Полная версия
Темный дом. Самая первая история любви
Федот вытер об неё свои пухлые губы и бросил в угол стола, после чего спросил у остальных:
– Сколько там наших?
– Посольские корпуса, спецслужбы, военный контингент в соседних приграничных странах, немного, может семьдесят-девяносто тысяч человек.
– Гражданенту речь подготовили?
– Да, на лужайке под ясным синим небом.
Он с недоверием посмотрел на небо через гнутые жалюзи в дешёвой забегаловке. Небо было серым и дождливым, тот мрачный серый оттенок неба намекал на то, что в ближайшее время оно синим не станет. Но он ничего не сказал, все эти мелочи и глупости, этим займутся другие, у них есть дела поважнее. Он спросил:
– Как твой сын Джорж?
– Да всё хорошо, шалопайничает.
В разговор вмешался Тедди, благородный и очень худой, солидный гражданин, сидящий у самого окна напротив:
– Моя Джули тоже хулиганит, совсем её избаловали с Люси.
– Может быть, тебе её немножко ограничить?!
– А тебя ограничивали?
За столом раздался вялый хохот от несмешной шутки.
К разговору вернулся тот, кто его начал. Ещё не старый и солидный человек в очень дорогом костюме обычно наводил на других скуку. Он отошёл всего на минуту, позвонить по телефону в стационарной будке около закусочной.
Присаживаясь на свободное место, он скучно произнес:
– Ещё пару минут.
Никто не ответил на это, остальные трое продолжали разговор за жизнь:
– Вчера, моя жена чуть не застукала меня с секретаршей прямо в парламенте, вот был бы цирк.
– Что, не можешь позволить себе уединиться секретаршей в мотеле?
– Я в мотеле и уединялся, кто же знал, что жене захочется прийти ко мне в парламент.
В этот раз смех был несколько сильнее, после заговорил наевшийся толстяк:
– Хочу купить это заведение.
– Сначала тебе надо его продать.
– А… Я забыл.
Некоторое разочарование мелькнуло на лице уставшего от жизни толстяка. Ему уже нечего было покупать, всё и так его, всё без исключений. Потрепались ещё пару минут о том, о сем, после чего Питт, посмотрел на свои неприлично дорогие часы, какие были только у него и у одного очень известного актёра.
Немного торжественно, что не перебивало его скуки в голосе, он произнес:
– Господа, я вас поздравляю, у нас больше нет врагов.
Опять никто не удосужил его ответом, продолжили обсуждать насущные проблемы. И только небо за окном становилось все серее и темнее. Ему уже не суждено было стать синим, оно ещё само не знало этого, и лишь смутно догадывалось, принимая бледно-пепельный оттенок.
В этот момент, другая часть планеты, где обитал вечный и заклятый враг, уже была выжжена дотла ядерным оружием. Уничтожены все сколько-нибудь крупные города, военные силы заканчивали зачищать ничтожные остатки противника. И сейчас уже мало кто вспомнит название той страны, слеповатая память о которой теперь лишь искаженное название в школьном учебнике средней школы по истории.
Глава 4. Среда
Настоящее времяЯ брёл под электрическими лампами вдоль бетонной стены, вдыхая мерзкий смрад жизни, который поднимался с земли. Я лениво ловил руки, которые ко мне тянулись со всех сторон. Своими мыслями я был далеко, и даже не особо обращал внимание на весь спектр красноречивых взглядов, рукопожатий, молчаливого одобрения или сочувственного сострадания. Все это скользило вокруг меня, а я проплывал через это дальше. Все чаще я стал анализировать прожитое, вспоминать минувшие дни, и задавать себе вопрос: верно ли я потратил каждый день своей жизни? Но больше всего меня беспокоил другой вопрос: можно ли прожить не верно?
Протяжное железное эхо прокатилось где-то сверху, я поднял глаза в вечный мрак над электрическими лампами.
Я прожил всю жизнь под бетонными сводами с желтым электрическим освещением, и чего-то другого я не видел. Все мои знания о фабрике фрагментарны и неточны. Где мне не хватило информации, я добавлял свою фантазию. Нельзя доверять ничему, кроме своей фантазии.
