Энигматист (Дело о Божьей Матери)

Со слов Марии Ильиничны, богатейшая коллекция икон в запасниках Третьяковской галереи насчитывала около четырех тысяч экспонатов. И хотя профессор с удовольствием осмотрел бы их все, Глеб сразу попросил показать им «Влахернетиссу».

Когда служительница музея, проведя гостей длинными запутанными коридорами, наконец показала им икону, Глеб поначалу решил, что пожилая женщина, верно, ошиблась. Он даже вынул специально захваченную с собой цветную распечатку.

– Вы уверены, что эта она?

Мария Ильинична, озадаченная вопросом, кивнула.

Еще раз недоверчиво взглянув на распечатку, Глеб протянул ее Буре. Тот поправил очки и внимательно сличил то, что называлось «Строгановским списком», с фотографией кремлевского оригинала.

Икона была абсолютно другого цвета! Причем разница заключалась не в оттенке. Она была совершенно радикальной. Икона на снимке состояла почти сплошь из золотистых тонов. А образ, висевший в запаснике, оказался черно-синим.

– Очень странно, – пробормотал Глеб.

– Более чем, – согласился Борис Михайлович. – Будто их нарочно сделали максимально различимыми на глаз.

– Но зачем?

– Возможно, кто-то очень не хотел, чтобы иконы перепутали.

– Что-то вроде цветового кода?

– Очень на то похоже.

– Но кому это могло понадобиться?

– Да, было бы и в самом деле очень любопытно узнать.

– А мы могли бы поговорить с кем-то из ведущих специалистов по иконам? – спросил Глеб у сотрудницы музея.

– С удовольствием отвечу на ваши вопросы, – поджав губы, предложила Мария Ильинична. – Я руководитель отдела реставрации древнерусской живописи.

Извинившись за свою нечаянную бестактность, Глеб спросил, почему в летописи икона была названа греческим словом «Одигитрия» – «указующая путь».

Мария Ильинична, смягчившись, начала с того, что в русской традиции более привычным переводом считается «Путеводительница». Само же понятие «Одигитрия» обозначает одно из наиболее распространенных изображений Богоматери с Младенцем, когда у нее на руках сидит отрок-Христос. Правой рукой он благословляет, а в левой держит свиток или книгу.

– Вы заметили, что эта икона, как и та, что исчезла из Кремля, выглядит весьма необычно и совершенно непохожа на остальные? Дело в том, что обе «Влахернетиссы» – одни из немногих сохранившихся икон, выполненных в чрезвычайно редкой технике энкаустики, или воскомастики. Такой способ живописи подразумевает использование восковых красок, отчего изображение приобретает объем и становится выпуклым. Вы уже наверняка обратили внимание на ее толщину?

Не заметить этого и впрямь было невозможно. Изображение Богородицы больше напоминало разрисованный барельеф, нежели икону.

– Во всем мире уцелело очень мало столь древних икон, – продолжила Мария Ильинична. – Аналогом можно считать чудотворный образ Богоматери Спилеотиссы в греческом монастыре Мега-Спилео на Пелопоннесе и еще несколько экземпляров, сохранившихся на Афоне.

– Вы сказали «древняя». А насколько? – вступил в разговор Буре.

– А вот это самое интересное. Из-за того что доску и оклад несколько раз меняли на новые, провести датирование изображения с точностью в сто процентов не представляется возможным даже с использованием самых современных средств. Насколько я знаю, последний раз такая попытка делалась в восьмидесятые годы под руководством Сергея Лягина. И если кто и может об этом рассказать, так это сам Лягин. Помнится, в результате его исследований «Богородица» враз состарилась на тысячу лет! Теперь она официально считается произведением седьмого века. Хотя у Лягина на этот счет было свое особое мнение.

– Но почему столь ценный экспонат находится в запасниках, а не выставлен на обозрение публики?

– Я же говорила, в нашей коллекции четыре тысячи икон. И каждая вторая претендует на место в основной экспозиции.

– А где мы можем найти Лягина?

– Он давно на пенсии, но телефон я вам раздобуду.

Под впечатлением от увиденного Глеб и Буре спорили всю обратную дорогу в университет.

– А что, если разница в цвете не является опознавательным знаком, как мы с вами первоначально предположили? – размышлял профессор.

