Изгнание

Дикий Носок

Изгнание

Сказка для взрослых, которая вовсе не обязывает Вас искать в ней какую-то мораль.

Пролог

Ох, лихо-лишенько! Мочи нет идти дальше. Израненные ноги покрыты язвами. Тяжело опустившись на берегу ручья, Нетуш сначала напился, зачерпывая холодную воду пригоршнями, отчего зубы тут же заломило. А затем опустил в воду натруженные многодневным переходом ноги.

Спутники его, утолив жажду, попадали кто где на прибрежной полянке, окутанной белой-розовой дымкой цветущей вишни. Краса эта была не в радость. Тяготы бесконечного пути вконец измотали их. Полуша уж сколько дней подвывает, как побитая собака, убивается по умершему в дороге дитяти, а дед Шушак по своей старой бабе. Он еле брел последним, опираясь на суковатую палку, наверняка, скоро и он их оставит.

Куда же гонят их? Зачем? Эти вопросы Нетуш задавал себе снова и снова. Никогда они не делали плохого йоргам, а те им. Не охотились друг на друга, не убивали. Делить им было нечего.

Мощная мохнатая рука на мгновение показалась из цветущего облака и швырнула на середину поляны трех зайцев со свернутыми уже шеями. Порою йорги подкармливали их в дороге. Нетуш с трудом поднялся и достал из поясной сумы огневые камни. Какое счастье, что они были при нем, когда пришли йорги. Иначе люди просто пропали бы с голоду. Он бросил зайцев бабам ошкурить, а сам занялся костром. Внуки деда Шушака молча поднялись и принялись собирать валежник.

Запах жареного мяса немного взбодрил всех, хотя и было его с гулькин нос на каждого. Уже ночью при свете костра, когда спутники вповалку спали вокруг, Нетуш достал берестяной свиток и заостренную палочку и продолжил вчерашние записи.

Пещера.

Маленькая речушка с кристально чистой, прозрачной водой журчала под ногами. Ледяная вода облизывала гладкие булыжники, перекатываясь через мелкие и, пенясь, огибая крупные. Вокруг его ног плавное, равномерное течение воды сбивалось, закручивая тугие струйки в водовороты. Стоя по щиколотку в воде, Урум внимательно рассматривал свои ступни. Холода он не чувствовал. Колечки рыже-бурой шерсти свивались и развивались, колышась из стороны в сторону, словно водная трава, растущая на дне реки, повинуясь малейшему движению воды. Удивительно, как вода искажает вид того, что находится внизу. Он давно это заметил, еще в детстве.

Замшелые камни по берегам речушки даже в полдень редко оказывались под прямыми солнечными лучами, прикрытые разлапистыми кронами деревьев. Урум присел и зачерпнул пригоршню воды. Так и есть, какой-то незнакомый привкус. Не неприятный, но особенный. Любопытно. Урум не спеша двинулся вверх по течению реки прямо по воде. Речка была мелкой, лишь кое-где глубина воды доходила ему до колен.

Недаром мать дала ему это имя – Урум, созвучное тому, как маленькая речушка играет в прятки с галькой на берегу. Урум-м-м, Урум-м-м, Урум-м-м. Он всегда любил воду. Иногда Урум ложился на дно речной заводи или неглубокого озерца, надолго задерживая дыхание, и, позволив воде успокоиться, наблюдал за вьющимися в воздухе стрекозами и стайками мальков сквозь призму воды. Яркое полуденное солнце, на которое невозможно было смотреть без боли в глазах, через толщу воды выглядело размытым, расплывающимся всеми цветами радуги сияющим пятном.

Уже много после полудня река привела его в пещеру, высота сводов которой многократно превышала рост Урума. Величественная арка входа не препятствовала проникновению света и воздуха. Но подступающие почти вплотную к пещере деревья прятали ее от посторонних глаз и создавали приятный сумрак внутри. В глубине пещеры со сводов гроздьями свешивались летучие мыши, укутав свои маленькие остроухие головки крыльями. Их помет толстым слоем устилал землю внутри. Ну, конечно! Вот откуда странный привкус у воды. Как он сразу не понял?

