Чёрные апостолы

– Что?

– Ну…коммуна. Живем все вместе… – она смешалась. – Едим из одного котла.

– Господи, где я? На заре советской власти?

Девушка смотрела на меня, не понимая.

– Не обращай внимания, я пошутил.

– Вам нельзя много говорить.

Я кивнул. От частого дыхания у меня разболелась грудь.

– У вас кровь выступила. Лежите тихо.

Грудь стало жечь словно в огне, но я полежал тихо, и боль постепенно стихла.

– Вы будете кушать? – необычно ласково спросила меня девушка, видно думая, что меня придется долго уговаривать.

Но я облизнул губы и ответил:

– Быка съем со всеми копытами.

– Вот и хорошо. А у меня уже и куриный суп готов. Вы только молчите, я сейчас принесу.

Она скоро явилась с дымящейся миской, в такой у нас дома мать варит картошку.

– Вот, чуточку только остынет и я покормлю вас. А пока давайте, я вам поменяю бинты, хорошо?

Удивительная она была сиделка.

Наверное, все-таки повезло – ни одна пуля не застряла в теле, и раны потихоньку затягивались. Бинты уже не пачкались, и я начинал ходить. Левая нога при каждом шаге нестерпимо болела, и я сильно волочил ее, но все равно передвигаться самому было приятно, хотя бы до туалета.

Туалет был недалеко, шагах в двадцати от маленького домика с одной палатой: стационар, госпиталь, не знаю, как они его называют.

К тому времени, как я стал ходить, все сильнее хотелось курить. Понемногу это желание стало навязчивой идеей. У меня пухли уши, снился дым сигарет, я мечтал хотя бы об окурках. Но их не было. Похоже, в этой коммуне буквально верили предупреждению Минздрава и берегли свое здоровье.

Моему же здоровью было плохо без сигарет. Как не упрашивал Настю, достать их, какие деньги только не предлагал заплатить после, но она отказывалась, говорила, что нельзя, что у них не курят, что, вообще, в радиусе десяти километров не найти ни одной сигареты, даже простой махорки и то нет. Я настаивал, Настя чуть не плакала, и я готов был прибить того придурка, кто завел в этой раздолбанной коммуне такие правила.

В тот раз, когда приехали киношники, я страдал и смотрел в окно. Японская «Тойота» лихо развернулась на поляне, напротив.

Позади послышались шаги. Я обернулся. Настя, озабоченная, с сосредоточенным лицом, вошла в дверь и поставила возле койки большой детский горшок.

– Вот. Это вам.

Я хотел было ответить, что уже вырос из того счастливого возраста, но Настя быстро вышла и закрыла за собой дверь. Щелкнул замок – меня заперли. Что ж, хозяин-барин, клаустрофобией не страдаю, – подумал тогда я, но все равно стало не по себе. Я понял, что от меня что-то скрывают, или меня – от кого-то.

Киношники доставали из «Тойоты» аппаратуру: камеру, записывающее устройство. Девушка в черном брючном костюме взялась за микрофон.

Главное, что приковало к окну – сигареты. Все эти операторы и журналисты курили. Они спешили, бросали едва начатые сигареты, зажигали новые и снова бросали их.

Я потянулся к форточке и открыл ее, надеясь хоть подышать дымом, выдыхаемым другими.

Они встали посреди поляны: киношники и коммунары. Андрей что-то говорил им, оживленно жестикулируя, потом все медленно повернулись и направились к моему домику. Рядом стояли еще дома, маленькие, деревянные, аккуратные, но я молился, чтобы они подошли к этому окну. Очень уж хотелось курить, и я надеялся стрельнуть у них сигаретку – другую.

Вся компания подходила к окну. Я уже дергал створку, стараясь отпереть, когда один из коммунаров, здоровенный мужик с красной рожей и рыжими усами, быстро приблизился к окну и, мельком взглянув на меня, злым жестом щелкнул по стеклу. Я тут же отпрянул и прекратил свои попытки. Нарываться на неприятности не хотелось, а поиски причины решил отложить на потом.

Андрей тем временем распинался вовсю.

– После первого же урожая мы поняли, что можем в зиму прокормить еще десять человек… И мы решили принять тех, кто нуждается в крове и пище.

– Вы говорите о бомжах? – девушка в костюме вся так и подалась к нему.

– Можете называть их так. Мы их называем нуждающимися. И мы приняли в общину еще десять человек.

– Первых попавшихся? Или по особому выбору?

– Первых, кого встретили. Тогда нас стало 46 человек.