– Но тогда чем ее можно объяснить?

– Ну хотя бы тем, что древние греки вообще описывали цвета весьма специфическим образом.

– Вы имеете в виду такие вещи, как отсутствие в их лексиконе слова «синий» или «голубой»?

– Например. Но если бы вся разница заключалась только в этом. Помните, как Гомер описывает море? Он сравнивает его с вином.

– Тогда давайте вспомним, что тот же цвет вина он использует и для описания овечьей шерсти. А небо Гомер вообще называет бронзовым! И что с того? В конце концов, по преданию, поэт был слепым. Ему простительно.

– Хорошо, вспомните Еврипида, – не сдавался Буре. – Он-то точно слепым не был. Но при этом мог запросто применить прилагательное «хлорос» к человеческим слезам или крови. И даже если мы согласимся со спорной точкой зрения насчет того, что это слово, исконно означавшее «зеленый», могло также означать еще и «желтый», то все равно кровь и слезы, даже при таком допущении, будут выглядеть как минимум нетрадиционно.

Глебу было нечем крыть, но Буре все продолжал сыпать доводами:

– А Эмпедокл, который сводил все многообразие окружающих красок лишь к четырем цветам? А Ксенофан, из семи тонов радуги различавший всего три?!

Надо признать, по части знания Еврипида и прочих угнаться за Буре было решительно невозможно. Поэтому Глеб дипломатично предложил вернуться к вопросу о синем цвете.

– Мы совсем забыли про «циан», – спохватился он.

– Да, действительно, этим словом исконно описывались темно-синие эмали, но оно никогда не применялось ни к небу, ни к воде. Ну не странно ли?

– Постойте, но разве Гомер не сравнивает цвет волос Гектора именно с «цианом»? Разве мы не можем считать это аналогом нашего выражения «иссиня-черный»?

– Пожалуй, – признал профессор, благодушно сводя ученый спор к временной боевой ничьей.

Порядком устав от дискуссии и на время позабыв о вызвавшей ее иконе, Глеб погрузился в размышления о том, отчего древние и в самом деле не только описывали, но и, по предположениям отдельных исследователей, даже воспринимали цвета совсем не так, как мы. Например, одна группа ученых полагала, что сетчатка египтян и греков, несмотря на то, что нас разделяют всего каких-то две-три тысячи лет, еще не достигла своего нынешнего развития и не обладала тем же разрешением, что теперь. Другие считали, что причина столь резких разночтений скорее психологическая и что те же греки были в гораздо большей степени склонны отождествлять цвета с настроением или характером, нежели с хроматической характеристикой предметов. Третьи были уверены, что цветовосприятие – это вообще плод комбинированной психофизической эволюции. Не случайно офтальмологи утверждают, что слепые люди, которым современная медицина возвращает зрение, ни в какую не способны адекватно различать цвета по причине того, что они либо забыли, как это делать, либо их в свое время не научили.

Сидя в кабинете и листая распечатки, присланные сотовыми операторами, Лучко и сам толком не знал, что именно ищет. При том что биллинг был весьма эффективным методом поиска виртуальных улик.

Поделенная на «соты» и испещренная базовыми станциями или, для краткости, базовками, столичная территория, по сути дела, являлась точной координатной сеткой, позволяющей отследить как местонахождение мобильного телефона, так и все его передвижения в пространстве. Распечатка, словно машина времени, могла запросто обратить вспять ход истории, давая грамотному и внимательному наблюдателю почти сверхъестественную возможность увидеть, кто, когда, откуда и кому звонил, с точностью до секунды восстановив события, случившиеся накануне или годы тому назад. Любой мобильный, как известно, служит прекрасным радиомаяком.

Распечатка, которую изучал Лучко, была совсем непохожа на те, что по просьбе абонента выдаются в офисах операторов связи. Кроме исходящего и входящего номеров, аппаратура наподобие радара послушно фиксировала еще и сектор, то есть записывала информацию о том, где в каждый момент времени располагался звонивший по отношению к станции, через которую происходила коммутация. Кроме того, основываясь на показателях мощности сигнала, можно было точно определить, звонил ли абонент, идя пешком по улице, ехал ли он в машине или находился внутри здания. Таким образом, фиксируя перемещения звонившего от одной базовки к другой, можно было составить точный маршрут его движения с ошибкой, не превышающей сотню-другую метров.