Фабрика разбита на бесконечные цеха, выходящие в общую артерию для прогулок. Множество свай шириной в несколько метров улетают в своды крыши, которая тает в абсолютной тьме, ослепляя спущенными на много метров вниз лампами. По сваям сверху проложен второй этаж, где на подвесных железных мостах ходят они, граждане – хозяева мира, мы видим их крайне редко, но все же иногда видим. И каждая встреча с ними для меня целый клад новых знаний. Сверху расположены служебные помещения и гаражи для подвесных кранов, закрытые от нас тёмным холодным железом. Весь второй этаж, сложная паутина, разбросанная по всему периметру фабрики. Я думаю, граждане попадают туда через крышу, потому что они не спускаются вниз. Я лишь однажды видел их на одном уровне с нами.
Через всю фабрику раскинулся длинный коридор, в который и вливаются, подобно ручейкам, разделы жилых цехов. Всего в общий коридор выходит несколько сотен жилых цехов, таких же, как и мой. Вот и всё, ни входов, ни выходов для нас с этой фабрики нет, и все наши затеи о побеге, лишь наивные мечты. Даже если мы сможем выбраться из нашего цеха, что, в принципе, еще возможно вообразить, то что дальше? Я не знаю ни одного из здесь живущих, кто бы не мог навскидку назвать около десяти способов сбежать из фабрики. Некоторые вожди могут без запинки выдать больше двадцати вариантов побега. Но у всех вариантов, есть всего один недостаток: совершенно не ясно, что делать дальше.
Мы даже ни разу не были на улице мы не знаем, как устроен мир. Романтики говорят, что небо лилового цвета и с него вечно падает еда, а нам достается лишь малая часть этого божественного дара. С годами, я вообще перестал верить в существование открытого неба. Часть фабрики, что доступна мне, видится единственным реальным местом. Иногда мне даже кажется, что за рифлеными железными стенами абсолютная холодная пустота, и там ничего нет. И эта пустота смеётся, улыбается своим беззубым ртом, когда кто-то из нас пытается представить, что находится вне её стен. Мы даже не знаем, сколько всего зданий в нашей фабрике, сколько таких же цехов, и сколько сейчас идут так же как мы.
Я правлю в двадцать пятом цеху. Общий коридор нашего цеха суверенная территория, принадлежащая мне и моим людям. Наш цех кончается там, где начинается центральный коридор для прогулок, соединяющий все цеха в нашем здании. Длинная дорога сквозь фабрику вдоль всех цехов, которая разделена между собой двухметровым забором, с проходом в начале и конце. И каждый день мы делаем много кругов вдоль этого бетонного забора. В детстве я считал круги, а потом перестал.
Но есть и исключения в этой прямоугольной иерархии. Между 77-м и 79-м находится закрытый цех мудрецов без номера. Оттуда, к нам выходят два небольших окошка с решетками, за которым живёт вечный мрак. Иногда мы можем поговорить с безумными мудрецами оттуда, они знают ответы на многие вопросы. К ним мы обращаемся только в самых сложных ситуациях, по поверью, они сохранили истинные знания нашего рода и связь с Богами. С другой стороны, между 134-м и 137-м цехами находятся сразу два закрытых цеха размножения. Но мы никогда не видели их, потому что там идут две глухие стены, которые заканчиваются 137-м цехом. Никто и никогда не был там или же не возвращался оттуда, чтобы рассказать о нём. По характерным звукам самй жизни, которые сложно перепутать с чем-то иным, мы знаем, что там происходит. Там, не прекращаясь, куются новые и новые рабы фабрики. Я всегда гадаю, сколько еще таких помещений на нашей фабрике. Минимум еще одно, ведь с другой стороны цехов размножения есть вход, если его нет с нашей стороны.
Каждый жилой цех ничем не отличается от соседнего, кроме порядкового номера, грубо нарисованного краской на одной из рефренных стен-перегородок около входа в него. Или аналогичного номера напротив на бетонной стенке, который мы видим, когда выходим на ежедневную прогулку. Но эта однотипность каждого цеха, видна только с первого взгляда. Каждый из нас безошибочно найдёт свой цех. Иногда темнота случается, и мир погружается во тьму, и лишь редкие красные лампочки аварийного освещения выхватывают свет из мрака. Да проезжающие подвесные краны двумя квадратными прожекторами создают на несколько мгновений мир из пустоты, и так же моментально его уничтожают, пролетая дальше по своим, понятным только им, делам. Когда проживешь тут всю жизнь, каждая мелочь записывается на подкорке памяти, каждая царапинка, каждый дефект на стене. Все это и ещё миллион других деталей отличает одно идентичное место от другого.
