Монстры «Последнего рая»

В то утро, подъезжая к центру города по Сторров-драйв и видя поднимающиеся небоскребы делового центра, Стэн вдруг вспомнил свой самый первый день на этой работе. Тогда он практически ничего не делал. Только ознакомился с кругом обязанностей, руководством и сослуживцами, да кое-что восстановил в допотопной программе, никак не желавшей запускаться. Никто ее уже и не помнил, поэтому и не пользовался компьютером, вечно зависающим и еле ворочающимся в те редкие паузы, когда он еще работал. Восстановив утерянный кусок программы, Стэн перезагрузил компьютер, который заработал как миленький.

Сидящий за соседним столом пожилой уже господин, искоса посмотрел на непривычно быстро открывающий окна компьютер и сказал:

– Да-а-а, а мы-то уж думали, не списать ли его вообще. Слушайте, а может, раз уж вы взялись за это, посмотрите и у меня, а то что-то мой компьютер тоже тормозит в последнее время, сам не знаю почему.

Конечно же, Стэн посмотрел. Не удивительно было, что компьютер соседа работал медленно: Стэн вычистил из него уйму всякого мусора, в основном из реестра, да еще целых три вируса.

«Они тут что, вообще не ставят защиту на машины? – удивился он, глядя на то старье, что вычищалось с жесткого диска. – Сколько лет их антивирусным программам? Похоже, что они их не обновляли уже со времени наполеоновских войн».

Его нехитрые действия по улучшению работы компьютеров не прошли незамеченными мимо начальственного ока. Босс пару раз подходил, вставал у него за спиной и одобрительно хмыкал. Один раз он даже похлопал Стэна по плечу, произнеся:

– Давай, давай, парень, наведи тут порядок.

Поэтому, когда первый рабочий день кончился, Стэн покинул свое рабочее место в преотличном настроении, захватил по пути домой пару упаковок пива, собираясь посидеть пару часов перед сном около своего новехонького компа, который притащил на днях домой и только вчера вечером полностью загрузил всем необходимым.

Он припарковал машину невдалеке от дома, вылез, поставил ее на охрану, подхватил пакет с пивом и зашагал домой, посвистывая на ходу. Едва он свернул за угол, чтобы пройти коротким путем до дома, как чуть не споткнулся о лежащего прямо на земле возле мусорных баков человека.

– О, черт! – выругался он, едва не упав. – И надо ему было тут улечься. Господи, а говорили, что в этом районе нет пьяни!

Но, едва взглянув на лежащего человека, Стэн понял, что тот вовсе не пьян, а мертв…

Хорошее настроение, установившееся у него после окончания первого рабочего дня, сразу же улетучилось. Стэн набрал на смартфоне 911 и сообщил оператору о трупе. Сначала он подумал, что надо подождать полицию. Но потом решил не связываться и отправился прямиком к себе домой.

За ужином он был, против обыкновения, задумчив. Жена пыталась его разговорить, но на вопросы он отвечал односложно, и к концу ужина она оставила эти свои попытки разузнать, что с ним такое. В конце концов, он сам не выдержал и сказал:

– Напрасно мы сюда переехали.

Не обращая внимания на удивление, написанное на лице Эмили, он поблагодарил ее за отменный ужин, пошел к себе в кабинет и плюхнулся на диван, почти задаром купленный неподалеку на сэйл-ярде. Диван этот был еле втиснут между тремя серверами и густой коаксильной паутиной кабелей. Он выпил уже половину купленного им пива, но чувство тревоги, вдруг поселившееся в нем, так и не прошло. Трудно сказать, что было тому виной – мертвый человек на улице или что-то еще, но какое-то недоброе предчувствие охватило его, не уйдя даже с последней бутылкой пива.

Но та история с мертвым человеком была давно, сейчас же ему надо было подумать о том, как он решит сегодняшние дела там, у себя в офисе. Поэтому он отогнал от себя воспоминания и прибавил мощности в кондиционере по случаю духоты. Как никогда жаркое солнце вовсю плавило город, дробилось о зеркальные грани небоскрёбов, блестело брызгами на крышах машин, нагревало асфальт так, что он становился мягким. Шумел кондиционер, еле-еле охлаждая машину, повсюду мелькали люди, спеша от одного кондиционированного пространства в другое.

Обивка салона нагрелась так, что все нутро машины пропахло какой-то синтетической вонью.