Определив интересующий его район, следователь напряженно искал следы любой подозрительной активности вблизи Кремля и в особенности у Боровицких ворот между восемью пятьюдесятью и девятью часами утра.

Звонков было море. Рано приезжающие на службу чиновники к девяти обычно чуть ли не поголовно уже были на месте, начиная рабочий день с телефонных переговоров, что значительно осложняло задачу капитану. Да, время для похищения эти парни выбрали идеально. Но совсем не наследить они вряд ли могли. Надо лишь понять, какой из этих тысяч номеров имеет отношение к ворам.

Лучко с завистью подумал о зарубежных коллегах, на помощь которым в подобных случаях приходит специальное программное обеспечение, способное обрабатывать тысячи номеров в секунду в соответствии с заданными параметрами поиска. Руководство управления в прошлом году в очередной раз пожадничало, вычеркнув из списка закупок копию этой волшебной программы. А она сейчас ох как пригодилась бы. Впрочем, Деда можно понять: семь тысяч евро за диск с программой – это, пожалуй, слишком. В общем, рассчитывать приходилось только на собственную интуицию и усидчивость.

Пока капитан задумчиво теребил мочку уха, его внимание привлек звонок, сделанный в 9:42. Судя по мощности сигнала, звонили из автомашины. Лучко помнил, что, исходя из записей камер наблюдения, фургон с фальшивыми реставраторами покинул Кремль за полторы минуты до этого. А кому звонили-то? Ага, номер не зарегистрирован. Видимо, купили симку где-нибудь на Митинском радиорынке. Впрочем, это не важно. Даже не идентифицируя телефон, система все равно внимательно фиксирует всю поступающую о нем информацию. И делает это не зря. В 9:44 анонимный абонент вступил в новый сеанс связи. Он набрал номер, показавшийся Лучко знакомым. Следователь со смутной надеждой заглянул в листок, где накануне цветным маркером педантично выделил несколько комбинаций цифр. Это был список номеров домашних и мобильных телефонов всех сотрудников ГосНИИРа. Память капитана не подвела. Номер принадлежал реставратору Пышкину.

Глава V

Перехватив взгляд, которым Зинаида провожала идущего по коридору Стольцева, Аня Ганина брезгливо одернула лучшую подругу за плечо:

– Геронтофилка!

– Не говори глупостей. Я испытываю к Глебу Григорьевичу чисто научный интерес. Ну, скажем, как археолог к древнему артефакту.

– Вот в этом-то и проблема.

– Ты о чем?

– О том, что некоторые «археологи» по таким вот «артефактам» иногда прямо-таки сходят с ума.

– Ты же меня знаешь…

– Вот именно, – проворчала Аня, перехватив очередной взгляд Зины, направленный туда, где в бесконечном людском потоке постепенно растворялась прямая спина Стольцева.

Рассеянно улыбнувшись в ответ, Зина попыталась отшутиться:

– Мне, знаешь ли, всегда нравились кавалеры постарше. Мой самый первый школьный ухажер учился в девятом классе, а я ходила в седьмой.

Наморщив лоб, Аня произвела в уме какие-то вычисления:

– Если подумать, в принципе разница в два класса по меркам взрослой жизни соответствует пятнадцати-двадцати годам, не меньше. Тебе восемнадцать, Стольцеву где-то тридцать шесть-тридцать восемь…

– Отстань. – Зина беззлобно оттолкнула подружку и еще раз украдкой посмотрела туда, где исчез Стольцев.

В глазах Зины Глеб не просто выделялся из толпы. Он возвышался над нею. Чем-то вроде памятника воле и упорству человека, позволившим ему, выжав максимум из заложенных природой возможностей, покорить недоступные для других вершины, не утратив при этом ни скромности, ни самоиронии.

Нет, конечно, этот человек отнюдь не был лишен недостатков. Например, Зину жутко раздражало то, что их преподаватель, казалось, знал все обо всем и постоянно подтрунивал над невежеством аудитории, что нравилось далеко не каждому. Впрочем, у него на то были основания.

Начнем с того, что Стольцев заслуженно слыл исключительным знатоком греческого и латыни. Даже отмеченная куда более высокими званиями профессура кафедры классических языков не могла, да и не отваживалась соперничать с ним.