– И как вы перезимовали?

– Помните, в деяниях апостолов: «…были вместе и имели все общее…делились всем по нужде каждого».

– Вольная цитата. Там еще было: «Продали имения свои…».

– Вот этого у нас не было. Одна машина, микроавтобус. Два центнера картошки и мука.

– Пять тысяч человек пятью хлебами.

– Не было среди них нуждающихся, ибо…

– Имения продавались, и цена слагалась к ногам апостолов…

Я, не замеченный, стоял за спиной краснорожего коммунара и от нечего делать, следил за Андреем. Тот мило улыбался кинокамере.

– Благоволение было между ними, ибо никто не терпел нужды, и никто на оставался бедным. Иоанн Златоуст, 11 гомилия.

– И у него то же самое: имущество сложили к ногам апостолов. А кто апостол у вас? Вы?

– Нам нечего было складывать, мы лишь вместе работали. Но если вы хотите знать, есть ли у нас власть, отвечу: есть комитет, общая касса.

– Апостолы и семь членов комитета.

– Вам непременно хочется назвать нас проповедниками.

– Вы сами сравниваете себя с первохристианами.

– Мы не религиозная организация. Мы только замкнутая самообеспечивающаяся община людей, не сумевших найти свое место в современном мире. К тому же: первые последователи Христа жили в больших городах проповедями и подаяниями, деля между собой приношения вновь принятых. В этом мы ближе к ессеям.

– Не гоже лилиям прясть.

– Вот именно. «Посмотрите так же на воронов: они не сеют, не жнут, нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их». А мы и прядем, и ткем, и обрабатываем землю. Вы же видели, подъезжая сюда, стадо коров и овец. А теперь обратите внимание на мой свитер. Так прядут и вяжут наши женщины.

– А семьи? Первохристиане отрицали семью. Помните, у Луки: если кто приходит ко мне и не возненавидит отца и матери, и жены, и детей, и самой жизни своей, не будет учеником мне.

– Это опять чисто религиозный прием. Думаю,: и жена и дети, следовавшие за первохристианами, были желанны.

– А целибат и безбрачное и беспорядочное сожительство?

– Вы не высокого о нас мнения. Конечно же мы все современные люди и лояльные граждане. У нас есть паспорта и ставится туда печать о браке. Кстати, совсем недавно мы подали в мэрию прошение об ускоренной выдачи паспортов нескольким членам нашей общины. Люди вынуждены были стать теми, кого вы называете бомжами… Они при разных обстоятельствах теряли паспорта: у кого их украли, кто выходец из горячих точек бывшего совкового пространства. Знаете, мы все были гражданами одной страны и после развала многие из нас в прямом смысле оказались за бортом. Инженеры, врачи, студенты стали бездомными бродягами, и не пора ли власть имущим вспомнить слово – милосердие. Нельзя же всей страной играть в игру: «слабое звено». На ней только собаколовов воспитывать можно, а не молодых граждан. Вот вы интересовались, кто в нашей общине играет роль апостолов. Теперь вот смотрите. Я врач -психолог: у нас в коммуне не только избавляются от тяги к наркотикам и лечатся от алкоголизма, люди даже бросают курить. Есть у нас ветеринар – наш скот здоров, надои хорошие. А агроном и тракторист сеют и пашут, и мы на зиму обеспеченны хлебом и овощами. Бухгалтер и экономист следят за нашим внутренним бюджетом. У каждого свое дело.

Я сел на койку, продолжая смотреть в окно.

Андрей рукой показывал на строения, на окрестности. Потом в разговор вступила женщина из коммуны. Но они уже удалились, и я их не слышал. Стоял и с тоской смотрел на выбрасываемые приезжими окурки, на разрываемые обвертки новых пачек. И я чувствовал дым. Ветер тянул его в форточку, и я вдыхал и вдыхал, чувствуя себя грешником Танталом в загробном мире.

– Вы говорили, как теолог, – услышал я голос девушки репортера.

– Я любитель. Нахватался всего понемногу. Поверхностный эрудит, если можно так сказать, – отвечал Андрей. – Вы тоже были на высоте.

– Я перед интервью консультировалась со знакомым служителем церкви. Я знала, что вы все равно коснетесь Евангелия и Деяния Апостолов.

– Коммуна уходит корнями гораздо глубже.

– Хватит, хватит. Аппаратура отключена. Давайте просто разговаривать. Мне у вас нравится.

– Спасибо.

