Хорёк

Хорёк

Роман

I

Здравствуйте. Это вы хотели видеть меня? Впервые меня кто-то навещает здесь, тем более неожиданно – что незнакомый человек. А мы точно незнакомы? Я ведь не знаю: что вам надо, мне всего лишь сказали, что кто-то хочет обстоятельно поговорить и дали целый час. Вы не следователь? Нет?! В-общем, не похожи вы на следователя. И чем же я могу помочь?.. Вы хотите, чтобы я рассказал о себе?.. Зачем это вам?.. Надо? Надо – понятие растяжимое, мне вот тоже кое-что надо, но ведь не дадут же, ещё и похамят и поиздеваются. Так что с чего бы я стал вам что-то рассказывать, я ведь не знаю – зачем. Для личных целей? То есть не для работы? Ну тогда… ладно. Но вы не боитесь? Я имел в виду: потерять кучу времени совершенно напрасно. У меня его тут навалом, даже приятно потрепаться, по причине отсутствия других удовольствий. Вам же: не знаю, не знаю… Может: вам подойдёт кто-нибудь другой, с совсем другим послужным списком? Я ведь не самый известный здесь клиент: есть куда интереснее. Что вы сказали? Именно я вам и нужен? Ну тогда ладно, хорошо, уговорили.

Имя моё вы знаете? А позвольте, как вас называть? Александром? Хорошо, договорились: так и буду. Что же касается имени, у меня есть ещё одно, многие воспринимали бы его за оскорбление, но я ничего обидного в нём не вижу. Меня ещё зовут Хорьком: можете так и называть, если захочется. Хорёк – маленький, но хищный и злобный зверёк, способный дать отпор многим, кто будет крупнее, или в крайнем случае сделать ноги. Именно так я и поступал всегда, теперь, правда, от этого мало толку.

Многие с жалостью глядят на меня, замечая маленький рост, слишком большой череп и выражение лица: не слишком внушающее доверие. Они даже думают вначале, что я слабоумный: дегенерат, не умеющий связать и несколько нужных слов, чтобы выразить нечто серьёзное и значительное. И как же весело становится, когда они убеждаются в обратном: что скорее они слабоумны на моём фоне, а болтать по разным поводам и без повода вообще я способен часами: если, конечно, возникнет такое желание. Хотя при необходимости у меня всегда имеется запасной вариант: глаза в одну точку, дебильная улыбка на всё лицо, давно выработанная повседневной практикой, и капли слюны в углах рта, готовые сорваться и закапать пол или обувь врага, если только он приблизится на минимальное расстояние.

Когда я вхожу в раж, вдохновляясь от чувства грозящей опасности, то могу обмануть даже патентованного профессионального психиатра, с умным видом изучающего мою ничтожную для него персону. Но использую способности я всегда только по делу, когда есть реальная угроза нападения. Вид обгадившегося младенца просто не позволяет недругу приступить к исполнению жестокого желания, так что в большинстве случаев подобная стратегия идёт на выручку. И ещё бы не шла: маленький, тощий, сопливый, слабоумный – только у последнего садиста поднимется рука на такого, но садисты, к счастью, в жизни мне встречались нечасто.

Хотя здесь, кстати, их вполне достаточно: здесь же сидят не простые убийцы, а те, кто в этом деле сильно преуспел. Так что для меня тут совсем неподходящая компания: то, что для меня стало стечением обстоятельств, для них было повседневной реальностью. Тут ведь обретается, кажется, и «битцевский маньяк», и ещё несколько известных персонажей, так что хорошо, что у каждого отдельная камера. Вряд ли я поладил бы с ними, но наше общение ограничивается редкими встречами в коридоре, когда кого-то ведут мимо, а остальные из-за дверей пытаются что-то кричать. Бессмысленное дело, ведь когда арестанта сопровождают в медпункт или куда-то ещё, ему ведь заламывают руки и пригибают голову, так что единственное, о чём он может думать в таком положении: как бы не грохнуться на каменный пол. И общением это можно назвать с большой натяжкой. И вообще здесь совсем несладко.