Вдобавок ко всему Стэн оказался в траффике, закончившимся как это и следовало ожидать, мертвой, не двигающейся с места пробкой.

«Господи, все в этом мире только и делает, что отражает это проклятое солнце, бьющее бликами тебе в рожу со всех сторон! – раздраженно подумал он, стоя в пробке и изнывая от жары, которая почти не уменьшалась, сколько не включай кондиционер. – Отчего весь этот мир устроен так, чтобы при малейшем нагревании источать непереносимые, тошнотворные запахи?!»

Казалось, что эта растреклятая пробка будет вечной. Стоящие плотной стеной машины не двигались вовсе. Стэн положил руку на соседнее сиденье и отдернул ее: обшивка была как раскаленная сковородка.

Его настроение стремительно падало, он даже не очень понимал из-за чего. Вон и солнце светит, птички поют, выспался отлично без всех этих обычных ночных кошмаров, уже близко конец недели – разве это повод для дурного настроения?

Но все равно, как он ни пытался понять причину своего все возрастающего раздражения, но так и не смог четко определить – почему оно появилось. К тому же во все это примешалась еще какая-то странная тревога. Что за тревога? По поводу чего? Он так и не мог понять.

Чтобы как-то отвлечься от этого своего непонятно по какой причине ухудшившегося настроения он стал переключать радиостанции в приемнике. Но везде был то рэп, то какая-то писклявая девка вопила во всю глотку пошлости, то передавали сообщение об очередном найденном трупе, да еще эта реклама не унималась на всех каналах. Стэн почти механически нажимал клавиши, мечтая только об одном: как он доберется, наконец, до прохладного офиса и займется, наконец, делами, которые наверняка отвлекут его от странного состояния раздраженности неизвестно чем. Он уже хотел было выключить приемник, как вдруг услышал их любимую с Эмили мелодию доисторического Фрэнка Синатры. И тут же вспомнил их сегодняшнюю ночь любви… вспомнил, как Эмили упала в теплое кольцо его рук, пропадая в них, окунаясь в его объятия с таким исступлением, будто обнимала его в последний раз. Он же бессвязно шептал ей что-то безумное, неправедное, понятное только им двоим, пятная белизну ее дивных плеч яркими пятнами поцелуев. А потом они заснули, забыв о времени и о мире, не расплетая сомкнутых рук.

Но короткое приятное воспоминание закончилось вместе с мелодией. И сменилось вернувшимся раздражением. Ему вдруг подумалось, почему это на пустынных улицах богатого Ньютона, куда они переселились после его быстрого продвижения по службе, так много окон с незадернутыми шторами. Какого черта прохожие с интересом поворачивают шеи, пялясь на чужие окна и стараясь рассмотреть все, что есть внутри… Наверное это связано с вечными прямыми трансляциями по телевизору из всех этих частных домов, с этим назойливым подглядыванием в замочную скважину. И чего это так все интересуются чужой жизнью? Наверное, потому, что своей нет. И ладно бы все это было чистым подглядыванием за теми, кто этого не подозревает, а то ведь те, за кем ведется видеонаблюдение для телепередач, сами все знают и добровольно соглашаются, чтобы миллионы глазели на то, как они там живут. Какой-то эксгибиционизм, честное слово! Кто-то из его сослуживцев уверял его, что те, за кем ведется наблюдение, сами и платят за него. Черт его знает, может, это и вправду так?

Эксгибиционизм вообще стал в последнее время чуть ли не нормой.

«Добрый день. Меня зовут Пит. Вот уже двадцать лет как я алкоголик. Мои проблемы начались с того, что в пятилетнем возрасте моя бабушка поцеловала меня в попу». Или эта идиотская программа «Разденься за так». Разделся сам, научи раздеваться другого. Хорошо еще, что она идет поздно, когда дочка уже спит. А эти новости ровно в полночь! Продажи туалетной бумаги за последний месяц упали на 0,74 %. Боже, какой ужас! Но мы этого не скрываем, потому что в интересах общества знать, что происходит на самом деле. В суд города подали иски семь зверски изнасилованных своими женами мужей. После чего в экран лезет голова и знаменитый юрист всерьез рекомендует каждый раз подкреплять очередное взаимное влечение заранее составленными документами, а после завершения всего ставить под ним подписи о признании близости взаимоприемлемой и достаточно удовлетворившей обе стороны. О, господи! А чего стоит эта передача про дурное влияние Санта-Клаусов на сексуальное развитие детей?! Мало того, что с прошлого года перед входом в роль этих бедолаг проверяет полиция. Сегодня это считается недостаточным. В этом году Санта-Клаусам категорически запрещено целовать детей и гладить их по головам. Однако ничего не мешает проводить ежеквартальные всеамериканские конкурсы стриптиза, которые конечно же, отправляют чуть ли не половину выручки в детские фонды. И все под соусом грядущей вот-вот победы над венерическими заболеваниями. Конечно, без партнера оно, разумеется, безопасней, да и разочарований меньше. Так что оголяйтесь без страха и упрека под предлогом благотворительности. Вы оголитесь, а общество помощи несчастным сироткам вас прикроет.