– Вы не будите возражать, если краткий репортаж о вас мы поместим в вечерних новостях, а полностью покажем в субботу вечером.

– В одноименной передаче?

– Я о ней и говорю.

– Вы профессионал.

– Теперь моя очередь благодарить за комплимент.

– Не за что. Еще вы очень красивая девушка.

– Извините. Телефон.

Раздались щелчки и слабые звуки мобильника, тихий голос:

– Да, слушаю. Ты где?

Голоса удалялись. И сигаретный дым тоже. Я уперся в подоконник. Киношники уезжали. Они грузили в машину свою аппаратуру, потом попрыгали туда сами, задвинули дверцу, и «Тойота» умчалась, а с ней и все никотиновые надежды.

Я бессильно упал ничком на кровать и постарался думать о чем-нибудь другом, но все мысли выплывали из сигаретного дыма. Дым витал по комнате, словно в бреду, и из него вырисовывались пачки сигарет, сигареты, окурки. Я тихо лежал в постели и терпел, пока мог. Но воля всегда была моим слабым местом. Не выдержав и встав, я стремительно бросился к двери, решив хоть выломать ее, а вырваться, ударился в нее и дверь, уже отпертая, подалась так легко, что я пошатнулся, удерживаясь на ногах. И тут увидел Настю. Она лежала на боку на узкой кушетке в прихожей, подложив под щёку руку. Ноги и поясницу прикрывала фуфайка.

Она приподнялась на локте, но я, как мог быстро, прошёл мимо, волоча больную ногу, в твердой уверенности, что стоит закурить, и я поправлюсь.

Пару больших окурков я подобрал сразу под моим окном. Но аппетит разгорелся. Весь подаваясь в перёд и волоча ногу, я добрался до того места, где стояла «Тойота». Удача. Сразу несколько бычков, одна едва прикуренная сигарета и смятая пачка «Кэмела», куда я тут же сложил свою добычу. На моё счастье земля была сухая и ни обёрточная бумага, ни табак не отсырели.

Коммунары, наверное, смотрели в окно и скалили зубы, но мне было все параллельно. Нечего устраивать у себя антиникотиновое общество. Я же в конце концов не просил их наливать по маленькой. Имеет право человек на крохотный недостаток?

От частых наклонов потемнело в глазах и я, едва не теряя сознание, дополз до своей кровати, упал на нее лицом вниз и лежал, тяжело дыша, словно загнанный.

Настя, уже поднявшись, молча стояла у кровати. Когда биение крови в ушах стало утихать, и мир прояснился, я услышал ее легкое дыхание. И вздохи. Она, наверное, жалела меня. Пусть. Я и сам себя жалел.

Слабость и головокружение отбили всякую охоту курить. Я спокойно лежал на животе и смотрел в одну точку на плинтусе.

Настя ушла, я слышал ее отяжелевшие шаги. Я перевернулся на спину и глядел в потолок, пока не заснул. А проснулся уже ночью. Луна светила прямо в окно. В приоткрытую форточку дуло холодом и дышалось легко. Я огляделся, слегка приподнявшись на локте. Рядом, на тумбочке на расстеленной газете лежали три яйца, солонка и кусок ржаного хлеба. От вида еды забурлило в желудке, уже забывшим о куриной лапше. Улыбнувшись, я сел в постели и взялся за яйцо. Еще рядом, на столе, лежал коробок со спичками. Настя позаботилась. Теплая волна разлилась в груди. Милая. Я улыбался, доставая ощупью бычок, зажигая спичку и прикуривая. Но после первой же жадной затяжки стало не до улыбки. Я давно не курил, был слаб и голоден и табачный дым подействовал ужасно. Голова закружилась, накатилась тошнота, дым раздирал горло, и я надсадно закашлялся. Меня бы, наверное, вырвало, если бы было чем. Я упал на подушку, кусая ее и пытаясь сдержаться, но ничего не получалось. Только спустя какое-то время кашель успокоился, но тут разболелась раненая грудь, и я показался себе инвалидом. Испуганно я посмотрел на дверь. Но Настя или не услышала, или просто проявила такт, помогая сохранить мужское достоинство. Я лежал, глубоко дыша и со страхом прислушивался, опасаясь за запас бычков. Еда на столе ждала, и следовало ее съесть, но после приступа даже не хотелось об этом думать.

Я нехотя сел и взял яйцо в кулак. Холодное. Самое последнее дело есть холодные яйца, хотя когда-то они мне казались даже вкусными. Медленно я стал стучать яйцо об стол, чтобы разбить и так же медленно начал чистить его.