Исток говорливой речушки, между тем, терялся в небольшом бездонном озерце, из которого она и брала начало. Непроглядно-черная вода была мертва и неподвижна. Она поглотила брошенный Урумом камень с тихим всхлипом и безмятежно сомкнулась над ним. Он по опыту знал, как коварна и безжалостна может быть пещерная вода. Когда Урум был еще мал и держался за ногу матери, он видел, как подземная река утащила взрослого йорга, недавно достигшего полной зрелости. Никто не бросился ему на помощь, это было бессмысленно. Молодой, сильный, полный жизни йорг исчез в пучине мгновенно, как сухой осенний листок, подхваченный водоворотом. Его изломанное, смятое, словно комок глины, тело нашли неподалеку от того места, где река выныривала из-под горы: оторванная рука; содранная со спины кожа; треснувший в нескольких местах, будто яичная скорлупа, вытянутый череп; мягкие, изломанные, вывернутые под неестественным углом конечности. Как ни мал был тогда Урум, он запомнил это навсегда. Какая нелепая смерть! Поэтому озерцо обошел стороной и наткнулся на завал.

Камни осыпались уже давно, слежались, заросли мхом и лишайниками. Суетливые ящерки прыснули в разные стороны, когда он своротил первый камень и легко отбросил прочь. Урум и сам себе не смог бы ответить на вопрос: зачем принялся разбирать этот старый обвал? Без устали откидывая камни в течении нескольких часов, до наступления темноты он успел разобрать значительную часть осыпи, распугав грохотом большую часть летучих мышей.

Почувствовав острый голод, Урум прервался. Опустив в холодную воду реки исцарапанные ладони – единственную часть тела, кроме ступней, не покрытую жесткой рыжевато-бурой шерстью, он замер, чутко вслушиваясь в звуки и запахи окружающего леса. Уловив шорох знакомого трепыхания крыльев, Урум бесшумно, как умеют передвигаться все йорги, направился в ту сторону. Парочка жирных тетеревов: яркий, красно-бровастый, видный самец и неприметно-серая самочка прятались на нижних ветвях разлапистой старой ели и были легкой добычей. Привычным движением оторвав небольшие аккуратные головки, Урум с наслаждением напился теплой крови и, разорвав сильными пальцами грудь самцу, впился зубами во внутренности. Двух птиц было вполне достаточно, чтобы утолить голод. Йорги не брали лишнего. В пещеру он вернулся с рассветом, проведя ночь на берегу реки. Компания летучих мышей его не прельщала.

С завалом Урум провозился до следующего полудня, проделав ход достаточной ширины, чтобы пролезть внутрь. Протиснув мускулистое тело в лаз, йорг оказался в маленьком сухом зале, ничем не примечательном, кроме странного зеленовато-голубого сияния в дальнем его конце. Там Урума поджидало невиданное прежде чудо: мерцающее призрачное сияние окутывало своды пещеры, переливаясь от таинственного изумрудно-зеленого до сияющего небесно-голубого. Источником его были колонии светлячков, уютно устроившиеся в расселинах скалы. Завороженный зрелищем Урум позабыл обо всем на свете. Своды пещеры напоминали звездное небо в ясную летнюю ночь, когда несчетное количество огоньков сияет над головой, изредка соскальзывая вниз и оставляя на небосводе огненный след.

Но чудом было вовсе не это. Глаза быстро привыкли к полумраку пещеры, и, опустив взгляд ниже колоний светлячков, Урум с удивлением понял, что видит на стене изображение лошади, а рядом еще и еще одно. Плавные изгибы тел, изящно вскинутые в движении ноги, развивающиеся гривы и хвосты. Целый табун лошадей застыл на стене пещеры, запечатленный в едином неукротимом порыве. Это было невероятно. Урум замер, будто громом пораженный. Никогда раньше не доводилось ему видеть ничего подобного. Он даже не слышал, что кто-то из его сородичей способен сотворить такое чудо. Рисунки были сделаны углем удивительно точными, четкими линиями.

Урум внимательно огляделся по сторонам: пещерный лев, оскалив пасть и припав к земле, готовился к прыжку; неспешно шествовал величавый мамонт; грациозная лань, пронзенная копьем в прыжке, падала на землю, как сломленный цветок. Это был единственный рисунок, сделанный не углем, а охрой. Казалось, будто животное истекает кровью. Копьё? Но йорги не убивают копьями, лишь руками и зубами. Кто это нарисовал? Неизвестный художник обозначил себя у выхода из пещеры, оставив на стене красный, охряный отпечаток ладони. Маленькой ладони. Человеческой.

Не может быть! Не может быть, чтобы эти никчемные, мерзкие паразиты способны были создавать такую красоту. Ведь они не способны даже увидеть и почувствовать ее. Лишь бездумно уничтожить. Стоило только колонии людей появиться где-то, как они принимались наносить природе кровавые, порой поколениями не заживающие раны: вырубали и сжигали леса; выворачивали наизнанку землю, превращая ее за несколько лет в бесплодную пустошь; убивали без разбора всех живых существ, куда больше, чем нужно для насыщения; возводили нелепые, громоздкие, уродливые жилища – тесные, дымные, вонючие, загаженные; захламляли все вокруг себя. И плодились с невероятной скоростью. Люди расползались, подобно стаям саранчи или лесным пожарам, пожирая и уничтожая все на своем пути. Ни одно живое существо не ведет себя подобным образом. Все – от малой птахи, прячущей гнездо в траве, до гороподобных мамонтов приспособились и живут в полной гармонии друг с другом и природой, не забирая лишнего, только то, что нужно для выживания. В том числе и лишних жизней. И йорги поступают так. Но не люди. Потому они и были изгнаны предками Урума в давние времена.

