Слоны могут играть в футбол

– Скажите, а вот вчера мне звонили по поводу переходника для компьютера…

Стало слышно биение сердец. Один из коллег виновато поднял руку, подписываясь под звонком.

– Ну вот, его нет, – Дмитрий развел руками. Он чувствовал себя доктором на обходе в кардиологическом отделении. Сердца забились сильнее. Матерый решил подойти конструктивно:

– А какой нужен переходник?

Еще можно было просто решить вопрос и провести презентацию. Ведь он для того и приехал. Но неведомая сила заставляла Дмитрия сорвать переговоры. Просто все в жизни, начиная со вчерашнего вечера, было не так, и с переходником было не так.

– А какой нужен переходник? – повторил матерый.

– Я говорил вчера.

– Может, у меня есть такой?

Дмитрий не отводил взгляда.

– А зачем мне тогда звонили и спрашивали вчера?

Помолчали немного.

– Ситуация близка к абсурдной, – заключил шепотом Как Добрались.

Месье Дона находился внутри энергетических потоков, образованных с одной стороны противостоянием де Голля и студентов, и Дмитрия и офисных работников – с другой. Потерянный в центре этого креста, он решил перейти на родной язык.

– On peut le regarder directement sur l’ordinateur?1 – пробормотал он под нос, не ожидая ни от кого ответа.

Дмитрий чувствовал, что сейчас все решится. От того, как он поведет себя, возможно, поменяется жизнь. Посмотрел прямо в глаза месье Дона:

– C’est un projet très détaillé, on ne pourra pas le discuter correctement2.

Еще секунду назад сомневавшийся, чью сторону занять: каких-никаких, но своих подчиненных или заезжего перфекциониста, француз поднял глаза, и в них, как в глазах Робинзона Крузо, отразились паруса родной земли, корабли пришедшей за ним цивилизации.

– C’est un 11 pouces que vous avez?3

– Oui4.

Француз строго посмотрел на подчиненных.

– Давайте сделаем перерыв и все организуем на уровне! – повернулся к Дмитрию. – Хорошо?

– Хорошо.

– C’est la première fois que vous venez chez nous?5

Глава четвертая, в которой герой вступает на запретную тропу, а мир узнает о художнике Яцевич

Он угостил Дмитрия вином из своих запасов, извинился и укатил на другую встречу: «Раз мы имеем такую ситуасьон, я хотель бы съездить на производство. Давайте встретимся на обьед, а потом завершим вопросы?» Бог, подсказавший местному «коллеге» забыть переходник, сорвал ответственное совещание. Дмитрий вышел на улицу выбешенный и счастливый.

Безоблачный день лежал широко во все стороны, предлагая себя, ничего не требуя взамен. Дмитрий стоял у ларька с мороженым, думая, что стоит и чего не стоит делать.

Но вскоре он уже находился в условленном месте в парке, нарочно спиной к дорожке, откуда мог появиться человек. Он хотел увидеть этого человека в последний момент, смотреть на пустую дорожку было невыносимо. Утром, сам не веря тому, что делает, он написал сообщение и получил ответ: «Могу в 11».

В 11:00, тихо, почти неотделимо от шороха листьев послышались шаги.

– Здравствуйте!

Обернулся.

– Я не опоздала?

Маша запыхалась. Она была совсем не такая, как вчера. Детскость, включавшаяся при родителях, исчезла. Дмитрий удивился, насколько перед ним стоял другой человек. Она поправила волосы. И это было так: сначала рука взлетела вверх, потом волосы назад, закрыли верхушку отеля постройки 1887 года, и только после этого взлетели голуби с крыши отеля. Рука пригладила волосы, опустилась вниз.

– Здрасьте, – сказал Дмитрий, но больше было сказать нечего. – Посидим где-нибудь? Вы голодная?

Это хорошо получилось: как будто он не приглашает девушку в кафе, а хочет накормить голодного ребенка.

– Лучше погулять, – сказала Маша совсем по-детски, и снова вся ее взрослость показалась придуманной, как будто это была его собственная взрослость.

– А, ну пойдемте! Хотя я тут забыл уже все… Как родители?

– Хорошо… Устала от них вчера. Хорошо, что вы написали…

Ему стало страшно оттого, что можно стать счастливым вот так за секунду, и он небрежно сказал:

– Ну, мы же вчера не договорили… про профориентацию.

– Да, – сказала Маша.