Я съел все яйца и хлеб. Подобрал со стола все крошки. В задумчивости повозил по столу скорлупу и только тогда потянулся за бычком. Неуверенно чиркнул спичкой и осторожно затянулся. Желудок успел сжаться за время болезни, но я насытился и табачный дым больше не раздражал. Довольный этим, я блаженно растянулся на кровати. Жизнь улыбалась, и радовала: вот что могут сделать три яйца и сигаретный окурок. Я даже не думал, что тот, кто держал его во рту, мог быть больным – по большому счету было фиолетово на это. Курить на сытый желудок было легко и приятно, и я блаженствовал, смежив тяжелые веки, пока не услышал шум мотора. В мертвой тишине осенней ночи этот шум встряхнул легкий холодный воздух. Он стал громким и навязчивым. Я сел в кровати и увидел яркий луч фары, проскользивший по стеклу и тут же погасший. Занавеска на окне с вечера оставалась отдернутой. За окном было достаточно светло, чтобы увидеть две «Нивы», подъехавшие со стороны просеки.

Я сменил позу, навалившись на подоконник. Машины продолжали двигались с уже выключенными фарами, и это настораживало.

Вот «Нивы», одна за другой, выехали на поляну и остановились у крыльца соседнего дома. Из окна мне было видно и крыльцо, и обе машины, вставшие бок о бок в каких-то 20 шагах от меня. Я уткнулся лбом в холодное стекло, стараясь разглядеть, что там происходит. Машины затеняли слабый свет луны и казались одним пятном, но вот послышался шум открывающихся дверей и над крышами внедорожников вырисовались головы приезжих. Они склонялись, поднимались, сливались в один силуэт, пока что-то там глухо не шлепнулось о землю.

– Е-мое, – услышал я приглушенный голос.

– …Осторожно…

Включился фонарь и луч его скользнул на землю, нащупывая что-то. Это что-то я сначала принял за кочку. Но луч осветил ее. Денежный мешок!

Я, как и всякий современный россиянин, конечно же знал, что это такое. Инкассаторский денежный мешок в банковской упаковке. Человек в черной униформе склонился над ним, быстро осмотрел, выпрямился, крепко держа его в руках, и фонарь отключили. На голове человека была матерчатая маска с поднятым верхом, как у ОМОНа.

Вот это коммуна.

Я быстро лег на спину и затушил окурок, догоревший до фильтра. Это получилось само собой. И вовремя. К окну подошел человек. Я слышал его шаги. Человек заглянул в окно. Он смотрел на меня, и я чувствовал это даже сквозь закрытые веки. Не удовлетворившись осмотром, человек зажег фонарь, и луч скользнул к моему лицу. Но тут приблизились еще шаги.

– Дурак, разбудишь, – услышал я голос за окном.

– А если он не спал?

– Пошли. Пусть Красноглазый сам разбирается.

– Лады.

Они уже удалялись, когда я услышал:

– Фу, а накурил, как паровоз.

– Не зря значит весь лагерь на брюхе исползал, дымок вшивый.

Логично было бы теперь предположить, что я курил только что. Я замер, почти не дыша. Но они уходили, шаги их удалялись безвозвратно. Я вздохнул облегченно. Что ж, этих парней в черной униформе нельзя конечно назвать лохами, и все же они ушли, а я чувствовал себя если не сильнее их, то хотя бы умней.

Понятное дело, я почти не спал всю эту ночь. Мало того, что мучили кошмары, видение денежного мешка преследовало меня.

Вот это коммуна. Я почти восхищался ими. Идеальные ограбления, великолепная крыша. Эти парни уже отхватили свой лакомый кусок от российского жирного пирога. Ах, если бы и мне перепала хоть пара крошек.

«Нива» по автостраде берет разгон до ста тридцати километров в час, только зачем так стараться. Расход топлива резко возрастет и износ деталей тоже. Это же не иномарка, а отечественный автопром. Тем более на ночном шоссе не стоит разгоняться больше чем на сто десять километров в час. Но и этого больше, чем достаточно. Значит, ограбления могли происходить не только в другом районе, но даже в другой области и полная гарантия, что ни у одного мента не хватит мозгов искать грабителей здесь, среди этих апостолов в черных одеждах.

