Избранное

– А ты чем занимаешься? – спросила она.

– Последнее время в мэрии служил. Слышала сообщения: «Открыт новый общественный туалет на двадцать посадочных, пардон, мест»? Вот, под моим руководством.

«Но в его приходе ко мне – что-то садистское, – подумала она. Иначе – как все это понимать? Ни с того ни с сего, без звонка и на работу, как снег на голову. Неужели не понятно, что это совсем лишнее?»

– Если у тебя – с сердцем, это не ко мне, – сказала она.

– У, по твоей части тоже хватает, – сказал он.

– А что по моей? – спросила она.

Вместо ответа он повернул голову. Она дотронулась до желвака у него на шее и чуть не отдернула руку.

– А где ты лечился?

– У нас, в ведомственной… – сказал он.

– Они тебе что-нибудь говорили?

– Ну как же, мой ангел! Чего только ни говорили!

Она была ласковой; может, даже самой ласковой из всех его женщин. Но она стеснялась, если он дотрагивался до нее слишком откровенно. И когда ей приходилось говорить ему, что так не надо, он слушался ее. Для него это значило не просто дорожить ею. В этом было и какое-то тайное наслаждение, как в том, чтобы слышать одному ему предназначенный ее тонкий, удивленный стон и протяжное, теплое «а-а…».

«А твоя ваза разбилась», – сказала она.

«Да? Неужто? – переспросил он. – Ну, что ж ты так?.. Ладно, не расстраивайся. Я тебе другую подарю».

«И ты знаешь, ну, на кусочки разлетелась».

«Жаль, красивая была», – сказал он.

«И разбилась только со второго раза. В первый раз упала – и ничего. Тогда я положила ее в пакет, подняла повыше, и – бабах!»

Она опять что-то записала в его карточке и сказала:

– Давай сначала анализ крови сделаем, а потом поговорим. – И нажав кнопку селектора, обратилась к кому-то. – Девочки, сейчас к вам пришлю… Побыстрее, пожалуйста, сделайте. Ладно?

Они попали под жуткий ливень. Козырек газетного киоска перестал их спасать и они побежали, взявшись за руки. Он переносил ее через большие лужи. У него были теплые и ласковые руки.

«Ну, я вся, вся…» – повторяла она, стряхивая с себя воду на половик перед дверью.

«Я тебе сейчас свое дам, – говорил он, роясь в шкафу. – Эстетичность внешнего вида не обещаю, но хотя бы не простудишься».

Он стоял, отвернувшись к окну, а она переодевалась. Он не смотрел на нее, а ей хотелось дождаться, когда он, наконец-то, оглянется, и спросить: «Как, ничего себе фигурка?».

– Я тебя жду, – сказала она, закончив записи в карточке.

Он поднялся со стула. Ему было жаль, что он не угадал, какой будет их встреча. И он подумал: «Ничего плохого нет, что я к ней пришел. Все-таки мне больше не с кем прощаться».

«И почему он решил прийти? И так вдруг?» – гадала она и не могла отгадать.

Идеал

Облака закрывали небо над морем до самого горизонта. Но над головой на несколько мгновений открылась синева, а в ней плыл, играл металлическим блеском, переливался под невидимым с земли солнцем реактивный самолет с белым шлейфом – как иголка с ниткой.

Вата сплошных облаков быстро забила синеву. С моря задувал ветер. К набережной неслись волны.

Китанин отвернулся от моря и пошел быстрее. Свернул на первом повороте с набережной и вошел в парк. На пересечении аллей среди клумб стояла высокая арка – классицизм пятидесятых из покрытых побелкой досок и гипса. Какое именно событие она должна была увековечить – понять было невозможно. Но год, начертанный на ней, был годом рождения Китанина. И каждый раз за эти несколько дней, проходя мимо арки, он испытывал чувство, похожее на изумление.

Два дня назад в этом полупустом в межсезонье курортном городке Китанин случайно увидел женщину, с которой когда-то давным-давно работал на одном этаже.

Он пил за стойкой уличного кафе невкусный, сильно разбавленный кофе, уже повернулся, чтобы уйти, и заметил чем-то знакомое лицо. Наверное, так бы и ушел, невольно припоминая, что да, видел где-то, но женщина встретилась с ним глазами, заулыбалась и сказала:

– Ой Боря! Ведь да?

– Привет! – ответил Китанин. – Какими судьбами в эти края? – И подумал: «Надо же, как изменилась. А тогда я все хотел пригласить ее в кино. Прособирался, пока она замуж не вышла».