Подвесные краны, которые часто двигаются под потолком, имеют разные характерные особенности и черты. Иногда можно заметить порядковый номер одного крана, он набит сбоку на выступающей вперед кабине. А иногда по немного подрагивающему фонарю можно узнать другой кран. Есть один подвесной кран, у которого габариты отмечены не четырьмя красными маленькими фонариками, а оранжевыми. Один кран проезжает с характерным лязгом, медленно и важно, а другой летит быстро и почти бесшумно. Есть более злые и более добрые краны, одни обходятся с нами лучше, чем другие. Одни краны встречают с радостью на лице, а некоторые провожают со страхом в глазах.
Внутри нашего дома/цеха, несколько сотен маленьких коридоров, расходящихся в обе стороны. В каждом проходе вдаль уходят черные многоуровневые стеллажи с прорезиненными койками, которые тонут в глубине. Кровати высотой в девять ярусов. Они не достигают второго уровня фабрики, где находятся мосты граждан. Возвышаясь на несколько метров над самым верхним ярусом с кроватями, защитный навес, загнутый вверх и выступающий над пропастью, надежно защищает второй ярус. Любой, кто пытался, в лучшем случае что-то ломал себе, падая между двух пролётов прорезиненных коек, а чаще всего погибал при падении с такой высоты. Получается очень правильная геометрическая паутина из проходов под прямыми углами, которые вливаются в общий коридор для прогулок.
По праву вождя, которое я добыл кровью, я живу на самом верхнем ярусе, прямо у самого входа в цех, рядом с одной из бетонных свай. Из-за навеса сверху, мне не видно, что происходит надо мною, но я могу многое слышать. Иногда где-то рядом ходят граждане, а я слышу стук ботинок о железные подмостки верхнего этажа.
Лет десять назад внедрили программу гуманного обращения со слейвами. В начале каждого цеха повесили большой экран, с которого иногда показывают очень интересные вещи. К экранам все давно привыкли, и почти никто, кроме вождей, не обращал на них внимания. Часто они работали без звука или были выключены. Своему знанию языка граждан я обязан именно экрану у моей койки. Когда на экране изредка что-то рассказывают, или показывают нашу благодетельницу из «партии кожаных», снизу идут совсем мелкие буквы, дублирующие слова. С нижних ярусов этого, конечно, не видно, но хорошо видимо с моей койки, и с койки напротив. Но тот, напротив, не особенно интересуется, его больше беспокоит, что он вверху и ему долго спускаться за едой. Последние несколько месяцев он воюет с соседом с 8-го яруса, чтобы спуститься на один этаж ниже. Я вполне понимаю смысл редких надписей, разбросанных по всей фабрике цифр и знаков. К своей печали я понял, что от простых вариантов побега фабрика защищена лучше всего. Здесь нельзя сделать подкоп, или залезть вверх, они все предусмотрели. Полностью разбитая среда, где мы никогда не пересекаемся с ними и ограничены лишь нашим геометрическим миром.
Наш жизненный цикл прям и прост: кормление и прогулка, вот и всё, что довелось видеть каждому в этой вечной тюрьме. Коридор нашего цеха, и любого другого, посередине разделен длинным столом с двумя рядами сплошных скамеек. Все поверхности стола и скамеек сделаны из чёрного прорезиненного материала, который не разодрать.
Прожив тут долгую жизнь, я хорошо уяснил, что на самом деле нужно для счастья. Нам нужна только еда, и это единственная незыблемая потребность. Утро начинается с того, что все бегут к столу, и ждут единственного, что им причитается в этой жизни. Если кто-то прибегает последним, далеко не факт, что он успеет втиснуться сквозь ряды других. Медлительный слейв вполне может остаться без еды. Следующий раз, в таком случае, он поест только завтра. И только мне не стоит никуда спешить, я медленно спускаюсь со своего яруса, и когда дохожу до стола, приближенные оставляют мне почетное место. Несколько лет назад, я пробовал обуздать звериную жажду еды, попытался сделать систему из хаоса. Но системы не получилось. Моя власть кончалась ровно там, где начинается наш базовый инстинкт жажды жить. Построить очереди, по примеру граждан с экрана, у меня не вышло. Голодные руки, с отчаянием натыкаясь на впереди стоящих, пролезают вперед, чтобы урвать свой кусок. Через каждую щель, через каждую маленькую дырку, к столу лезут руки и хватают-хватают. Больные или слабые, все те, кто задержался чуть дольше, чем нужно, уже не смогут просунуть свои руки сквозь ряды тел и взять себе немного еды. И чем дальше, тем тяжелее, каждый последующий день, либо делает слейва более злым, и он с удвоенной силой пробирается к столу или наоборот слабее. И «слабее» в этом случае означает ближайшую смерть.