Нет, конечно, он был не из тех, кто против хорошеньких женщин. Он был из тех, кто не считал, что шлепанье секретарш по круглой попке – это преступление, прощенья которому нет и быть не может. Иначе зачем они тогда надевают все их мини-юбочки, с трудом прикрывающие эти самые попки?! Да нет, они, конечно, правильно это делают. Как говорится: минимум материала для максимума обзора. Вот почему он никогда не нанимал на работу несимпатичных женщин. Потому что они обидчивы, глупы и практически сплошь феминистки. А феминизм – это гадость, к тому же заразная и не умирающая, как там над ним не смейся. Сэм был уверен, что единственный способ борьбы с феминисткой – ее полная блокада, лишение ее мужского общества. Пусть змея кусает свой собственный хвост. Ведь, как известно, дополнительные округлости и мягкие местечки совсем не уродуют женщину, а даже наоборот – украшают. Феминистки, признайтесь, наконец, что вы все такие, потому что ни к кому из вас мужчина не мечтает залезть под юбку!

Как это там повествует толковый словарь женского политкорректного языка «A Feminist Dictionary»? «Альтернативная внешность». То есть, попросту говоря – уродка. Этакий вагинальный американец, а по-человечески – американская женщина.

Стэн усмехнулся и подумал: «С ума сойдешь с этими уродками-феминистками! Они ведь всех нас мужчин зачислили в потенциальные насильники. Всех! А все потому, что мужики на их рожи смотреть не могут без тошноты. Вот и вся причина из злобы. Чем больше злятся, тем больше становятся уродками. Не встает на них у мужиков, вот и все. Извращенцы, разумеется, не в счет. Кстати, как они там называют нашего общего с настоящими женщинами друга? Ах, да: «Пенис есть увеличенный клитор. Синонимы: удлиненный половой орган, заменитель фаллоимитатора. Слово пенис считается неполиткорректным, поскольку указывает на отличие женщин от мужчин».

Да… ну и ну…

Стэн усмехнулся еще раз и открыл окно машины в надежде, что оттуда хоть немного подует ветерок. Но снаружи было по-прежнему жарко и невероятно душно. Ослепительно-белое солнце прямо из окна било ему по глазам. Он вытер со лба пот, закрыл окно, достал из автомобильного холодильника бутылку с любимой сладкой водой, отпил из нее. Несколько капель воды упало на рукав пиджака, и Стэн выругался: вскоре должно было состояться совещание у президента компании, а потому он должен быть в идеальной форме.

Наконец длинная змея машин тронулась и медленно вползла в город. Вскоре он уже вошел в офисное здание. Через минуту-другую он покинул лифт на верхнем, главном этаже, свернул направо по коридору, раскланиваясь с коллегами, снова свернул, теперь уже налево. Здесь было тихо и гулко. Безликие одинаковые комнаты, безликие работники в одинаковых черных костюмах. Элита корпорации.

Он подошел к двери с надписью «Вице-президент корпорации РОТОНИКС Стэнли Вудворт Джеккинс», механизм тихо щелкнул, и половинки двери разъехались в стороны, открывая путь в его владения.

Он поздоровался с Лиз, чмокнул ее в щечку, благо что никого поблизости не было, вошел к себе, бросил кейс на стол, подошел к огромному, во всю стену, окну, и посмотрел на раскинувшийся перед ним город. Там, над едва виднеющимися в мареве холмами далеких пригородов, начинавшихся за Комменвелс авеню, собирались грозовые тучи, время от времени выстреливая молнии, сопровождающиеся раскатами грома.