– Я в санаторий сюда приехала, уже три недели живу, – быстро говорила Алла. – Скоро домой. Надоело до чертиков. А ты тоже на лечение?

– Нет, у нас здесь симпозиум устроили, – сказал Китанин. – Я в командировке.

– А ты знаешь, мне так повезло! – говорила Алла, разглядывая его. – Сколько бы ты думал, я за путевку заплатила? Тридцать процентов! Представляешь!

Она шла рядом с ним и рассказывала, что их трест сократили чуть ли не наполовину, но через полгода снова увеличили и теперь опять собираются сокращать. Из тех, кого Китанин знал, осталось всего несколько человек. Кто-то уволился, кто-то ушел на пенсию, кто-то умер.

Китанин делал время от времени удивленный вид и поворачивался в ее сторону. Удивляться, в общем-то, было нечему. Понятно, что с тех времен все изменилось. Кто-то уволился, кто-то умер. Просто ему хотелось получше ее разглядеть.

Всматривался урывками в ее полное лицо и думал: «Ну, и что же удивительного? Иного и быть не могло. Была девчушка – миниатюрная и стройненькая, с хорошенькой мордашкой, с длинными светлыми волосами. Стала – грудастая тетя в два обхвата. Была молчаливой и пугливой; стала – “тыща слов в минуту”».

– Я здесь за три недели уже все по десять раз обошла, – бойко говорила Алла. – Делать-то нечего, ну и ходишь туда-сюда. У меня только раз в день процедуры. Но я сейчас себя хорошо чувствую. Раз даже шашлыков поела. И нечего, желудок не болел.

– А я уже второй день на набережной гуляю, – говорил Борис. – Сделал доклад, и теперь сачкую – на некоторые заседания не хожу.

«А ведь я помню, как она ходила по нашему коридору», – думал Китанин. Всегда полубегом и ни на кого не глядя. В отделе было много молодых ребят – только институты закончили, а она пришла на работу сразу после школы. Ребятам все бы похохмить и уж, конечно, лучшего объекта, чем она, не найти. Да и не было больше никого, одни пожилые. Она, наверное, очень обижалась. Прищуривала глаза, отворачивалась и ни на какие шуточки не отвечала.

Сколько раз ни пытался заговорить с ней где-нибудь на лестнице или в лифте, ничего не выходило. Она отвечала односложно: да, нет, угу. И все-таки у него теплилась надежда куда-нибудь ее пригласить.

Стоял однажды после работы около их треста и видел, как она сбегала по ступеням – стройненькая, хорошенькая, в светлых вельветовых брюках и с развевающимися русыми волосами. Но оказалось, что тут же, у крытой автобусной остановки ее ждал невысокий коренастый парень. Она остановилась перед ним, а он поздоровался с ней, не вынув рук из карманов.

Месяца через два кто-то сказал, что она выходит замуж. Слухи вскоре подтвердились – в комнате, где сидел Китанин, появилась деятельница из месткома и собрала со всех по рублю.

Но все это в те времена было для него не слишком важным, все это оставалось где-то на периферии тех главных событий его послестуденческой, холостяцкой жизни, в которой были другие девчонки и взрослые женщины и, разумеется, все, что с ними связано – выяснение отношений, истерики и уличения в изменах. В конце концов, так надоело, что он женился. Но самая настырная из его бывших подруг и тогда не угомонилась. Позвонила жене и пообещала плеснуть ей в лицо кислоты. Впрочем, постепенно все само собой успокоилась. Никто не пострадал. Но жена ни о чем не забыла и на суде, когда разводились, это припомнила.

И вот, странное дело, – ни с одной из бывших подруг так ни разу и не встретился. А ведь интересно было бы. Поговорили бы, кое-что припомнили бы. И о том, как знакомились, и о том, как бурно расставались. Всякое бывало. Она – в чем мать родила – стоит в прихожей и кричит на все горло, а он быстро собирается, хватает куртку и шарф, и – бах! – дверь за ним хлопает. Все! Так надоело, что невмоготу. Все к черту! На волю! Ура! Свобода! Да кто ж такая была она? А, ну да! Бывшая жена председателя райисполкома. Ну и взбалмошное было создание. Попортила тогда нервы. Зато есть, что вспомнить.