Кроме невероятных лингвистических успехов, Стольцев еще до прихода на кафедру успел многого добиться и в археологии. Например, когда Зина еще училась в школе, Стольцев уже был одним из руководителей раскопок в Северном Причерноморье, и Зина до сих пор чуть ли не наизусть помнила газетную статью о том, как ребята из его экспедиции нашли в море, на три четверти затопившем руины древней Фанагории, уникальные по ценности предметы.

Одной из самых громких находок, описанных в газете, было надгробие жены легендарного Митридата. Причем согласно эпитафии супругу царя называли мужским именем Гипсикрат. Археологи, конечно, знали, что в принципе мужеложство среди греков было нормой жизни. Но загвоздка состояла в том, что у Митридата от этого таинственного Гипсикрата были дети!

Любопытно, что разгадать головоломку Стольцеву и его коллегам помог не кто иной, как Плутарх. Копаясь в жизнеописании римского полководца Помпея, в красках описавшего последнее сражение Митридата с римскими войсками, въедливые археологи обнаружили упоминание о жене или наложнице царя по имени Гипсикратия, до того храброй в бою, что Митридат уважительно нарек ее Гипсикратом.

Как-то на лекции Стольцев признался, что и эта находка, и связанные с ней исследования были одними из самых ярких событий его жизни. Что уж говорить о Зине, на которую та давнишняя статья и последующие рассказы преподавателя произвели столь сильное впечатление, что она полностью и окончательно определилась в выборе будущей специализации, отдав предпочтение покрытой пылью и потом нелегкой стезе археолога.

Помимо заслуг, добытых скребком и лопатой, Стольцев обладал несомненным талантом педагога, способного превратить тяжкий путь познания в легкую и увлекательную прогулку. А самое главное, он был прирожденным ученым, умеющим подмечать ключевые моменты там, где их не видел глаз менее искушенного наблюдателя.

Взахлеб прочитав обнаруженную в Интернете кандидатскую Стольцева, Зина, уже имевшая за плечами добрую сотню часов, проведенных в «историчке» – как спокон веку студенты фамильярно звали Государственную публичную историческую библиотеку, – с удивлением обнаружила, что эта скромная в смысле ученых степеней работа была вполне способна уделать любую докторскую по данному вопросу. Но любопытнее всего то, что Стольцев не стал докручивать столь блестяще разработанную тему и конвертировать ее в вожделенный докторат. Нет, закончив дело, он с азартом истинного ученого переключился на изучение других вопросов.

Наконец, что немаловажно, Глеб Стольцев был весьма привлекательным мужчиной с лицом, что не испортило бы греческую статую, и абсолютно неотразимым серо-голубым взглядом, в глубине которого то и дело проскакивала очаровательная лукавая искорка. Словно первый луч солнца, до поры таившийся в предрассветном небе. Даже крупный розовый шрам, просвечивающий на затылке и по виду совсем свежий, не портил картины, а скорее добавлял ореола мужественности своему обладателю.

Были, впрочем, у Стольцева и свои странности. Например, Зина никогда не видела, чтобы он с кем-нибудь здоровался за руку. Очень внимательная от природы, Зина, наверное, единственной из всех подметила эту особенность и была совершенно убеждена в том, что их преподаватель пытается тщательно избегать любого физического контакта с окружающими, прибегая ко всяческим хитростям.

Так, он всегда старался держать обе руки занятыми, например в одной – портфель, а в другой – какую-нибудь книжку или журнал. В разговоре Стольцев норовил отойти как можно дальше от собеседника. А после окончания лекции он, как правило, покидал аудиторию последним – опять-таки, похоже, из-за боязни угодить в толчею, чреватую нарушением так бдительно оберегаемых им границ личного пространства.

Однако при всех этих странностях на закоренелого мизантропа Стольцев совсем не походил – общение со студентами явно доставляло ему немалое удовольствие. Может, какой-нибудь пунктик на гигиене? Боязнь чем-нибудь заразиться? Разновидность ипохондрии? Не зря же Стольцев даже мел всегда приносил с собой и никогда не пользовался тем, что пыльной горкой лежал у доски.

Как бы там ни было, но эта таинственная фобия и та представлялась Зине лишь дополнительной изюминкой, этакой милой чертовщинкой, придававшей еще больше очарования ее кумиру.