– Да, – сказал Дмитрий, – я же обещал, а то времени не было на дне рождения.

– Да, – сказала Маша.

– Да, – сказал Дмитрий.

Они пошли из парка вдоль по улице. Платаны шумели и склонялись арками. Тени от крон то рвались и сливались со светом, то чернели и уходили в темноту ближе к домам. Дмитрий заметил, что жался к этим теням, отворачивая к стенам голову. Ему хотелось побыстрее уйти из центра, казалось, что из-за каждого угла может появиться Семен.

И вот они шли уже пять минут, десять. Два, три, а потом много перекрестков осталось позади, а разговора про профориентацию не начиналось. Кроме Семена его со вчерашнего дня в этом городе знали человек двадцать, и взрослых, и Машиных сверстников. Земля горела под ногами. Дмитрий не выдержал, остановился. Встал в самую глубокую тень.

– Вот, если посмотреть отсюда, видно надстройку над последним этажом. Сам дом построен в середине девятнадцатого века, а надстройка в стиле «модерн» сделана уже в десятых годах двадцатого.

Маша тоже встала в тень.

– Ее все никак не отремонтируют, – сказала она, – папа говорит, что мэрия деньги выделила, и все потом тихо украли.

Дмитрию почему-то не понравилось, что она заговорила про папу. Вспоминать Семена не хотелось. Маша улыбнулась во все зубы и сказала:

– Кофе хочу.

Она была на расстоянии вытянутой руки.

– Я тут кафешек не знаю, вам виднее.

– Пойдемте, покажу.

Прошли дворами, через автомобили и котов. На параллельной улице, еле заметный в кронах, над брусчаткой навис балкон с кованой оградой.

– Здесь в девяностых годах был компьютерный класс, а до этого… – Он вдруг замолчал, потому что в советское время здесь была женская консультация. Но говорить об этом Маше было неудобно.

– А до этого – женская консультация, – сказала Маша, – пойдемте.

Заказали кофе, уселись на балконе. Теперь их не было видно ниоткуда. Можно было просто сидеть, смотреть в глаза, не оборачиваясь, не чувствуя себя вором. Как ребенок, отбежавший к окну и уткнувшийся в штору, он решил, что если ничего не видит, то и его не видно, мира вокруг больше нет. Чашку кофе он заказал максимального размера, потому что по законам физики она дольше остывает, ее дольше можно пить, дольше здесь находиться.

– А что вы вчера так быстро ушли? – спросила Маша.

– Ну, вы танцевали.

– Я особо не хотела. Просто Кирилл достал уже, прям заставил танцевать.

Ему это не понравилось. Он помолчал.

– Простите, вы так говорите, как будто я знаю, кто такой Кирилл.

Она сосредоточилась, потом улыбнулась.

– Ну, это парень Наташи, они раньше с Ирой ходили.

Он удивился тому, что молодежь до сих пор использует это слово. В годы его юности так говорили: встречаться было негде, поэтому парень с девушкой не «встречались», а «ходили». В прямом смысле, по улицам. Стало приятно, что все прояснилось, и этот Кирилл, который раньше ходил с Ирой, сейчас парень Наташи. Ну, а то, что позвал танцевать, – здесь же ничего страшного нет… Ну, да… Ничего страшного… Кирилл…

– Вам, наверное, хочется сейчас с друзьями общаться, а вы тут со мной сидите.

Грубо получилось, как будто напрашивался на комплимент.

– Я… вечером должна встретиться… Но это еще не точно…

Принесли пирожное для Маши. Она устроила блюдечко поудобнее, потянулась за сахаром.

– Вы его куда-то далеко от меня поставили.

– А… Я просто думал, что раз пирожное, сахар не понадобится.

Она посмотрела на него строго, как вчера несколько раз смотрела на Семена.

– Ну вот что за логика у взрослых: если пирожное, то сахара не надо? Что за необратимые изменения в мозгу?

– Ну… Это логично. Пирожное ведь сладкое.

Она подняла глаза к небу.

– Сахар – это сахар. Кофе должен быть с сахаром! А пирожное – это пирожное. Не нужно смешивать понятия!

Вчера в цветочном магазине, который выглядел как антикварный, в витрине стояла фарфоровая кукла. Он тогда подумал, какой гладкий и красивый материал – фарфор. А теперь подумал, что лицо Маши, ее щеки и лоб еще нежнее, еще прозрачнее. Между ними был маленький столик, она сидела на расстоянии вытянутой руки. Дмитрий отодвинулся, положил ногу на ногу.