И вот на фоне всех этих страстей – стройная девчонка с длинными русыми волосами бежит по ступенькам лестницы, размахивая полиэтиленовым пакетом. Только бежит она к другому. И из-за этого даже чувство горечи и утраты, правда чувство мимолетное.

Алла сказала:

– А помнишь Петра Данилыча? Он на пенсии теперь. А у его сына садовый участок от нашего через два дома.

Петр Данилыч был хамом и дураком. Вспоминать о нем Китанин не имел ни малейшего желания, и потому промолчал.

Они прогуливались по скверу в центре города. Свернули было к набережной, но Алла сказала, что у моря холодно.

Алла рассказывала о своем домике в садовом кооперативе, а Борис шел рядом, засунув руки в карманы, и делал вид, что слушает.

Она вскрикнула так неожиданно, что он даже вздрогнул:

– Ой, время-то сколько? Я на обед могу опоздать!

– А что, у вас так строго? – спросил он.

– Конечно! Закроют и всё. В кафе придется идти. А там дорого так.

– Ты здесь что по вечерам делаешь? – спросил он.

– Я? Да ничего. Хожу туда-сюда. Или телевизор смотрю. У нас там совсем скучно.

– Хочешь, завтра куда-нибудь пойдем? – предложил он.

– Да? Правда? – Она обрадовалась бесхитростно. Это его удивило. Он был уверен, что она заговорит о каких-то делах и откажется.

И шагая один по пустому скверу, он думал, что если бы они столкнулись не в этом городе, где обоим им скучно и нечего делать, а в Москве, то прошли бы мимо, не узнав друг друга. А если бы узнали, воспоминаний хватило бы только до следующей остановки. Потому что даже в те времена, работая на одном этаже, они были едва знакомы.

В трест с длинным нескладным названием и еще более нескладной аббревиатурой он попал после института по распределению. Хотел отработать три года и уйти, но просидел там пять лет. А потом все совпало – и уход, и развод.

И с тем и с другим, в общем-то, было не так сложно. Стоило только подать заявление и дела закрутились. Сначала закрутились, потом застопорились. На работе почему-то тянули, хотели, чтобы закончил все дела, а на кафедре, куда должен был перейти, торопили и пугали, что на это место кто-то метит и может опередить.

С разводом тоже получилось нескладно. Когда подали документы, жена переехала к своим родителям. Чуть ли не месяц ее не было.

Одному жилось привольно. В первый раз за несколько лет вдохнул свободы. Просиживал по целым дням за столом, закончил главу диссертации, что-то еще писал. Никто не тормошил, не закатывал истерики и не таскал по вечерам в гости.

И тут – явление народу. Приносит нелегкая отвергнутую супругу.

Первым делом – переругались, чуть не подрались. Супруга даже пустую бутылку из-под шампанского грохнула об пол.

Непонятно, что это так ее разобрало. И не вспомнить, кто эту бутылку принес. Кто-то из ребят заходил. Единственный раз за целый месяц и были у него гости.

Супруга так разозлилась, что к родителям больше не поехала. Дня три походила по квартире мегерой, попинала ногами его вещи и более-менее успокоилась. Напекла как-то вечером оладьи и даже предложила: «Сосед, можете попробовать».

Ну, отчего же и не попробовать. Мы – народ не спесивый. Тем более, пахнет вкусно, да и жрать хочется.

Еще дня через два началось совсем неожиданное. Супруга пробежится туда-сюда по комнате в короткой ночной сорочке, уляжется на своей постели, поворочается и скажет: «Если вам очень скучно, можете прийти ко мне».

Лежал и думал: «К черту ее, надоела хуже горькой редьки. Все с ней ясно. Но почему бы и не пойти? Тем более, сама зовет».

Обнимал ее тело и очень хотел не думать о ней самой, как будто это было возможно. А она делала вид, что забылась и потерялась, и ей все равно с кем она в эту минуту. Впрочем, может быть, так и было.

Алла ждала его у газетного киоска. Еще издали он заметил ее розовую вязаную шапочку. Коротковатое серое пальто сидело на ее полной фигуре нескладно.

– Ну, что, пойдем куда-нибудь посидим, – предложил Борис. Она не поняла и он сказал:

– В кафе или в ресторан.

– Зачем? Там ведь дорого, – удивилась она. – Пойдем лучше в кино.

– Сто лет в кино не был, – сказал Китанин и подумал: «Что ж, вспомним молодость. Тем более, когда-то собирался ее пригласить…».