Еда опускается нарочито медленно, она, как бы нехотя, заходит в нашу жизнь из мрака. Круглые колбаски золотистого цвета спускаются по всей длине стола. Они играют в электрических лучах, немного прозрачные, но мутноватые, через них всё кажется золотым. В какой-то момент вверху что-то обрывается, и колбаски резко падают вниз ровные обрубленными концами. В этот миг видимо кто-то верху решает, что нам хватит этого золота жизни. Однажды ночью я не спал, и видел по экрану длинных существ, змей, которых давно не осталось на планете. С тех пор, эти колбаски, напоминают их. Еда не всегда золотистого цвета. Иногда цвет может отличаться: от пепельно-белого проходит через золотой и кончается огненно красным. Но по вкусовым ощущениям, в независимости от цвета, у этой сладкой и одновременно соленой колбаски нет никакой разницы. В брикете, большое спасибо экрану за эти знания, находится полный запас веществ и влаги, который надо потреблять всего раз день. Это условие крайне необходимо для жизни и правильного роста мышечной массы. Название еды разнится от цеха к цеху, и у нас ее почему-то называют колбасой. Однажды я слышал обрывок разговора двух фермеров. Они шли рядом с моей кроватью, отстукивая такт по железному полу. Один из них, говоря что-то о нашей еде, назвал ее «комбикорм», но ни в одном из цехов еду так не называют.
После звучит главный сигнал в жизни каждого слейва – звук вечной мерзлоты и бесконечного повиновения. Тут нужно немедленно выйти в общий коридор фабрики и ходить вдоль стены по кругу весь день. После трёх часов следует перерыв на час, когда можно остановиться и заняться своими немудрёными делами. Один звонок – все идут, два звонка – не идут, раздается звонок – всё повторяется по кругу. Цикл жизни. Страшно ослушаться главного сигнала, никто не посмеет пойти на такое святотатство. Единственная нерушимая заповедь – идти, она сложилась за долгие века. Но одна мысль не даёт мне покоя. Почему мы ходим каждый день? Что заставляет нас ходить кругами, слушаться этих сигналов? Я не знаю, так было всегда, с самых первых дней, что я помню себя. Так принято. А почему так принято, я не знаю. Вечером звучит особый протяжный звонок, режущий душу, все идут дальше по кругу, пока не оказываются в своём цеху, где расходятся ручейками. Каждый из нас с детства знает эти звонки, каждый звук – приказ, который надо исполнять немедленно, незамедлительно.
Когда на фабрике «день», лампы освещают только нижнюю часть, верх для нас всегда во тьме, с редкими исключениями «засвеченных» мест. С последней командой отбой – тухнет почти весь свет, кроме некоторых ламп. Спустя какое-то время звучит протяжный железный лязг, который разносится по всей фабрике – пожелание доброй ночи.
Каждый ждёт, что его жизнь пролетит очень быстро и его радушно встретят Боги. Каждый верит, что, не изведавшего страха и не опозорившегося, его ждет лучший из миров в следующей жизни. Каждый будет вечно пировать в высоких залах, охотиться в лесах богатых дичью. Я не каждый и сейчас моя вера начала таять, я начал сомневаться. Хорохориться и искать лёгкие ответы на сложные вопросы, удел тех счастливчиков, у которых ещё полно времени. У меня его почти не осталось, смерть уже смотрит на меня через ночной мрак и манит к себе.