Неужели вы думаете: что у меня тут много удовольствий? В-основном книги, изредка – газеты, главное же моё развлечение – слушать болтовню птиц, голубей и особенно воробьёв, ведущих свою повседневную жизнь в непосредственной близости от камеры. Какие вопли они издают рано утром, когда я ещё должен в соответствии с распорядком спать, но разве позволят мне это сделать мелкие паразиты, для которых я сам выгляжу гигантом. Завидую ли я им? Безусловно. Они ведь вольные птицы, и никто не будет держать их взаперти, не позволяя даже носа высунуть наружу, и всё якобы ради общего блага. Или ради справедливости, чтобы ни одна жертва не осталась неотомщённой, хотя кто спрашивал у мертвецов, чего они хотят на самом деле?

Жмурику – ему уже всё равно, что происходит на этом свете, с которым ему пришлось раньше времени проститься. В ад же, рай и прочие глупости я не верю: не было ещё никого, кто смог бы подтвердить их существование, тем более что любое обиталище должно где-то находиться, а вы представьте себе: если бы существовали ад и рай, то для размещения всех оказавшихся там за долгие миллионолетия какими размерами они должны обладать?! И где же они могут поместиться, вместе со всем сопутствующим оборудованием и обслуживающим персоналом, если верить в давно сложившиеся сказки?

А австралопитеки? Неужели вы думаете, что господь бог – существуй он на самом деле, упустил бы возможность и не сделал бы ставку и на этих наших дальних предков, в течение миллионов лет заселявших землю? Он ведь был бы не таким формалистом, как представители церкви. А также на прочих живых существ, безусловно обладающих душой не меньшего калибра, чем какой-нибудь тупой и нудный амбал, имеющий пару извилин, да и то не в том месте!

Если же распространить подобные суеверия на целую Галактику: то представьте, какие понадобятся территории, чтобы вместить всех обладающих душами живых существ, уже за сколько там – то ли десять, то ли пятнадцать миллиардов лет – возникавших и уходивших в небытие! Это ж страшные цифры, совершенно не поддающиеся описанию, и неужели кто-то действительно предполагает, что после смерти он должен оказаться где-то в высших мирах, свободно разместившись среди соплеменников?

Ставя такие вопросы приходящему сюда иногда попу, я неоднократно вгонял его в краску. Что мог ответить мне жирный хорошо отъевшийся попик, явно не кончавший ничего кроме обычной семинарии: да и то, если судить по жалким невнятным мычаниям, преимущественно на тройки, за что и оказался он сослан в эти не самые благоприятные края. Собачий холод зимой, осенью и весной – дожди, летом же количество самых разных паразитов – начиная с мошки и комаров и заканчивая неизвестными мне гадами – зашкаливает так, что даже надёжная вроде бы защита в виде сеток не слишком помогает. Хитрые негодяи всегда найдут где просочиться, пусть даже это всего лишь открываемая раз в сутки дверь, надёжно разделяющая разные помещения. Как будто специально ждут они и следят, когда наконец откроется дорога к новой жертве, которую можно будет слегка поглодать, пока она ничего не подозревает. Но я уже хорошо узнал замашки местной живности, так что совсем непросто обмануть им меня. Забравшись по-тихому в мою камеру, паразиты ждут наступления темноты, прячась где-нибудь под лежанкой или в тени умывальника. Однако я уже знаю, где их искать, так что просто время от времени проверяю места их сбора и ночёвки. Тем более что особо здесь всё равно нечем заниматься: государство взяло на себя заботы и о моём проживании, и об одежде, и о питании, и даже о ежедневном досуге, скудном до безобразия. Разве стал бы я раньше дожидаться старый просроченный номер газеты и потом зачитывать его до дыр? Никогда не любил прессу: зачем, если есть телевизор или в крайнем случае радио, где то же самое можно узнать спокойно и со всеми удобствами, не прикладывая лишних усилий? Развалишься на диване и слушаешь: что ещё случилось интересного на этом свете, кого ещё кокнули в тёмной подворотне или размазали по асфальту, наехав тяжёлым грузовиком. Или где случилось очередное землетрясение и к каким человеческим жертвам оно привело. Что вы сказали? Наслаждаюсь своей безопасностью? Ничего подобного! За себя я всегда готов постоять или хотя бы ловко вывернуться из очередной ловушки. Что же касается случившихся жертв, то к ним у меня совершенно другое отношение. Это их плата за то, что они родились как все, как все выросли и получили всё полагающееся – и даже с явным избытком! В отличие от меня, так и не сумевшего дорасти до нормального размера и получить достойное образование. Так что, слушая про очередную жертву катастрофы, я просто злорадно смеюсь, вспоминая пословицу «любишь кататься – люби и саночки возить». Его ведь никто не заставлял возвращаться домой после полуночи тёмным переулком, или не сажал насильно за руль легковушки: нет, он сделал это сам, ну так пусть теперь расплачивается за случайное легкомыслие! Выставляясь напоказ, любой человек рискует получить удар ножом в спину или кирпичом по балде, и чем больше его претензии на известность и значительность, тем сильнее может оказаться увечье. Особенно если он нажил себе врагов – врагов серьёзных и значительных, не показывающих своего реального отношения. Такой затаившийся враг может стоить десятка открытых недругов! И однажды, когда не ждёшь ничего такого, вдруг оказываешься жертвой, но совсем не невинной, а сознательно выбранной и подготовленной.