Они пошли к автобусной остановке. Алла спросила:

– Слушай, а помнишь Веру Кругликову из технического отдела?

– Да так, смутно что-то… – ответил он.

– Вас тогда вместе на картошку послали и она все говорила, что надо бы Китанина окрутить.

– Да-а? Я и не знал, какие мне опасности угрожали, – сказал он.

– А приезжает, мы сразу к ней, что да так… А она говорит: чудной какой-то этот Китанин. Я к нему и так, и эдак. А он и не понял.

– И вправду не понял, – сказал Китанин.

В украшенном снаружи белыми витиеватыми бордюрами и статуями рослых шахтеров и ткачих маленьком кинотеатре Китанин и Алла смотрели детектив. Алле фильм понравился, она принялась его очень живо обсуждать, а в ответ на недоуменное замечание Китанина даже попыталась ему что-то втолковать.

Санаторий, в котором она жила, был совсем близко. Они вошли на его территорию через высокие ворота с каким-то лозунгом на самом верху. В маленьких одноэтажных домиках горел свет.

Они свернули на другую дорожку, прошли в кромешной тьме метров триста и свернули еще раз. В конце аллейки стоял низкий домик с большой застекленной верандой. Только одно из его окон было освещено.

– Вот тут я и живу, – сказала Алла.

– Что это у вас, все спят, что ли? – удивился Китанин.

– Да время-то уже около одиннадцати, – ответила Алла.

Ничего такого она не сказала, но он сразу что-то почувствовал. Шел рядом с ней и молчал, решая, что будет сейчас делать.

– А мое окошко вон с той стороны, – сказала Алла.

Они обошли дом. Тропинка там была скользкая и грязная. Алла шла впереди, он чуть отстал. Она повернулась к нему и сказала:

– Все у нас дрыхнут. Может тихонечко у меня посидеть.

– А соседки как? – не понял он.

– Да нет никого. Одна соседка на той неделе уехала, а другую в больницу положили.

– А что ж ты не сказала? – удивился Китанин.

Стеклянная дверь была не заперта. Они вошли на веранду, заставленную железными сетками от кроватей, тумбочками и пирамидами стульев. Дверь в коридор светилась широкими щелями. Алла дернула ее на себя, просунула руку и сбросила накинутый с внутренней стороны крючок.

В комнате Аллы стоял шкаф и три железные кровати. Две были застелены, а на третьей лежал полосатый матрац. В стеклянной банке на высокой, облезлой тумбочке стояли цветы.

Алла достала кипятильник и налила в стакан воду из графина.

Она суетилась, раскладывала на тумбочке печенье и конфеты, а он сидел напротив и расспрашивал ее обо всем, что приходило в голову.

Допил чай, поставил пустой стакан на подоконник и прошелся по комнате. Пол сильно скрипел, кое-где хилые доски прогибались.

Стоял у окна, заглядывая за чуть сдвинутую занавеску, и говорил, что ветер затих, но вроде бы начался дождь. Алла подошла к нему. Он положил руку ей на плечо, но к себе не прижал. Она чуть помедлила и вроде бы нехотя прильнула к нему сама.

Он подвел ее к кровати и стал раздевать. Она отстранила его и начала раздеваться сама. Он шагнул к ней, совсем обнаженной, наклонился и поцеловал в красивую стройную грудь.

Положил ее рядом с собой, целовал, гладил полные бедра и ждал, когда она прикроет глаза и застонет. И чувствовал, что она никуда от его прикосновений не уплывает.

Он ждал терпеливо. Ждал, пока не понял, что только измучается сам, – она не чувствовала ничего. И тогда он положил ладони ей под плечи и прижался к ее щеке.

Она так и не забылась, не потеряла себя ни на мгновение, а когда он перевернулся на спину, чуть приподнялась на локте, водила мизинцем по его лицу и говорила:

– Ты колючий такой. У меня теперь, наверное, раздражение на лице будет.

Он молчал и думал: «А ведь дернет ее, наверное, спросить, как мне с ней было…». Но он не угадал.

– А тогда-то я тебя и не замечала, – сказала Алла.

– Да? – он удивился искренне. Это его даже обидело. Прекрасно понимал, что обижаться глупо. Но ведь до сих пор в глубине души считал, что в те времена нравился ей. И он подумал: «Вот так… Век живи – век расстраивайся».