«Вот почему так парит», – подумал он, глядя на постепенно темнеющее небо над холмами, которые можно было видеть только с этого, самого высокого этажа небоскреба, на котором находилось высшее руководство фирмы, включая и его самого.

Он вернулся к столу, сел в удобное офисное кресло с высоченной спинкой, вытащил из ящика стола доклад, который должен был прочитать сегодня, и еще раз пробежал глазами знакомый почти наизусть текст.

Потом откинулся на спинку кресла и, включив телевизор, занимающий полстены, стал насвистывать веселую мелодию.

На экране возник диктор седьмого канала и начал что-то говорить, но вспыхнувшая за окном молния и сразу же раздавшийся вслед за ней раскат грома заглушил его слова.

За диктором появилось изображение знакомого Стэну района. Зеленые лужайки, аккуратные дорожки, чистые солидные особняки – это был Ньютон, его район… Тут же появилось изображение еще более знакомого ему дома – его дома…

– Дьявол! Это что там еще такое! – воскликнул он, не веря своим глазам.

У него вдруг задрожали руки.

И снова вспышка молнии и снова удар грома. Как раз в тот момент, когда голос диктора опять что-то сказал за кадром. Едва утихли раскаты грома, заложившего ему уши, как он услышал:

– …были взяты в заложники. Террористы выдвигают требование освободить членов их банды, захваченных полицией три дня назад при отражении нападения на центральный офис «Ситизен банка». К сожалению, как стало известно нашему корреспонденту со слов полицейского офицера, возглавляющего операцию по спасению заложников, на этот час хозяйка дома Эмили Джеккинс скорее всего мертва. О судьбе ее дочери, одиннадцатилетней Сьюзен, пока ничего не известно…».

– Босс, босс, вы… – в кабинет ворвалась Лиз, испуганно взглянула на Стэна и замолчала.

Молчал и он.

Потом вздрогнул и бросился из кабинета прочь…

Он не помнил, как добрался до дома. Скорее всего, на автопилоте. Впрочем, на полосе хайвея, идущего в Ньютон, машин почти не было: все по-прежнему рвались в центр города, а не из него.

Едва остановив машину, он выскочил наружу, оставив ее на произвол судьбы, сорвался с места и побежал к дому. Пробежав сотни две шагов, не замечая никого и ничего вокруг, он протиснулся сквозь толпу неизвестно откуда взявшихся в этом пустынном районе зевак и остановился у желтых оградительных лент.

Увидев здоровенного человека в штатском, стоящего у ограждения, он крикнул:

– Кто тут у вас главный?!

– А в чем дело, сэр? – глянул на него тот сверху вниз с высоты своего огромного роста.

– Я хозяин этого дома! – выпалил Стэн, еле переводя дух от бега по жаре.

– Мне очень жаль, сэр, поверьте, мне искренне жаль, но ваша жена мертва, – сказал человек в штатском.

Стэн ничего не смог сказать: слова будто застряли у него в горле.

– Сэр, вам лучше уйти отсюда, – сказал здоровяк. – Тут запретная зона. Вам лучше переждать все это где-нибудь поблизости. Сэр, уходите отсюда, не понятно, что ли, говорю?

– Что? – произнес Стэн, обретя, наконец, способность слышать.

– Я говорю, что вам лучше уйти на время отсюда, пока мы разбираемся со всем этим, – его собеседник вежливо, но твердо взял его за руку, намереваясь удалить прочь.

Стэн вдруг дернул плечом, с невероятной, неизвестно откуда взявшейся силой оттолкнул полицейского и со всех ног устремился к дому, не слыша криков у себя за спиной.

Он ворвался к себе домой и остановился на первом этаже как вкопанный: дом был мертв.

Совершенно мертв.

Он понял это пронзительно и отчетливо. Сразу понял. А, поняв, оцепенел и больше уже не двигался.

Сколько длилось это оцепенение, Стэн не помнил. В одно мгновение он превратился в раздавленного горем человека, из которого ушла жизнь.