Разумеется, я говорю о себе: стал бы я так долго распространяться на абстрактные темы, если бы дело не касалось меня. Своя рубашка – даже драная – всегда ближе к тощему загорелому телу, чем чужой накрахмаленный фрак. Фрак же хочется или спереть, или в крайнем случае измазать в какой-нибудь грязи, чтобы его обладатель не выпендривался перед всеми, демонстрируя свои могущество и богатство. Именно такие причины всегда двигали мною, именно потому я и оказался в конце концов на этих грязных вместительных нарах, и именно поэтому вы и пришли ко мне. Скажете – не так? Конечно, если рассуждать логично, то вы просто интересуетесь криминальным миром – я так, кажется, понял – и в процессе знакомства вам попала на глаза моя история. История, безусловно, нестандартная – с чего бы вдруг талантливый вор-карманник переквалифицировался в мокрушники, сразу перечёркивая блестящую карьеру? Я ведь не только убил то самое злосчастное существо и нескольких близких ему людей, но и дал поймать себя! Причём попался из-за собственных глупостей и ошибок: явная потеря обычной концентрации стоила мне кучу времени, которого вполне хватило бы на обеспечение алиби – кажется, так любят называть это сыщики и журналисты? Вы не журналист? И кто же? Социолог? Ах, учёный, занимающийся окружающим нас бардаком и желающий выудить из него какие-то закономерности? Ах, вы ещё и собираете материалы для диссертации: для кандидатской? На тему? Вы не удивляйтесь, что я так подробно расспрашиваю: сидя уже пятый год на нарах, я нашёл себе интересную отдушину. То есть я всегда любил читать научно-популярную литературу, просто далеко не всегда были у меня такие возможности. Теперь же у меня куча времени и долгие-долгие ещё годы впереди, когда я могу заняться самообразованием. Аттестат за одиннадцать классов – всё, что есть, где уж было просвещаться и образовываться, так что именно тут я получил такую возможность. Я даже подумываю о поступлении в институт: разумеется, на заочное отделение. Как вы думаете, меня примут? Хотелось бы хоть к сорока годам получить диплом, чтобы не воспринимали посторонние как дебила или слабоумного, кроме тех случаев, разумеется, когда я сам захочу взять на себя такую роль. Ведь получится?

Мне не так много: тридцать восемь, в декабре будет тридцать девять. Надеюсь ли я выйти отсюда? Надеюсь: несмотря на жестокий приговор и почти полную безнадёгу, опирающуюся на такой срок. Двадцать пять лет – это не шутки, не все столько и живут, мне же предстоит провести их здесь – за колючей проволокой и крепкими засовами, так что, если не будет поблажек, то выйду я только в пятьдесят девять.