– Ну, скажи что-нибудь. А? – шептала она, прильнув к нему. – Скажи. А то ты все молчком да молчком…

– Да что мне тебе сказать такого… – говорил он. – Даже и не знаю, что…

– О себе что-нибудь расскажи.

– Вроде бы обо всем говорил.

– Я так и знала, что после этого ты разговаривать со мной не захочешь, – сказала она. – Лень тебе будет…

Он хотел уходить. Думал добраться на такси или «частнике».

Но она его отговорила. Уверяла, что машину он в такое время не поймает, и пугала хулиганьем, которого здесь полно. Он решил, что и вправду так поздно отсюда не выбраться.

Спать на узкой железной кровати было очень неудобно. Он промучился до шести часов и стал собираться.

– Ты во сколько уезжаешь? – спросила Алла.

– Самолет в три, – сказал он.

– Может, днем еще сюда забежишь, – предложила она.

Он сказал, что не успеет. На симпозиуме сегодня официальное закрытие, и ему обязательно надо там быть.

– Ну, тогда в городе попрощаемся, – сказала она.

Китанин кивнул и пообещал прийти к двенадцати к морскому вокзалу.

Небо над головой опять расчистилось, засияло глубокой синевой. Но ни самолета, ни солнца больше не было.

Китанин постоял перед нескладной аркой с датой собственного рождения, походил по выстланным серыми плитками узким дорожкам и пошел по центральной аллее.

Справа от аллеи стояла увитая диким виноградом танцплощадка, запертая на здоровенный амбарный замок. Китанин подошел к решетчатой двери и заглянул внутрь. Все было, как и всюду на танцплощадках: коричневый пол, засыпанный листвой, небольшая эстрада, отделанная каким-то черным материалом, и скамейки вдоль стен.

Народу летом здесь собиралось, должно быть, уйма. Бойкие парни и девицы отплясывали на середине круга, а нерешительные и стеснительные отсиживались на скамейках и глазели по сторонам. Глазеющих было полным-полно. Худенькие прыщавые мальчики и страшненькие девчонки с грезами и надеждами в глазах – извечная история танцплощадок.

«Другие отплясывают и с девчонками знакомятся, а тут стой у стены как истукан. И никому до тебя дела нет. Поневоле напустишь на себя равнодушный вид, чтобы всем вокруг стало ясно – ты сюда зашел просто так, и делать тебе здесь в общем-то нечего. Полвечера стоишь, разглядываешь девчонок на скамейке и выбираешь, кого бы пригласить. И, в конце концов, находишь. Смотришь на нее, удивленно выпучив глаза, и никак не решаешься подойти. Даже не знаешь, что бы ей такое сказать. Перебираешь в уме какие-то фразы, ищешь удобный момент, и сердце обрывается, когда видишь, что к ней уже кто-то подошел. И все – пропадает красавица, как не было. Приходишь на танцплощадку на следующий вечер, ищешь, но не находишь. И думаешь: ну, как же так! Как же так! Ведь лучше нее никогда больше не встретить».

На заполненной киосками и аттракционами площадке перед выходом из парка играла музыка. На скамейках у открытой летней эстрады было полно отдыхающих.

На первом ряду сидела женщина в розовой шапочке.

Китанин обошел эстраду с другой стороны. Оттуда первый ряд был хорошо виден. Алла как раз подняла голову и посмотрела перед собой. Он увидел ее отчетливо.

На часах была половина двенадцатого. До их встречи у морского вокзала оставалось полчаса.

Китанин неторопливо вышел из парка и свернул к гостинице. Спешить ему было некуда.

Так же неторопливо пролистывал газеты в холле гостиницы, пил кофе в баре, а потом собирал вещи в номере. И чуть было не опоздал на автобус в аэропорт.

Шоссе к аэропорту то уходило от моря, то приближалось к побережью и виляло над обрывами. Китанин смотрел на белое от лохматых гребней, штормящее море и говорил себе: «А ведь какую-то заповедь я нарушил. А впрочем, ведь я ничего не желал. Значит – не то… Или просто не названа еще та заповедь, которую я нарушил».

И опять подумал о том, что в те иные времена собирался куда-нибудь ее пригласить. Уж очень она была стройненькая и хорошенькая. Попытался припомнить, как она сбегала по ступенькам навстречу тому парню – своему будущему мужу, но перед глазами была полная женщина с большим животом и толстыми складками на талии. А девчонка не вспоминалась.

Неслучайные связи

Его желание заговорить вполне могло столкнуться с ее нежеланием ответить.