– А это ничего, что мы встретились? Может, родителям сказать?

– Ничего, конечно! – моментально ответила Маша. Ни на один вопрос до этого она не отвечала без раздумий. – А как вы так с работы ушли? Вчера говорили, что заняты до отлета.

– На работе у нас… Ерунда полная. Поэтому я на вынужденном перерыве.

Ему показалось, что он хорошо ответил, и тут же понял, что не очень хорошо. Маша ждала другого. Ей, наверное, хотелось услышать, что он специально все бросил, чтобы встретиться. Положила подбородок на металлические перила. Зевнула. Спросила.

– А кто ваш любимый художник?

Он захотел все исправить, но подумал, что любой ответ будет банальным. Если сказать, что Климт или Брейгель, то банальность будет в распространенности ответа. А если назвать кого-то редкого, то – в оригинальничании.

– Не знаю, – ответил он, – никогда не определял специально. В каждом художнике что-то есть.

Плохо получилось, уж лучше бы назвал Дали, как все нормальные люди, все было бы в порядке.

– А у меня Яцевич! – задорно ответила Маша и запустила зубы в пирожное.

Это требовало пояснения. Но пояснения не было. Она только облизывала крем с губ и запивала кофе. Какой, к черту, Яцевич?

– Яцевич! – еще раз сказала Маша даже с легким укором, мол, «как можно не знать Яцевича?» – Люба Яцевич из Минска! Подруга Ксюши, сестры Иры, с которой Кирилл ходил. Ну, она малоизвестная, учится пока.

О господи!

– Вы так говорите, как будто я могу ее знать.

Маша на секунду задумалась и улыбнулась:

– Ой, да, простите… Просто она моя любимая. У нее есть серия подоконников и котов…

Дмитрий понял трезво, однозначно, что ничего взрослого в Маше нет, что она абсолютный, стопроцентный ребенок, и говорить с ней нужно, как с ребенком… Яцевич… Он приосанился, поправил галстук.

– А какие, Маша, у вас еще интересы?

– Я на яхте хожу!

– О, прекрасно!

Но так получалось еще хуже, он слышал себя со стороны, это звучало ужасно.

– Еще английским занимаюсь.

– Это очень хорошо! Потому что английский имеет первостепенное значение не только для поступления, как предмет, а как ключ ко всем дверям. Есть английский – есть возможности!

Он так никогда не разговаривал. Так разговаривала завуч в его школе, Надежда Георгиевна. Ребенок Маша взяла салфетку, вытерла губы.

– Все главное понятно без слов. Хотите сейчас ваши мысли отгадаю? Смотрите мне прямо в глаза.

Она не жевала и не улыбалась. Детский круг лица превратился в овал. Пришло облако, и фарфор ее кожи, перестав отражать солнце, засветился изнутри. Дмитрий послушался, ровно сел. Маша наклонилась вперед – он тоже. И столик был уже не между ними, а под ними, их лица нависли над еще горячими, по законам физики испускающими пар чашками. Со стороны их никто не мог видеть, крона платана качнулась к балкону. Маша наклонилась ближе, Дмитрий тоже наклонился, взвешивая, что стоит и чего не стоит делать. Маша пыталась отгадать его мысли, а он думал о том, что их глаза похожи и, в принципе, нос похож. Почему-то было тепло от этой мысли. Маша широко улыбнулась, ее лицо опять превратилось в круг.

– В общем… Вы думаете о чем-то высоком!

В этих словах не было иронии, наоборот – почти восхищение. Он смутился, пошутил:

– О высоком?.. Точно! Знаете самую уникальную крышу в городе?

Ее глаза заблестели.

– Не знаю!

– Показать?

– Вы же сказали, что все забыли!

– Ну… Частично все!

Классная получилась шутка про «высокое» и крышу. Они пошли рядом, выше и выше, в сторону холма со старыми зданиями, и это оказалось здорово: идти рядом. Это не имело цели, время растянулось, ему казалось, что шли очень долго. Перемещались относительно домов и оставались неподвижными относительно друг друга. Он болтал о чем-то и думал: что же может означать с точки зрения физики формулировка «частично все»?