Разумеется, я всё делаю для того, чтобы получить амнистию или хоть какую-то скидку, но пять трупов – это пять трупов. О четырёх из них я до сих пор сильно жалею, о чём я не уставал повторять и во время процесса, и после, но чего не вернёшь, того уже не вернёшь… Абсолютное стечение обстоятельств, несчастливая судьба, небольшая ошибка в расчётах: и чтобы выбраться из дома, пришлось убивать ещё четверых. Пистолетом, разумеется пистолетом: разве смог бы я нанести вред взрослому человеку каким-нибудь ножичком? Я бы просто не достал, да и потом: одно дело – когда ты нажимаешь пальцем на курок, и противник просто падает, совсем же другое – когда ты втыкаешь ему нож куда-то в тело. Он же ведь будет защищаться и бить тебя в ответ, стараясь ударить побольнее! А хлещущая кровь? Я совсем не слабак, но даже мне от такого зрелища может стать плохо. Так что в дом я полез с пистолетом и твёрдо поставленной целью: рассчитаться с негодяем за всё, что вытерпел от него. Разумеется, я говорю о главе семейства: Блыднике-старшем. Одна только фамилия о многом говорит! Просто так не раздаются такие фамилии, вы-то как социолог должны понимать. Редкая сволочь, поверьте мне на слово, и если бы не я пришил его тогда, это сделал бы кто-то другой. А как страдали от него другие официанты и особенно официантки – он ведь, несмотря на старпёрский уже возраст, проходу никому не давал! Слишком долго ни одна у него не задерживалась, кроме тех, разумеется, кто позволял ему всё что угодно. Мужчин же просто унижал и третировал, как будто они были рабами, обязанными делать всё для властного хозяина. За что и поплатился в конце концов, чего я совершенно не стыжусь и о чём совершенно не жалею, несмотря даже на жестокий приговор и туманные перспективы. Если бы имелся выбор, я бы всё равно достал ублюдка, тем или иным способом заставил пожалеть его обо всём, просто сделал бы это умнее и без лишних жертв. И мы сейчас не трепались бы в узком тесном кабинете, и встретиться имели шанс только в совершенно другом качестве.

Как: вы уже уходите? Но вы ещё придёте? Не хотелось бы потерять такого собеседника. Тут ведь особо и общаться-то не с кем: с конвоирами запрещено, среди же заключённых найти кого-то приличного тоже практически невозможно. Здесь же особая зона! Убийцы, маньяки и садисты: совсем не моя среда, хотя я тоже не лыком шит. Но не до такой же степени! То, что я здесь – стечение обстоятельств, не больше того, они же всей своей жизнью прокладывали дорогу сюда, честно заслужив пожизненные места в своих камерах-одиночках. Так что вы ещё придёте? И тогда я уже гораздо лучше смогу удовлетворить ваш интерес, и я расскажу о таких вещах, что ваши коллеги изойдут слюною от зависти и злобы и сильно пожалеют, что не хватило у них смелости отправиться в эту глушь, где спрятан такой богатый и обширный материал!

II

Добрый день. Прошла всего неделя, а вы уже здесь. Я забыл спросить в прошлый раз: а вы не из Москвы? Я ведь сам не местный, и всю жизнь провёл в столице. Было бы тогда вдвойне приятно. Нет? Ах, из области. Значит, не совсем ещё загнулась наука за кольцевой, это не может не радовать. Я ведь так понял: что с наукой нынче совсем паршиво. В загоне она и в унынии, и только где-то по углам шуршат э… учёные, перебирая старые бумажки. Как, нет?! Может, это касается вашей области, а так, насколько я понял, в-основном-то разруха и хаос. Ну, бардак, помноженный на нищету. Ах, у вас специальная программа? И где же? В областном университете? Это на что же выделяют у нас нынче деньги, за исключением нанотехнологий? Надеюсь: вы не в рамках подобной программы работаете: что-нибудь типа «Нанопреступность в России»? Шучу-шучу. Ах, понятно: предотвращение и профилактика преступности. Ну-ну. Нет, я понимаю, работа у вас такая и тема диссертации, видимо, тоже. Угадал? Разумеется, да. И чем же вас заинтересовала моя история? Ах, меня рекомендовало руководство тюрьмы. Ну ещё бы: я же, можно сказать, встал на путь исправления, и, в отличие от большинства местных сидельцев, совсем не потерял человеческий облик. Вы не общались с соседом справа по коридору? Он же просто какой-то зверюга, давно уже разучившийся нормально объясняться с людьми. Каждый раз, когда его выводят из камеры, охранникам приходится приводить его в чувство. Возможно, по нему давно уже дурдом плачет, просто кому это нужно: лечить старого выжившего из ума маньяка.