Тонко чувствующий красоту Урум провел в пещере много часов, будучи не в силах оторваться от рисунков. Словно зачарованный, он проводил пальцами по изогнутым линиям рисунков и пытался повторить их. И не мог. Его руки, такие сильные и ловкие, оказались неспособны воспроизвести плавные, точные линии силуэта лошади.

Как человек сделал это? Почему он – Урум не мог так? Почему он не мог уловить чудесное мгновение и перенести его на камень? А человек смог? Молодой йорг был в смятении. Владевший им восторг не позволял ему уйти от пещеры много дней. Она манила его, словно яркий цветок пчелу. Он кружил вокруг рисунков, как стервятник у туши мамонта, будучи не в силах уйти прочь.

А решившись, отправился к старику Мууну. Он не знал никого мудрее. Муун был стар, очень стар. Он прожил уже почти две жизни. Руки его давно потеряли былую силу, спина согнулась под тяжестью прожитых лет, побелевшая шерсть местами вытерлась, обнажив серовато-бурую кожу, сухую и сморщенную на вид, будто засохшая кора дерева. В хорошую погоду большую часть времени Муун проводил, греясь на солнышке, блаженно щурясь и почесывая впалую грудь. Жил он в небольшой сухой пещере в десяти днях пути. Его любимица Ула – последнее потомство, не покинула отца, достигнув зрелости, а осталась жить со стариком, заботясь о нем. Без ее помощи Муун давно бы умер от голода. Он был так стар, что часто мерз в холодные зимы и просил Улу разжечь огонь, чтобы согреться.

У старика Мууна была репутация умного и знающего йорга. Порой родители оставляли ему на некоторое время своих незрелых отпрысков, чтобы Муун поведал недорослям об окружающем мире: откуда и куда текут реки, почему дует ветер, почему день сменяется ночью. Урум тоже провел у наставника несколько месяцев. За это время старому йоргу удалось разбудить природное любопытство юного, давая ему по крупицам пищу для размышлений обо всем на свете, за что Урум был очень признателен учителю. Но со времен своего ученичества он старика не видел. Муун с тех пор заметно сдал. Глаза его затянулись белесой пленкой так, что он почти ослеп; ставшие тонкими, будто молодые веточки дерева, руки мелко дрожали и только крепкая палка из ствола молодой березы позволяла ему передвигаться. Единственным, что старику еще не изменило, было обоняние. Он издалека почуял приближение Урума и принесенный им гостинец – тушу молодого оленя.

В день встречи о делах не говорили. Урум и Ула поджарили на огне самые лакомые куски оленя для старика, а сами с удовольствием насыщались сырым мясом. Разморенный сытной едой и теплом очага, Муун задремал и оставил молодых йоргов наедине. Ула лукаво поглядывала на гостя, будя в нем незнакомое прежде смущение. Она была на голову ниже Урума, статная, некрупная, с почти черной шелковистой шерстью и загадочной улыбкой. В свете костра глаза ее поблескивали, как перламутровые бусины, иногда находимые в раковинах моллюсков. Когда он видел Улу последний раз, та еще держалась за ногу матери и, ловко лазая по деревьям, из озорства сверху метко обкидывала Урума сосновыми шишками.

«Ты в смятении, Урум,» – проницательно заметил старик, начиная разговор на следующее утро, после того, как они снова поели оленины и расположились на сухой полянке близ пещеры. Ула нежилась в траве неподалеку, губами собирая спелые ягодки земляники и отвлекая тем самым мысли Урума от предмета разговора.

«Что же беспокоит тебя, мой любознательный ученик?» – продолжил Муун.

«Люди»

«О-о-о,» – многозначительно протянул старый йорг и надолго замолчал.

Волны доброжелательности с нотками иронии распространялись от Мууна. Умудренный опытом старик умел создать вокруг себя атмосферу умиротворения, без труда внушая окружающим чувство покоя и безопасности. Урум еще постигал эту науку, развивая свои природные способности. Все приходит с опытом. Проще всего было внушить живому существу чувство паники и ужаса. С покоем и безопасностью было гораздо сложнее, приходилось подавлять инстинкт самосохранения – самый сильный у любого живого существа.

