться опытом и возможностями, поэкспериментировать в совместных действиях, нащупать новые возможности.

При правильной организации процесса выгода от сотрудничества очевидна. Этот опыт интересен и тем, что для реализации общего проекта объединились разные по организационно-правовой структуре музеи: частный, федеральный, региональный. Подписанное трехстороннее соглашение между ними – символ, доказательство и пример того, что подобное содержательное сотрудничество возможно, и что оно может принести существенные результаты не только для участников программ, но и для их организаторов.

Еще один скрытый потенциал этой аудитории – она рано или поздно взрослеет. И если в младшем возрасте у людей сложился позитивный опыт с музейными программами, то взрослыми они будут транслировать разные формы культурной активности, в том числе и связанные с посещением музеев.