Я хорошо понимаю местное руководство: пускай уж лучше этот скот тихо подыхает в своей берлоге, а не портит кому-то жизнь. Наверняка и на свободе – в прежней жизни – всем общавшимся с ним приходилось нелегко, а уж сейчас – когда он постарел и обрюзг: это вообще сомнительное удовольствие. Видел я его пару раз: здоровый губастый детина со взглядом упыря и дебила. Вот с таким бы я точно не захотел сидеть в одной камере или просто знакомиться: он ведь убьёт не задумываясь, просто чтобы попробовать на ощупь горло очередной жертвы. Интересно, сколько на нём висит? Наверняка ведь намного больше, чем на мне. Ну и мерзкий характер ничем не скроешь: когда на него находит, он протяжно долго воет и что-то бормочет. Как будто он из оборотней, затесавшихся среди нормальных людей. Когда же вой доходит до максимума, то даже охрана не выдерживает и вламывается к нему в камеру. Вот тогда бывает представление! Они лупят его, ногами и дубинками, заставляя верещать ещё громче, пока наконец не вырубают. Только тогда можно наконец успокоиться и заснуть всем окружающим этого ублюдка, в противном же случае – если его не успокоить – ещё одна бессонная ночь обеспечена. Я даже просил перевести меня в другое место: но местные бюрократы абсолютно такие же, как на воле, зачем им стараться и шевелить лапами, если этого можно и не делать. Так что приходится терпеть жуткое соседство с надеждой на то, что недолго уже ему осталось топтать землю и как-нибудь он всё-таки загнётся.

Ну ладно: оставим уродов в покое, вы же хотели, кажется, чтобы я рассказал о себе. Вы ведь этого хотели? Я готов.

Как рассказывала мне мать, я долго не хотел появляться на свет. Долго – месяцев десять или одиннадцать. По всей видимости, я заранее предвидел, какое количество самых разнообразных гадостей ждёт меня здесь, и потому я благоразумно – до последней возможности – оттягивал момент. Лишь заботы врачей лишили меня тёплого уютного ложа: кесарево сечение грубо нарушило долгий покой, и в середине декабря меня наконец выпихнули в самостоятельную жизнь.

Как рассказывала мать, несмотря на такой долгий срок я оказался достаточно мелким: но поскольку она и сама была не великаншей, меня посчитали нормальным. Моя мать тоже низкого роста: сантиметров на пять повыше, что компенсируется у неё толщиной, особенно в последние годы. Что же касается отца: его я никогда не видел, даже на фотографиях. Что вы сказали? Откуда моё отчество? По её версии моего отца звали Сергеем, работал же он геологом и постоянно находился в экспедициях. Что касается имени: верю, именно так его и звали, только вот всё остальное настолько отдавало ложью и тухлятиной, что ещё в ранних классах школы я понял горькую истину. Точнее две истины.

Одна касалась непосредственно меня. Подслушанный как-то разговор дальних родственников шёл обо мне: один из них назвал меня инвалидом и жертвой несостоявшегося аборта, так что слегка пренебрежительное отношение к нам обоим преподносились как совершенно естественное и справедливое. Они жалели меня и снисходительно воспринимали многие шалости, делая скидку на предполагаемую неполноценность и ущербность. Видели бы они меня сейчас: я ответил бы им так, что они сразу заткнулись бы, ощущая уже себя дураками и невеждами!

Вторая же истина касалась отца. Не знаю уж, что у него там случилось с матерью, но я был явно нежеланным ребёнком. Я не исключаю даже, что мать подверглась насилию, и именно поэтому меня и пытались выковырять и выбросить на помойку. Но я, видимо, так вцепился в жизнь – всеми конечностями сразу – что меня просто не смогли извлечь, и, обидевшись, я сидел внутри до последней возможности.

Отец же – который и передал свою живучесть – явно проводил свои командировки во вполне определённых местах: таких же, как это. Как-то я услышал разговор во дворе: один парень советовал другому не лезть ко мне, причём не потому, что я маленький и слабый. Он брякнул, что мой отец уголовник и связываться со мною просто опасно. «А то придёт и уроет!» Хотел бы я, чтобы именно так всё и случилось: мелкие размеры далеко не всегда служили мне защитой, так что стоило кое с кем посчитаться. Однако за долгие годы я так и не дождался возвращения отца из затянувшейся экспедиции, к чему он явно и не стремился. Если бы захотел: он мог хоть как-нибудь напомнить о себе, и уж как-нибудь я бы узнал об этом от матери.