А тут еще эта внезапная слабость во время декламации Овидия. Неужели нашлась искусительница, способная разбить сердце такого мужчины? Чего бы только Зина не отдала за возможность утешить этого явно страдающего, но не желающего показать свою боль человека.

Нахмурив не имеющий ни единой морщинки лоб, Зина отправилась этажом выше, где через пять минут начиналась следующая пара. Ни на шаг не отстающая Аня с любопытством наблюдала за сменой выражений на лице подруги.

Подозрения насчет Пышкина подтвердились, однако Лучко, немного поразмыслив, решил пока не брать реставратора под стражу. Слишком велик риск спугнуть более крупную птицу. Нет, для начала он доложит Деду и установит наблюдение за Пышкиным и его квартирой. Так он сможет выйти на реального исполнителя или даже на заказчика. Горячиться тут не следует.

Возвращение домой все еще было пыткой для Глеба. Он снова один. И снова не по своей воле. Не то чтобы Глеб был излишне самолюбив, нет. Но мысль о том, что его оставили, что любимая женщина предпочла разорвать их отношения в одностороннем порядке, неприятно колола под сердцем.

А ведь, между прочим, это уже не первый подобный крах в его жизни. Глеб с грустью сравнил романтические отношения с подводной лодкой. Та, при желании, может сколь угодно долго держаться на плаву, но капитана при этом так и подмывает скомандовать: «Срочное погружение» – и опытным путем выяснить, насколько глубоко можно притопить эту железную дуру.

В памяти Глеба всплыли строки, пусть и очень иносказательно, но все же объяснявшие природу трещины, поначалу казавшейся с волосок, но в итоге разошедшейся до размеров бездны. В своем стихотворении один из любимых латиноамериканских поэтов Глеба признавался, что ему «до лампочки, какие у женщины груди – как цветущие магнолии или как пара сушеных фиников, и какая у нее кожа – как персик или наподобие наждака». Что ему «начхать на то, насколько свежо ее утреннее дыхание – возбуждает ли оно плоть или способно морить тараканов». Лишь одного поэт ни под каким предлогом не мог простить возлюбленной, а именно «неумения летать». Изящный верлибр аргентинца заканчивался словами о том, что «если женщина не умеет летать, она попросту теряет с ним время».

Глеб отдернул занавеску и, сложив ладони козырьком, попытался всмотреться в чужую жизнь, протекающую за окнами дома напротив. Навеянный стихотворением образ занозой сидел у него в голове. Черт побери! При всех достоинствах Марины, «летать» она разучилась. И до обидного быстро. Или ей всего-навсего достался не тот «пилот»? Впрочем, разве Глеба еще в школе не предупреждали на уроках зоологии о том, что муравьиная матка сбрасывает крылья сразу после того, как находит себе достойного партнера?

Было до чертиков тоскливо. Для создания хоть какой-то иллюзии общества Глеб весь вечер шел на мелкие хитрости. Он то включал телевизор на полную громкость, то рассылал не особо нужные эсэмэски друзьям и знакомым. Хитрости не особенно помогли. Уже к десяти хотелось завыть волком. Не найдя для себя иной альтернативы, Глеб с надеждой посмотрел на стеклянную дверцу буфета, за которой угадывался манящий силуэт бутылки с граппой.

Перебрав за ужином лишнего, Стольцев так и заснул на кухонном диване. Его разбудил неприлично поздний звонок. Голова раскалывалась, а ощущение во рту цензурными словами описать было крайне затруднительно. Недоверчиво посмотрев на часы, Глеб потянулся к телефону. Половина первого ночи. Кто бы это мог быть? Неужели она?

Вместо голоса, который одним лишь своим слегка хрипловатым, таким низким для женщины тембром когда-то мог свести его с ума, в трубке послышался бодрый баритон Лучко. Как обычно, капитан не стал тратить времени на преамбулы:

– Ты не поверишь, только что ограбили Третьяковскую галерею. Украли икону.

– Я, кажется, догадываюсь, какую именно, – предположил Глеб, окончательно просыпаясь.

Глава VI

– Как исчез? Куда исчез? – орал Дед на капитана. – Проворонил, твою мать!