У меня даже перехватило дыхание от их наглости. Как бы хотелось войти к ним в долю. Единственное, чего я не хотел, это самому грабить. Потому что в мозгу с детства укоренилась аксиома: сколько вор не ворует… А в тюрьму не хотелось, и не хотелось убивать и насиловать. Так уж меня воспитала родная мать. Хотя, если вдуматься, сейчас воруют все. Если не хочешь, чтобы тебя обворовывали, грабь сам. Не грабят только недоумки, слабаки и калеки.

Меня тоже грабили. Грабили, когда я возил товар, грабили, когда покупал его и когда сдавал, тоже грабили. И не всегда насильно. Часто это было вполне законно и красиво. Так почему же я сейчас не могу взять у этих парней пару их чудесных полновесных денежных мешков. Господи, я могу это сделать, и моя совесть, и биография останутся чистыми. Экспроприация экспроприаторов – кажется когда-то этот лозунг считался государственным кредо, хотя в те годы имелись в виду не коммунары.

Я даже не надеялся, что эти апостолы дадут себя обокрасть, не моргнув глазом. На это им не хватит выдержки. Но я уж нырнул бы поглубже, забился бы в норку в бескрайних просторах матушки России, когда-то я не мало по ней поколесил за удачей.

И во сне я куда-то крался, от кого-то убегал и метался, как в бреду. Моя сиделка, в конце концов, разбудила меня, испугавшись крика.

Я поднялся с постели и прошелся по комнате. Нога еще болела, но времени зализывать раны уже не было.

Настя принесла завтрак: мисочку дымящейся овсянки, хлеб, яйцо и молочный кисель в большой кружке. Тут кормили, как в санатории: белки, калории и необходимые витамины.

Но ее забота уже не умиляла. Я не отводил глаз от окна, даже уколоть себя дал без обычного заигрывания.

Бедная Настя уже не знала, что и думать. Она действительно была хорошим фельдшером, сто раз подходила ко мне, щупала лоб. Я же сидел, курил и не сводил глаз с поляны у дома.

– Хотите, выйдите погуляйте, – наконец предложила она, думая, что меня тоска по свежему воздуху заела. – Вот ватник, я его постирала и заштопала.

Я удивленно глянул на нее, потом встал и, взяв со спинки кровати бушлат, пошел к двери.

Впервые я внимательно рассматривал то место, где оказался. Деревянные дома стояли вперемежку, безо всякого плана. Я насчитал их семь. Большие и маленькие, они хаотически заполняли поляну, словно раскиданные детские кубики и некоторые из них казались совсем новыми. Видно раньше здесь, на этой земле уже что-то размещалось: не знаю, хутор, пасека, а эти ребятишки только слегка расширились.

Меня же тянуло в одно место и тянуло, как магнитом. Это место находилось слева от меня: самый большой дом в коммуне с надписью: «Людям простое человеческое счастье». Мысль конечно не новая, но хорошая. Я, волоча ногу, направился туда, дотащился до крашенного крыльца в три ступеньки и свалился на предпоследнюю, прислонившись спиной к следующей. Все это было натурально: больной человек греется на осеннем солнышке, сидит на крылечке. А я просто млел от близости того денежного мешка. И настороженно прислушивался. Окно возле самого крыльца было открыто, и оттуда слышались мужские голоса.

– Апостолы, – начал разбирать я. Далось им это слово.

Мне, между прочим, тоже, так что зря они там обиделись.

– Для апостолов нас маловато, – услышал я знакомый голос. Андрей говорил как-то особенно, с легким нажимом. Его легко было слушать.

– Как это? Нас все же 11.

– А апостолов было 12.

– Было да не было. Что это, взвод ОМОНа, что ли.

Несколько голосов хихикнуло, а первый голос продолжал:

– Целибат нашел себе…

– Целибат! – возмутился голос Андрея, – Целибат! Всю российскую журналистику интересует только наш целибат.

– Это точно.

– А что это такое?

На этот раз никто не рассмеялся. Голос придурка поперхнулся, а я прямо почувствовал, что там, внутри, все напряглись.

– Безбрачие. – бесстрастно проговорил Андрей. – Безбрачие ессеев и первых христиан.

– А. Ругань значит, нехорошее слово. Вот падлы газетные.

– Тихо. Рембо. Успокойся.

Ну и имена у них. Крутые.

– Успокойся. Лежать.

Я обернулся, слыша за спиной мелкую дробь. Скрипнула дверь. Боже. На пороге стоял бурый волк ростом с хорошую овчарку и тихо урчал, обнажив клыки. Глаза его, глубокие, звериные, смотрели на меня и меня бросило в дрожь от этого взгляда.

– Рембо!