Однако явно не до нас ему было: я не исключаю даже, что он мог просто и не знать о моём существовании, если у них с матерью дело свелось к короткой шальной связи. Зачем ему нужна была моя мать! Может я говорю и плохо, но она всегда была непривлекательной женщиной: полтора метра ростом, с толстыми распухшими ногами и грубым лицом. Кого она могла привлечь! Даже на старых фотографиях – в молодости – она сильно смахивала на посудомойку, кем на самом деле и работала большую часть жизни. Так что может для неё это было и достижение: что она смогла хоть на время привлечь моего отца, оставившего следы своего присутствия в моём лице и давшего ей смысл жизни.

Я не хочу углубляться в подробности семейной биографии, но кое-что могу рассказать. У моей матери имелся старший брат – совершенно нормального вида, не то, что мы, и ещё несколько двоюродных братьев и сестёр. Родители же матери, а мои соответственно бабушка с дедушкой умерли рано: ещё когда я только пошёл в школу. Моя мать сама была поздним ребёнком, я же родился совсем поздно: матери тогда стукнуло почти сорок, и никто явно не ожидал от неё такого подвига. Жили мы в комнате в коммунальной квартире, хотя дом и место были совсем не простые. Это был центр города: один из переулков бульварного кольца, с расположенным совсем близко прудом и другими полезными довесками. Я только сейчас понимаю, насколько ценным оказалось место: на фоне нищеты, с которой теперь приходится иметь дело. Тогда же я совершенно не ценил, например, ту библиотеку, что находилась в соседнем здании, или, например, театр, в доме напротив. Пару раз я всё-таки ходил на спектакли, я любил только комедии и не стал бы сидеть и смотреть какую-то нудятину. Сейчас бы я с удовольствием пошёл на какой угодно спектакль, хотя бы ради одной обстановки, но кто ж предложит мне теперь что-то подобное?

Дом, где мы жили, находился недалеко от различных удовольствий, но там был ещё и хороший двор. И ещё переулки: которые стали моей настоящей школой жизни и дали мне побольше, чем настоящая школа. Хотя я, наверно, слишком забегаю вперёд: лучше, наверно, двигаться по порядку, примерно так, как я окунался в окружавшую меня жизнь. Вас ведь интересует, как человек становится э… криминальной личностью, приобщается к тёмным углам и закоулкам? Это я пожалуйста, без вопросов. Но тогда давайте: я – вам, а вы – мне. То есть я без утайки расскажу о своей жизни, вы же поможете мне кое в чём. Вы ведь наверняка можете повлиять на тюремное руководство и кое-чего для меня добиться. Договорились?

Вопрос на самом деле несложный и чисто бытовой: это первое. В моей камере сломался умывальник и пол стало иногда заливать. Можете себе представить: как мне приходится на несчастных девяти или десяти метрах! Я же ступить не могу, боясь вляпаться, так что можете представить, какая там возникает обстановка!

И второе: из-за всего этого я начал кашлять. Подозреваю, что неспроста, но попробуй докажи доктору, что мне нужна помощь! Они скорее нас убить готовы, чем оказать помощь: разумеется, здесь же собраны убийцы и маньяки, и отношение у персонала соответствующее. Так что: вы не могли бы попросить, чтобы меня нормально осмотрели и дали таблетки, если надо? Хорошо? Я ведь неопасный, как многие тут, и совершенно не заслуживаю такого отношения. Договорились?

Вот и хорошо. Возвращаясь же к моему появлению на свет, хочу заметить: что никто к нему готов не был. Мать явно переросла тот возраст, когда от неё ожидалось что-то подобное. Она мне как-то хвасталась, что была у неё в молодости любовь, без особых правда деталей и подробностей. Я так и не понял, кто там кого бросил: но судя по всему пострадавшей стороной, как и обычно, оказалась моя мать. Но ведь если бы у неё всё срослось тогда, меня бы ведь не было?! Так что судьба распорядилась тогда удачно, не дав появиться моему конкуренту, и так же удачно распорядилась она, когда родился я. У матери тогда пошла в гору карьера, если можно так сказать: незадолго до того она получила наконец ту комнату, где прошло моё детство, и перешла работать в школу. Так что предпосылки для моего рождения были созданы, и мне оставалось только родиться.

Как рассказывала мать, она чуть не умерла, рожая меня. Неспокойный активный характер проявился уже тогда: чтобы извлечь меня, потребовалось даже кесарево сечение, и мать потеряла так много крови, что могла умереть. Через пару недель, по всей видимости, нас выписали из роддома, и на несколько месяцев она рассталась с работой.