Прекрасно зная характер генерала, Лучко даже и не пытался оправдываться. Себе дороже. Главное – не смотреть начальнику в глаза: это может вызвать очередной приступ ярости. А в гневе обладавший луженой глоткой и почти двухметровым ростом Дедов был по-настоящему грозен и очень шумен. За оглушительный голос начальника управления иногда звали Иерихоном. Если Иерихон подходил вплотную и кричал подчиненному в лицо или, не дай бог, прямо в ухо, запредельная мощь звука вводила в ступор даже видавших виды следаков. Капитан и сам не раз испытывал на себе парализующее воздействие начальственных децибелов. В общем, лучше помалкивать, тем более что сказать и в самом деле было нечего. Дед абсолютно прав: Пышкина он упустил. Но кто же мог подумать, что этот интеллигентный с виду парень с полным отсутствием криминального прошлого почует наблюдение и, ловко воспользовавшись чердаком, покинет здание через соседний подъезд за спинами стерегущих его оперов.

– Ладно, теперь расскажи про Третьяковку.

Лучко доложил, как еще ночью по горячим следам лично осмотрел место преступления. Дерзостью ограбление ничуть не уступало кремлевскому. Злоумышленники, которых, судя по всему, было двое, срезали решетку и проникли в здание через окно. Найдя то, что искали, они уже покидали галерею, когда их заметил охранник. А скорее всего, преступники засекли его первыми. Иначе он не лежал бы сейчас в морге.

Просмотр материала с камер наблюдения пока особых результатов не принес. Похитители предусмотрительно надели кепки с козырьками и нарочно не поднимали головы, чтобы не быть опознанными.

Перед глазами у капитана встал бесконечный лабиринт коридоров в запасниках Третьяковки и пустое место, оставшееся от образа на осиротевшей стене. Черт возьми, одно дело – украсть живопись и совсем другое – убить человека. Неужели эта изъеденная жучком дощечка того стоила?

Заканчивая доклад, Лучко признал, что совершил ошибку, с самого начала не задержав Пышкина. Тогда, возможно, удалось бы избежать и этого ограбления, и человеческих жертв. Осознав просчет, он еще ночью дал команду взять реставратора. Но опоздал.

– Опоздал, говоришь? В следующий раз потрудись успеть! Свободен, – рявкнул Дед напоследок, махнув на капитана рукой.

Вернувшись в свой кабинет, Лучко запер дверь на ключ и смачно выругался, в сердцах пнув корзину для бумаг. Затем, усевшись в кресло, сложил руки на затылке. Надо хорошенько подумать, как быть дальше.

«Итак, что мы имеем? Две похищенные иконы и один убитый охранник. Это – раз. Побег Пышкина и выговор от Деда. Это – два. Полное отсутствие зацепок. Это – три.

Что теперь? Надо дожидаться ордера, брать бригаду и ехать на квартиру Пышкина. И надеяться на удачу».

Позвонив по номеру, полученному в Третьяковке, Глеб договорился о встрече с Сергеем Лягиным. Узнав о том, что речь идет о «Влахернской иконе Божьей Матери», тот сразу же согласился принять Стольцева у себя дома.

Квартира бывшего реставратора располагалась в обшарпанной с виду сталинке с прекрасным видом на Москву-реку Внутри же все выглядело так, как и положено выглядеть жилью одинокого пенсионера – старомодным и запущенным.

Передвигался старик с трудом, да и то исключительно с помощью ходунков. Однако, несмотря на преклонный возраст, говорил Сергей Антонович очень живо, сохранив ясный, острый ум.

Как и подобает гостеприимному хозяину, Лягин начал с демонстрации собственной коллекции икон, после чего предложил перейти к чаю. За чаем и сушками выяснилось, что реставратор уже в курсе печальных событий, случившихся в галерее.

– А знаете, я не особенно удивился, когда узнал, что похитили именно «Влахернетиссу».

– Это почему же?

– Дело в том, что с этой иконой уже была связана одна детективная история…

– Неужели? Может быть, расскажете?

– С удовольствием.

Лягин взял с книжной полки внушительных размеров альбом и аккуратно раскрыл на странице с репродукцией Строгановской копии «Влахернской Богоматери» чуть ли не в масштабе 1:1. С трудом найдя место для огромной книги, Лягин торжественно выложил альбом на стол. Подлив чаю гостю и себе и укутавшись в потрепанный плед, он поудобней устроился на диване.