Андрей вышел, широко распахнув дверь и остановился рядом с волком.

– Это ты? Что ты тут делаешь?

Я поднимался и никак не мог подняться, потому что руки и ноги тряслись от страха. Наконец встал и кое-как утвердился, прислонившись спиной к столбу.

– Почему ты тут сидишь?

– А что, запрещено? – спросил я, стараясь казаться независимым, и выглядело это очень глупо.

– Очухался?

– Да вроде.

– Тогда входи. Рембо – место.

Так вот кто у них Рембо. Волк поднял морду выше, заскулил, опустил голову и, развернувшись, по-собачьи неохотно затрусил в дом.

Андрей посторонился, и я с еще большей неохотой, чем старина Рембо, потащился по ступенькам лестницы. Ногу я прямо-таки волочил, как бревно, даже больше, чем было нужно и увидел в глазах апостола Андрея сочувствие.

– Двенадцатый апостол, – приветствовал меня краснорожий мужик, которого я видел из окна.

– О-о-о, – вторили ему его подпевалы.

Я остановился чуть не в дверях, разглядывая их, и Андрей подтолкнул меня сзади.

– Хорошее число. Проходи и садись.

Мне ужасно не хотелось привлекать к себе ничье внимание, но что поделаешь. Буркнув: «Здрасьте», я проковылял к ближайшему стулу.

– Так вот, братья, нас теперь 12. Андрей первозванный, – он ткнул себя в грудь. – Симон-Петр, – краснорожий привстал и поклонился. – Филипп, Иоанн…

Черноусый, похожий на кавказце, глупо хохотнул.

– Фома.

– Неверующий что ли?

– Ха-ха-ха.

– Иаков…

– Кто-кто?

– Варфоломей…

– Е-мое.

– Матфей

– Я что ли?

– Иаков Алфеев и Симон Зелот. Иуда Иаковлев и…

– Иуда Искариот.

Я слышал уже от бабушки эту легенду, и меня кинуло в жар.

Все вокруг захохотали. А я почувствовал себя как на раскалённой сковородке.

– Обед.

В открытую дверь вошла женщина в платке, завязанным сзади.

– Идемте в столовую, Андрей Григорьевич.

– Спасибо. Идемте, братья, после обеда займемся нашей работой.

Волк лежал у порога, и все проходили мимо него. Он смежил глаза и ухом не шевелил, когда мужики чуть не наступали на его лапы. Но когда проходил я, он глухо заворчал.

Я застыл на месте.

– Эй, ты что? – Андрей остановился и обернулся.

– Ну… это …самое… он…

– Рембо? Он не кусается.

– Правда? А зачем тогда ему зубы?

– Затем же, зачем тебе язык.

Я по-прежнему не двигался, считая, что с меня хватит уже и старых ран, зачем же искать новые.

– Боишься?

– Он же волк.

– Правильно. Идем, Рембо, пошел вперед. Кушать.

Волк легко поднялся и затрусил через открытую дверь на волю.

– Значит ты трус. Это неплохо. Иди.

Я опустил голову и пошел, как и его волк, чуть ли не трусцой.

Дом, куда мы все зашли, был узкий и длинный и состоял только из столовой и кухни одновременно. Посередине стоял длинный стол, человек на 30. Люди сидели за ним так плотно, что я едва втиснулся и то благодаря Насте, которая подозвала меня и усадила на длинную скамью рядом с ней. Справа от меня сидел худой бородач литературно-искусственного вида: судя по его мечтательному взгляду, он был поэтом, а краска на его лице, руках и спортивной куртке выдавала в нем художника. Дальше за столом сидели мужчины и женщины всех возрастов, подростки и даже дети. Мужики выглядели достаточно спортивно, правда сидели среди них, и бледные интеллектуалы и просто больные. Женщины были разного вида и возраста, но общим у них было то, что они все не пользовались косметикой и это смотрелось непривычно в наше время, когда даже первоклашки малюются, словно проститутки у бара. Дети, зато, были все похожие: сбитые, розовощекие, прямо живая реклама йогурта или еще какой-нибудь фруктово-молочной дряни.

Молодые женщины и бледный длинноволосый юнец разносили тарелки, ложки, а сзади румяный сбитый парень в поварском колпаке толкал перед собой тележку с огромной общепитовой кастрюлей.

Как оттуда пахло кислыми щами. О! Так вкусно умели готовить только у нас в школе, хоть и без мяса, а вкуснотища, пальчики оближешь. Сразу застучали ложки о тарелки, забулькало.