Глава пятая, в которой герой обнимает Машу, а потом они чуть не гибнут в море

Это был день открытых дверей. Сначала без кода открылась дверь заброшенного подъезда, они поднялись по пролетам. Шли медленно, переступая через доски с гвоздями и останки мешков из-под цемента. Ближе к чердаку стало слышно урчание голубей, пара из них взлетела перед самым лицом. Дмитрий молодцевато забрался по вертикальной лестнице и уткнулся головой в обитый жестью люк. Он не раз в детстве лазил на чердаки и помнил это чувство: одновременно преддверие радости и страх неудачи. Когда упираешься головой в твердь люка и толкаешь его. Иногда люк открывался, иногда был намертво заперт, и наступало отчаяние, череп больно сдавливало холодным металлом. Но вся жизнь, страх и возбуждение проносились за секунду, пока давишь головой в это твердое небо, не зная: тебе просто больно или оно сейчас откроется.

Он получше устроил подошвы дорогих туфель на скользкой ступеньке, закрыл глаза, сделал усилие. Сначала показалось, что «небо» придавило его, но в следующую секунду поддалось, отворилось. Он заулыбался: сначала куда-то вверх, в темноту, где его никто не мог видеть, а потом, обернувшись, Маше. Впервые взял ее за руку и втянул в эту темноту. Она приземлилась рядом. Уже нужно было идти ко второй двери, ведущей на крышу, но они не шли.

– Я в первый раз так по лестнице залезла, – тихо сказала Маша.

– Скорее страшно или интересно? – спросил он.

– Ну… если вы думаете о чем-то высоком… то интересно.

Вышли на крышу. В одну сторону был виден порт и театр, в другую – залатанные крыши на дореволюционных зданиях. Маша прошлась, встала у края.

– Я в первый раз так город вижу.

– Опять в первый?.. Да, все в жизни когда-то бывает в первый раз!

Это была не очень удачная фраза. Маша посмотрела на него. Потом сказала:

– Соглашусь.

И больше ничего не говорили какое-то время, Дмитрий даже испугался, что мог неправильно понять Машин ответ. С чем она согласится? Или на что?

– Грустно, – сказал Маша, – сверху все какое-то полуразрушенное… Ни фига не Вена.

И пошла бродить дальше. Он крикнул:

– Отойдите от кромки. Вы что! Это опасно! – Она обернулась. – Я же за вас отвечаю!

Она не отошла.

– Мне вчера семнадцать исполнилось… Должно было что-то измениться, а все осталось, как было.

Он крикнул:

– А что должно было измениться?

Маша сказала тихо, но он услышал:

– Хорошо, что вы написали.

Промолчал. Потом крикнул:

– Ничего, что мы встретились? Может, родителям сказать?

Она покачала головой.

– У вас шарф есть?

Кивнула. И снова – молча.

– Наденьте, а то простудитесь!

Ничего не произошло, он стал приближаться.

– Наденьте! Серьезно, а то я вас затащил черт знает куда! Я за вас отвечаю!

Она достала из рюкзака и протянула ему шарф. Ничего себе. То есть, она предлагала ему самому это сделать? Значит… Что это значит? Он несколько раз бережно обмотал шарф вокруг ее шеи, поправил. И каждый раз Маша подавалась вперед, слегка касаясь волосами его пиджака. Однако, все в этом мире когда-нибудь заканчивается, закончился и шарф. И получилось, что Дмитрий ненадолго обнял Машу. Он вспомнил слова Семена и почему-то произнес вслух:

– Интересный собеседник…

– Я? – удивилась Маша, – Я вообще не очень люблю разговаривать.

– Да?

– А что разговаривать, если и так все понятно?

Это можно было толковать по-разному. Либо как то, что все в жизни в целом понятно без слов, либо Маше было понятно, что сейчас происходит между ними.

– Все понятно? – Он сделал ставку на первый вариант. – В жизни?

Опять прекратила разговаривать и просто несколько раз кивнула, как кукла фарфоровой головой.

– То есть, слова не нужны?

Покачала головой в стороны.

– Мы в молчанку играем?

Кивнула. Улыбнулась. И он улыбнулся. Принял игру. Она взяла его за руку и повела вниз, в темноту.