День пролетел и ноги гудели. Я лежал на койке и смотрел на выключенный экран. Только лёгкие блики гуляли по глянцевой поверхности, лениво стреляя мне в глаза. Свет резко потух, лишь из общего коридора нашего цеха, долетали остатки освещения. В полной тишине раздавались тихие обрывки фраз «давай сбежим» и вторящие им голоса «давай». В последнее время это особенно сильно нервировало меня. Голоса говорили мне, они просили меня, и требовали с меня. Бесконечный тихий рокот голосов смешивался в кашу, которую невозможно было разобрать. Но когда на миг я закрывал глаза, голоса опять разлетались и я слышал вокруг «давай, давай сбежим». Голоса менялись, лезли в душу, и я уже слышал где-то внутри себя «ты стар, ты слишком стар» и потом «ты не сбежишь».
Под потолком промчался подвесной кран, не задержавшись в нашем цеху, на ходу быстро шаря по койкам зеленый сканером. Маленький полосатый луч-сетка скользнул по левой руке, задев её совсем слегка по касательной, и сразу пропал. Мы так и не знаем, есть ли там кто-то в кабине, или они полностью автоматизированы. Иногда я думаю, что граждане не живые существа, а что-то иное, что мы не можем постичь.
Каждый день одно и то же, каждый год одно и то же, всю жизнь одно и то же. Я бесконечно рождаюсь и бреду, бреду, бреду в этом бреду и бесконечно умираю.
Уже много ночей я видел один и тот же странный сон, который почти не отличался деталями, и это пугало меня. Я не видел этого по экранам, и никто ничего подобного мне никогда не рассказывал. Сон идёт разными кусками и обрывками, из которых ничего нельзя понять. Медленно проваливаясь в сон, я видел стальную стену во мраке, она сверкает красными отблесками и медленно поднимается, снизу просачивается бледный свет. Блеклые зеленые луга просвечиваются в белесом тумане. Странные еле различимые деревья качаются на ветру, прорисовываясь черными прожилками на белых тонких стволах и шелестя мелкими листьями.
Глава 5. Судьба и упрямство
Настоящее времяТяжёлый разговор неожиданно быстро забылся для Стейси и родителей. Прошло всего несколько дней, которые слились в череду серых будней. Стейси полностью затянула учёба. В её кампусе между студентами и соседями проходило очередное и не совсем спортивное соревнование, вылечившее Стейси от бредовых космических идей. Мама Стейси тоже отвлекала её, как могла. Ежедневно моя посуду на кухне, тщательно вытирая каждую тарелку с маленькой синей каёмкой о махровое полотенце, Маргарет (а именно так звали маму капризной девушки) с большим рвением принимала участие в жизни дочки. Что-то советовала, что-то критиковала, стараясь всеми силами отвлечь и переключить и без того быстро переключающуюся дочку с глупой блажи о космосе на что-то более серьёзное и полезное для её жизни.
Но гены, их не спрятать, не вытащить из человека, гены навсегда в нём, ведь сам человек их следствие а не причина. Для Стейси что-то было не так, её держало странное пробудившиеся чувство, название которому она не могла дать. Чаще обычного она стала думать о дедушке, и поняла, что, по сути, ничего о нём не знает. Ну, летал в космос, ну герой, но в нашу эпоху это уже не достижение. Жаль, что она совсем не застала его, и совсем не помнит, каким он был. Мама говорила, что дедушка нянчил её маленькую, а Стейси всегда было стыдно, что она этого совсем не помнит.
Каждому, особенно если этот каждый – молодая девушка, которая хочет взять от жизни всё, при этом ничего не давая взамен, кажется, что путь долог и сложен, что на пути стоит тысяча стен, которые непременно надо разбить своим лбом. Но это не так, совсем не так, у жизни тоже есть предел терпения. Когда человек очень сильно чего-то хочет, сама жизнь психует и дает «это» человеку, лишь бы он оставил её в покое. И часто начало большого дела лишь такая мелочь, о которой и говорить-то смешно. Но именно такие мелочи потом вспоминают и описывают в своих биографиях известные люди. Как тот самый поворотный момент, с которого и начался неожиданный путь к успеху. Бесполезные маленькие люди мира сего называют их «знаками» или «проведением», самой «судьбой» или «удачей», «фатализмом» или ещё черт знает как, слабые находят этому явлению тысячу названий. Сильные же люди никак этот момент не называют, они знают: успех положен им по праву рождения. И сейчас Стейси стояла как раз напротив своей судьбы, которая поглядывала на неё через туман серой жизни.