К тому же, она почти всегда была занята, – показывала кому-нибудь из покупателей готовальни и тубусы или раскладывала по стопкам тетради.

Из его попыток обратить на себя ее внимание ничего не выходило. Впрочем, эти попытки состояли лишь в том, что он останавливался перед прилавком, за которым она стояла, и внимательно изучал, в каком порядке разложены на зеленом сукне ручки, скрепки, карандаши и все прочее.

Ее разглядывали многие. Кто-то – издалека, как он; кто-то – подойдя к ней с вопросами о разных канцелярских мелочах. Ревности в нем это не вызывало. Но в такие минуты он злился и думал, что в его годы пора поменьше рассчитывать на невероятные встречи.

Он долго бродил по магазину, оглядывая витрины, был готов уйти в очередной раз ни с чем и неожиданно заметил, что она осталась одна. Но и тогда он не заторопился подойти и заговорить. Это казалось бесполезным, – кто-нибудь обязательно должен был ему помешать.

Когда все витрины были внимательно рассмотрены, ему все же пришлось остановиться перед ней, вымученно улыбнуться и, злясь на собственную глупость, завести разговор про ручки и карандаши. Она отвечала вполне дружелюбно, не улыбаясь, но будто готовясь вот-вот рассмеяться. Он не захотел дожидаться позорного финала и выпалил:

– А можно вас куда-нибудь вечером пригласить?

– Ой, так сразу?.. – спросила она и смутилась.

После разговора с ней он выскочил на улицу, быстро пошел к Пушкинской площади и только у бульварного кольца сообразил, что ему надо в другую сторону. Он был скорее удивлен, чем обрадован, но волей-неволей уже гадал об их встрече. В толпе у входа в метро он вдруг подумал: «А может быть она не придет…». Эта мысль отравляла ему жизнь целых два дня.

Он ждал ее у памятника Маяковскому. Ему казалось маловероятным, что она сейчас появится. Но его пугала сама мысль о том, что придется, наконец, сказать себе: «Ну, теперь-то ждать совсем бесполезно».

Она вышла из метро и стала переходить улицу возле концертного зала, а он смотрел по сторонам, боясь как бы, откуда ни возьмись, на нее не выскочила машина.

Он забыл поздороваться и сказал:

– А я – Саша. А вы?

– Вита, – сказала она и почти без паузы спросила:

– А вы чем занимаетесь? – Будто твердила эту фразу всю дорогу.

– Во всяком случае – не злоумышленник, – сказал он и стал рассказывать ей об институте, в котором служил ученым секретарем.

Была середина сентября. Теплый, но ветреный вечер. Фонари на Тверском еще горели среди листвы, но осень уже чувствовалась.

Они побродили по городу и больше часа простояли в очереди в кафе-мороженое на улице Горького. Кафе закрыли как раз перед ними.

У него мало было, чем похвастаться. Он рассказывал о давних турпоходах на байдарках и об охоте в волжской дельте, а потом – о чем-то одном с другим не связанном, вперемежку с расспросами об ее семье и работе.

– Вы знаете, я уже два раза в МГУ поступала, – сказала она, будто признаваясь в чем-то. – Сначала на биологический, потом на географический.

– А я со второго раза поступил, – сказал он.

– Еще год придется в магазине отработать, – сказала она.

– И как вам там?

– В магазине? Да что вы спрашиваете…

– А можно вас в театр пригласить? – спросил он.

– Знаете, честно говоря, я с вами с удовольствием пойду, – сказала она, смутившись.

Эта фраза изменила его. Он почувствовал, что начинает для нее что-то значить. Но его власть над ней оказалась призрачной. Она не разрешила проводить ее до дома и его попытка настаивать сразу испортила ей настроение. Они расстались у метро «ВДНХ».

Мечтания о ней раздражали его своей сентиментальностью. Он не рискнул бы заикнуться о них никому, – настолько они были лучезарно глупы. Но с ними было сладко засыпать и просыпаться.

В театр они опоздали из-за нее. Она пришла минут на пятнадцать позже и извинялась перед ним, как извиняются перед учителями и начальниками. Во время спектакля он поглядывал на нее искоса. Ему казалось, что она улыбается, замечая его взгляд. Но в его сторону она вдруг обернулась недоуменно-недовольно.

В антракте ей не захотелось выходить из зала. Он просидел рядом, не зная, о чем говорить, то и дело предлагая ей принести что-нибудь из буфета.