С насколько сильным волнением он вел ее вверх по улицам, с настолько сильным спокойствием она повела его вниз, к морю. Если бы не игра, он бы мог рассказать разное-интересное про лестницы, по которым они спускались, про архитектора порта, про тайные выходы из катакомб. А без слов получалось очень глупо: просто семенил сзади, ничего не понимая и не контролируя. Она иногда оборачивалась, и сложно было поверить в то, что меньше, чем день назад он разговаривал с ней свысока, поучал, как безусловный, недосягаемый авторитет. Эта пропасть между ними сначала исчезла, а потом перевернулась в обратную сторону. Теперь, как будто, Маша знала гораздо больше и сама могла ему рассказать о том, как среда формирует человека и насколько важно окружение.

Цивилизация вскоре закончилась, они пересекли Тропу Здоровья. Потом через какие-то гаражи продрались к еще зеленому спуску, а там уже находился причал с яхтами. Линия берега загибалась подковой, кроны нависали над ней, отсюда совсем не было видно города.

Большинство яхт носило женские имена. Их называли в честь дочерей: считалось, что это оберегает и приносит удачу. Большие, маленькие, красные, белые, они покачивались, поскрипывали, звучали какой-то одной гулкой нотой. Маша остановилась около небольшого домика со снастями. Домик не предназначался для жизни, но там, похоже, жили, и выглядел он поэтому уныло, как дом в гетто. Из приоткрытого окна пахло жареной рыбой. У входа стоял рассохшийся венский стул. Маша села, откинула ногой сломанную стрелку флюгера. Ветер переменился, и вместо жареной рыбы запахло морем.

Дмитрий не знал, что делать, и просто смотрел на эту картину: черная кухня гетто, Маша сидит на стуле, стрелка из жести бьется на песке под ветром, – наверное, флюгер сломали дети. Справа за домом – та длинная сторона пляжа, где ветер свистит в лодках, и кажется, что свистят пули, а слева за домом – та сторона, где ветер лежит на берегу ровно, почти беззвучно. И вот оба эти ветра добрались до Машиного лица, укутали в волосы, превратив голову в черное перекати-поле. Она осталась так сидеть, ничего не поправляя. Потом встала и пошла к причалу, мимо «Елены», «Вероники» и «Царицы Тамары».

У конца пирса качалась «Мария». Она была самая маленькая, самая красивая, настолько ладная и ухоженная, что казалась не настоящей яхтой, а корабликом из бутылки. Цвет дерева был очень красивый, назывался «коньячный» – Дмитрий вспомнил, что какое-то время назад искал такой паркет, не нашел и довольствовался обычным «дубом». Маша стала отвязывать яхту. «Так не положено, – подумал Дмитрий, – в кино же в таких случаях просят разрешения у каких-то диспетчеров». Но в этот день уже много чего было не положено, к тому же он проиграл бы в молчанку, если бы заговорил. Запрыгнул на палубу, Маша оттолкнула яхту от причала, запустила двигатель.

Когда отошли метров на пятьсот, погода поменялась. В плохую сторону. Небо почернело, море почернело. Маша стояла у штурвала и держала курс в сторону горизонта. Вот уже километр-полтора отделяли их от берега. «Мили», нужно говорить «мили», подумал Дмитрий, потому что собрался прервать молчание и заговорить. Это было уже не просто опасно, это была какая-то смерть – может быть, пока маленькая, но если срочно не повернуть, то вполне настоящая. И боялся он в этот момент не смерти, а того, что их спасут и обнаружат вместе. Бросало яхту страшно, каждые несколько секунд верх и низ менялись местами, стук волн о борт был таким громким, как если бы прямо около уха стреляли из пистолета. Если бы они сейчас были внутри кино, то что-то спасительное давно бы произошло: кульминация была достигнута, стоило поберечь нервы зрителя. Но в жизни в таких ситуациях зрителей не бывает, разве что ты сам. В какой-то момент он увидел себя со стороны: ссутулившегося, вцепившегося в поручень, маленького на большой палубе.

Маша отпустила штурвал, подошла, села рядом. Мотор работал, яхту уносило в море. Маша задумчиво склонила голову, ласково посмотрела на него. Штурвал крутился в разные стороны, и по законам физики это было не очень хорошо.

Но вдруг стало спокойно. Жизнь, смерть и то, что подумают другие, перестало иметь значение. Однажды он чуть не утонул в Каме, доплыв до середины. Он почувствовал тогда страшную глубину реки, представил, сколько маленьких Дим может уместиться внутри нее. Море же изначально – настолько бездна, настолько несоотносимо с размерами человека, что не наводит на размышление о глубине. А река – соотносима, большой реки страшно, поэтому в каком-то смысле река глубже моря.