Стэн долго стоял, не в силах смотреть туда, где лежали две женские фигуры, совсем недавно умерших мучительной смертью самых дорогих ему людей: одна больше, жены и другая поменьше – доченьки…

Единственное, что он еще мог вспомнить о том дне, так это как он нес маленькое, безжизненно повисшее на его руках тело Сью, а густые струи ее волос развевались на ветру. В сердце его звучала в этот момент сводившая с ума, тошная, неизвестно откуда взявшаяся и рвущая мозг похоронная музыка. И маленькие руки Сью с розовыми ноготками, безжизненно болтались в такт его шагам, и их уже невозможно было согреть никаким дыханием. Лицо Сью даже в смерти оставалось ангельски прелестным, нежным и удивлённым…

Больше ничего не осталось в его памяти от этого дня: ни суеты множества полицейских и репортеров вокруг, ни двух увезенных пластиковых мешков с мертвыми телами, ни вопросов к нему, ни его ответов. Ничего.

Нет, не совсем так, кое-что он все-таки запомнил.

Он запомнил люк.

Обыкновенный люк, ведущий в коллектор, и находящийся почти у его дома, немного сбоку. Крышка люка была чуть сдвинута. Он сразу это заметил. Подойдя к ней, он отодвинул ее полностью в сторону и посмотрел в открывшийся ему лаз. Круглый узкий тоннель, ведущий вниз и поглотивший скрывшихся в нем от преследователей бандюг, глянул на Стэна могильной чернотой своей глубины и… это было всё, что он помнил в остатке того дня. Впрочем, остальные дни были не лучше и тоже не оставили в его памяти ничего. Вообще ничего.

После гибели жены и дочери он тоже умер… Нет, он ходил, видел, мог даже есть что-то без вкуса и запаха, но все равно он был мертв…

Все это было днем, а ночью начинались эти его сны… и медленно вползающие в них кошмары, бесконечные муки, не дающие отдохнуть, хоть как-то набраться сил, чтобы жить дальше…

После такой жуткой смерти единственных близких ему людей он был едва ли человеком даже, так, какое-то подобие человека, нечто без права на память, ибо она, как только он позволял ей напомнить о себе – превращала его в сплошную рану и гниль. Из липкой топи его памяти всплывали лишь трупы. Он гнал их, гнал как мог, но они тут же возвращались обратно…

Это уже не было осколком его прошлого, скорее это было его проклятием и крестом, тяжким камнем, мельничным жерновом, что лежал на сердце и некому его оттуда было убрать…

А потом… потом у него вошло в привычку причинять себе боль, перебирая самые черные, самые мрачные воспоминания. Какая странная человеческая особенность – держать острый нож памяти поближе к раненому им бесчисленное число раз сердцу…

Память играла с ним мудреную игру, в которой нельзя было смухлевать, нельзя было бросить играть в нее и выйти из-за зеленого стола. Можно было только играть и играть, проигрывая кон за коном единственной победительнице, которая могла бы сжалиться над ним и остановить игру, одним махом прикончив его. Эту победительницу звали Смерть.

Ничего нельзя было с этим поделать, и все уже было давным-давно предопределено в этой его ставшей вдруг бесцветной жизни, в которой он был лишь марионеткой, пытающейся хоть на миг забыть свое прошлое, не помышляющей о будущем, марионеткой, которой суждено еще какое-то время быть натянутой на чужую, невидимую никем руку. Для чего? Наверное, для того, чтобы еще сколько-нибудь просуществовать в пропахшем средствами против моли сундуке среди прочих дергающихся или уже переставших дергаться кукол… и как не задирай голову и не верти ею в разные стороны – а кукловода все равно нигде не видать…

Если бы он смог хотя бы раз встретить кого-нибудь, кто мог бы ему внятно объяснить – как же жить человеку, когда из этой его жизни уходит цель. Но таких мудрецов он не нашел. Да и были ли они?

Как много бы он отдал за то, чтобы хоть во сне найти успокоение, но и там ему не было ничего спасительного. Как же везет тем, кто, проснувшись, не помнил своих снов. А он как раз помнил их, он не помнил лишь одного – спал ли он вообще, ибо очередная мучительная ночь его, вытолкав из непереносимых снов в сумерки такого же очередного утра, не давала успокоения и облегчения мук, не давала забыться и хоть сколько-нибудь отдохнуть.

Вся его жизнь была теперь как разбитая ваза с трещиной, в которую все утекало.

Раньше все было так хорошо, так складно и просто. И вдруг полетело к чертям.

Он не был готов к этому.

И сломался.

Внутри у него все горело и распадалось.

И зацепиться было не за что.