На неё смотрел уже подзабытый актёр прошлых лет, но все ещё находящийся в обойме фильмов третьего «эшелона». Уже лет пять, как любимец давно подросших девушек, занимался больше коммерцией, чем кинематографом. Рекламировал чипсы, одежду для подростков и другие второразрядные бренды. Его ещё приглашали в различные передачи средней паршивости, в ток-шоу на роль спикера или судьи. Но все его лучшие роли уже утонули в прошлом и стали забываться. У нового поколения юных дев были уже свои, свежие герои, а ему с его старомодной улыбкой уже не было места в их сердцах. На неё смотрели весёлые и задиристые глаза со следами плохо спрятанных морщин. Глаза любимчика её детства – Тита Джонсона. Он улыбался ей всего одной стороной губ, той самой непревзойденной фирменной улыбкой, некогда великого актера. Однажды она даже подралась в начальной школе с одной девочкой, которая тоже фанатела по Джонсону. Он стоял на фоне космоса в красивой форме престижных космических войск, в белой фуражке и с отеческой любовью смотрел на Стейси. Спустя несколько секунд он плавно менял позу, но не сводил своего фирменного взгляда. Только когда Тит несколько раз сменил свои незамысловатые движения, только тогда Стейси смогла оторвать от него взгляд.
Она заметила бегущую строку: «Вперёд к звёздам. Мы нуждаемся в тебе».
Дальше бежал неинтересный текст про государственную космическую программу объеденных штатов планеты, ссылки на экрайт и другая контактная информация для добровольцев, которую Стейси уже не читала. Её телефон определил, что информация с ближайшего рекламного носителя актуальна для владельца, и уже сохранил все необходимые данные. Стейси шла, не видя дороги перед собой, но видя глаза своего героя и космос за его спиной.
Вообще-то она много раз видела этот навязчивый рекламный экран. Это был один из многих, совмещенный агитационный предвыборный экран, он выполнял функцию вербовки добровольцев и подогревал интерес к предстоящим выборам гражданента. Если бы она задержалась ещё на несколько минут, то на уровне груди её героя детства пробежала бы надпись: «Я выбираю космическое будущее вместе с Антоном Нельсоном, голосуйте за свое будущее. Тит Джонсон». Целая серия подобных экранов мозолила глаза всему колледжу, и они уже становились объектами шуток и даже вандализма среди подвыпивших однокурсников Стейси. Как только началась агитационная предвыборная гонка на планете, и чем гонка разгоралась сильнее, тем больше становилось этих экранов вокруг. Рядом с ним на стене висели экраны от маргинальной «партии кожаных», экраны «олддемократов» и других менее популярных представителей политической жизни. Они занимали довольно много места, особенно тут на территории колледжа, получилась своеобразная политическая стена. Стейси с неудовольствием подумала, что электронный консьерж мог сохранить информацию о всех кандидатах, а так же передать её личные данные этим партиям. И ей начнут назойливо названивать и заваливать электронную почту спамом, что-то предлагать и куда-то приглашать.
Половинчатая улыбка любви её детства внушала успокаивающую надежду, в ней была какая-то спрятанная подсказка. Тит через свою улыбку как бы говорил ей: «Стейси, милая моя крошка, у тебя все получится». Ведь не бывает таких совпадений, её космос и её Тит на одном экране, и именно сейчас, всё это далеко не случайно.
Упрямый пожар, который тлел внутри Стейси, не разгорался до этого. Он клокотал где-то внутри, его что-то держало, как защитная противопожарная линия в лесополосе, заботливо выкорчеванная её матерью. Но, довольно брызнув на соседний лесок, огонь озарил весь горизонт огромным пожаром. Обычный экран навсегда изменил ее жизнь.
Глава 6. Неистины от истинных
Настоящее времяМне захотелось припасть к мудрости. Всё меньше времени оставалось, а вопросов становилось всё больше. И только истинные мудрецы, хранители древнего знания рода, могли дать мне ответы. Меня тревожил мой сон, он казался мне предвестником скорой гибели. Последняя битва за власть далась мне слишком тяжело, ещё может, сказалась усталость от прожитых дней или томительное ожидание неминуемого конца. У него дрогнул лишь взгляд, когда он летел в пропасть, у меня же дрогнуло сердце. Если он проиграл битву, то, мне кажется, я проиграл войну.