И вот они сидели рядом, вцепившись в скамью, автопилот уносил их от берега. Маша приблизилась к его щеке и прошептала на ухо слово. Он помолчал, а потом тоже наклонился и сказал в ответ свое. Но какие это были слова, никто не узнает до конца истории.

Глава шестая, в которой начинается гроза

– Пообедали? – спросил Как Добрались. – Все хорошо?

– Хорошо.

– Пардон за форс-мажор. Мы купили переходник!

Он сиял и ждал одобрения.

– Переходник! – добавил для верности Как Вам У Нас.

В хорошем настроении вернулся с производства месье Дона. Графики и презентации оказались на экране; Дмитрий вдохновенно, чтобы его уж совсем не приняли за зануду, рассказал о перспективах сотрудничества. «Коллеги», возненавидевшие его после утреннего расстрела, сейчас даже прониклись уважением, покивали. Потом все закончилось, они ушли. Месье предложил немного подождать и пойти с ним в бар «взять стакан»: «Здьесь хорошее местное вино».

Дмитрий сидел на том же месте, где сидел утром в 10:00. Если не считать женщины из другого отдела, все было точно таким же: два угла, стулья, те же стаканчики с карандашами. Невозможно было представить, что какой-то час назад он находился с Машей на грани жизни и смерти, между черным небом и черным морем, под ногами у них были километры воды, а еще до этого они смотрели сверху на крыши.

Он сидел в наскоро почищенном в туалете костюме, ничего не изменилось, только солнце било теперь в другое окно. Силуэт Дмитрия лег на стену, он покрутил головой, пытаясь увидеть свой профиль, но из этого ничего не вышло. Не прошло и суток, как появилась Маша, а казалось, что он не мог не знать ее раньше, знал всю жизнь. И даже не всю ее семнадцатилетнюю жизнь, а всю свою, уже достаточно долгую. Как будто она всегда была рядом, по частицам разбросанная между другими девушками: где-то смехом, где-то жестом, где-то – просто ожиданием себя. Но еще вернее было сказать, что не столько между девушками, сколько вообще – по окружающему материальному миру. Мы же живем в материальном мире, и даже самые тонкие наши чувства подчиняются законам физики.

Маша жила до этого в небе, в пыли переулков, в запахе крови, когда тебя бьют в нос или когда ты захлебываешься посередине Камы. В тающем снеге, в проступающей из-под него черной земле, в буквах, числах, бумаге. В азарте, в скуке, в отчаянии, в пекущих июльским полднем джинсах, в музыке с кассет в общежитии в девяностом году, в меняющей цвет листве, в улыбке матери, в улыбке отца, в каждой туче каждой грозы.

Но Маша была разложена на атомы не только того мира, в котором жил он, но и того, где его не никогда было. В шуме марсельского порта, в запахе машинного масла автомастерской на дороге из Сантьяго в Эль Монте, в лапше китайского крестьянина У Фу, которую он приготовил после напряженного рабочего дня 22 сентября 1808 года; в первом, почти случившемся поцелуе Магды Ковальчик и Анджея Маевского 30 августа 1947 года в окрестностях Вроцлава – как раз там, где стояли еще неубранные стога около поворота на Собачье Поле; в глубине океана, когда не было еще людей а только плавали киты, а до них – огромные рыбы. Маша была каждой секундой времени, начиная с того момента, когда стало возможно считать время. Только она не знала об этом, ей просто было шестнадцать, а со вчерашнего дня – семнадцать лет. Она улыбалась, а иногда не улыбалась, меняя круг лица на овал, фарфор на лист бумаги. Ходила вприпрыжку, вглядывалась в глаза, капризничала. А еще она была дочерью Семена. Вот, примерно, такая сложилась ситуация.

У месье Дона оказался дорогой спортивный автомобиль, смысла в котором при качестве местных дорог не было, разве что – ради статуса. За рулем Дона смотрелся моложаво, глаза блестели. Ускоряясь там, где возможно, он демонстрировал возможности автомобиля, строил глазки девушкам. Потом оказались в центре, на самой ресторанной улице. Здесь таких машин было много, и конкурентное преимущество француза пропадало. Они сели среди людей примерно их возраста, стали пить вино. Тут Дона снова брал верх. Местные не могли перещеголять его: он по-другому сидел, по-другому держал бокал.