В его небе теперь летали птицы с оторванными крыльями. По его Земле бродили люди с вырванными ногами. Волны его океана выкидывали на берег пережеванные акульи плавники.

Он тонул, и никто не мог ему помочь. Потому что никто не знал, что он есть и что тонет. Никто ничего не знал.

Никто не знал и о том, кто были эти убийцы и куда они потом делись. Нет, его, конечно же, расспросили обо всем. Но что он мог им сказать: они наверняка знали больше его.

Конечно, в соответствии с инструкцией, как-то к нему заглянул человек в штатском среднего возраста и средней наружности. Задал пару каких-то пустых вопросов. Так, приличия ради. Они оба понимали, что все это проформа.

Немолодой полицейский вежливо сидел на диване и большей частью молчал. Сидел он очень аккуратно. Не так, чтобы с краю, но и не глубоко, не прислоняясь к спинке. По всему чувствовалось, что ему все-таки не по себе. Хотя он и не производил впечатление новичка в своем деле. Но так бывает: не у всех затвердевает до бесчувственности сердце.

Стэну вдруг почему-то стало жалко этого человека, вынужденного спрашивать его без всякой надежды на хоть какой-то полезный их делу ответ. И он предложил гостю выпить. К удивлению Стэна тот не отказался, не став ссылаться на то, что при исполнении.

Они выпили. Потом еще.

И разговорились.

– Уверенно растущий уровень преступности, бесконечный поток локальных конфликтов, непрекращающиеся войны, терроризм и насилие в наши дни обостряют дискуссии о   природе агрессии, – произнес гость, отпив глоток из тяжелого квадратного стакана с марочным виски.

– Агрессия, агрессия! – воскликнул Стэн и зло скривил губы. – Вы всё списываете на агрессию! Хотя вряд ли сможете даже сформулировать, что же это такое.

– Ну почему же? – пожал плечами его собеседник. – Вполне могу. Агрессию определяют как целенаправленное деструктивное поведение, наносящее вред людям или вызывающее у них отрицательные переживания, состояния страха, напряженности, подавленности. Агрессия является весьма сложной формой поведения. И связана во многом с неблагоприятными условиями жизни, особенно в детском возрасте.

– Да уж, некоторые точно свихиваются и даже дохнут от такой жизни, а вот тараканы живут, – заметил с горькой усмешкой Стэн. – И быстро плодятся. У них, правда, дистанция совсем короткая, но им все же больше везет, чем нам, людям.

– Это почему же? – удивился его собеседник.

– Потому что они не думают о жизни. И, тем более, о смерти. Им бы только пожрать и потрахаться. Вот и все.

– Кстати, некоторые люди от тараканов тоже не сильно отличаются, если подумать, – заметил гость.

– Во всяком случае, и тех и других легко раздавить, – отозвался Стэн. – Причем люди еще в большей степени цепляются за ненужную жизнь, борются за неё, скаля зубы и пуча налитые кровью глаза, не желая признавать, что все уже кончено, и что они скоро станут комком разлагающейся слизи.

– Я вас понимаю, поверьте, – сказал тихим голосом полицейский.

– Так ли уж? – усомнился в его словах Стэн.

– Да, так, – произнес гость и пояснил: – У меня самого сын месяц назад погиб в автокатастрофе.

– Мне очень жаль, – сказал Стэн. – Но хотя это и ужасно, но все-таки он погиб не так, как в моем случае.

– В него врезался пьяный. Так что вам, может быть, даже и легче.

– Это еще почему? – удивился Стэн.

– Потому что я вынужден платить налоги, из которых будет удерживаться какие-то центы на содержание в приличных условиях убийцы моего сына. Согласитесь, с этим не очень легко смириться. Так что в жизни по-разному бывает. И падать больно, и подниматься лениво, и на месте стоять тоскливо. Остается только пить или спать. Некоторые, конечно, сразу отправляются на покой… на вечный покой. А большинство все-таки предпочитает хоть вяло, хоть неумело, но все-таки лапками семенить. Все делают шаг – и ты делаешь шаг. Иначе задавят. При этом правил игры понимать не обязательно – фигуре думать вредно, все равно другие передвинут тебя в нужный для них момент – хочешь ты того, или нет. Протестовать и возмущаться бесполезно. Сразу уберут с игрового поля.

– Только не меня, – заверил своего собеседника Стэн.