«Люди. Да, они всегда внушают беспокойство. Но за ними хорошо присматривают, Урум. Нет причин для волнения,» – наконец промолвил старик.

«Я не об этом, учитель. Неподалеку отсюда я нашел пещеру с чудесными рисунками на стенах. Они как живые: лошади, мамонты, лев. Их оставили люди. Они сумели передать не только облик, но, кажется, и саму суть каждого живого существа. Почему людям дано такое умение? Почему мы так не можем?» – горячился Урум.

«Только некоторым из них, Урум. Не всем, лишь немногим избранным,» – успокоительно произнес старый йорг.

«Вы тоже видели рисунки, учитель?»

«Нет, но видел кое-что другое. Подожди, сейчас покажу,» – заковылял к пещере Муун, тяжело опираясь на палку. Вернувшись, он развернул на земле сверток из козлиной шкуры. В первое мгновение Урум и не понял, что он видит. Осторожно взяв в руки небольшую, хрупкую на вид фигурку человека, вырезанную из кости: гладкое, округлое тело, лишенное шерсти везде, кроме головы; плавные изгибы круглых бедер и неестественно тонкой талии; сложенные на груди короткие руки; сведенные вместе непропорционально длинные ноги – молодой йорг замер в восторге. Хотя, ведь это не йорг, а человек. Их тела именно такие: с короткими руками, нелепо длинной шеей, круглой, а не вытянутой головой, тонкими и длинными, словно у цапли, ногами. Но как искусно вырезано, фигурка – будто живая! Непостижимо. Это было еще удивительнее, чем рисунки на стенах пещеры. Урум долго ощупывал каждый изгиб тела, проводя пальцами по прохладной, гладкой кости, стараясь понять и будто вобрать в себя эту красоту. Фигурка была старой, кость пожелтела от времени. Муун его не торопил. Посматривая на ученика сквозь полуприкрытые веки, он наслаждался произведенным эффектом. Старик словно видел себя много десятилетий назад: изумленного, ошеломленного, пораженного до глубины души случайно найденной красотой, пойманной, как бабочка, и запечатленной в кости неизвестным мастером.

«Откуда она? Где ты её взял?» – спросил, наконец, потрясенный Урум.

«Я нашел её на брошенном человеческом городище много лет назад. Они оставили много странных вещей во время изгнания. Лес поглотил еще не все.»

«Почему ты не показывал мне её раньше? У тебя есть ещё?»

«Нет, друг мой. Раньше ты был слишком мал, чтобы понять. Ты можешь взять её себе, когда я уйду. Вряд ли она ещё долго будет радовать мой взор,» – усмехнулся в белоснежную бороду Муун.

«О, благодарю, учитель. Но я хочу пойти туда, где ты ее нашел. Может быть я увижу там ещё что-то, столь же прекрасное».

«Конечно, хочешь, мятущаяся душа. Конечно, хочешь. Ну так иди, Урум. Иди. Это далеко, почти на южной окраине очищенных земель, у подножия Радужных гор. Дорога займет много времени, но тебя это не остановит. Вряд ли мы еще увидимся, друг мой,» – с печалью в голосе произнес старик. – «Ула сохранит для тебя фигурку».

Ула лишь фыркнула в ответ.

Знакомство.

Балаш во весь дух несся по узким, мощеным камнем улочкам старого города, ловко маневрируя между добропорядочными хозяйками, уже возвращающимися с утреннего торга с корзинами, полными свежей зелени, ещё бьющей хвостами живой рыбы или распространяющего одуряюще-вкусный аромат свежевыпеченного хлеба; гомонящими во весь голос стайками школяров; степенными отцами семейств, торопящимися открыть свои лавки и конторы. Новые, кожаные, ни разу не надетые еще ботинки, издающие упоительный запах хорошо выделанной телячьей кожи, – предмет гордости Балаша и зависти его многочисленных друзей, парень бережно нес подмышкой, решив надеть их уже на месте, чтобы не истрепать раньше времени.

Пока босые ноги привычно шлепали по камням, Балаш на бегу умудрялся и дурашливо поздороваться с хорошенькой девушкой в лавке портнихи, и перепрыгнуть через старого пьяницу Марко, спавшего, как обычно, на пороге своего дома, куда суровая супруга не пускала его, если тот не мог войти сам, и изобразить на лице полный восторг выплывающим из-за угла необъятным бюстом молочницы. Девушка в ответ улыбнулась (может она и поближе познакомиться не прочь), Марко ничего не заметил, возмущенная молочница плюнула вслед охальнику и разразилась гневной тирадой.

Только вчера смотритель дорог и мостов взял Балаша в помощники и наказал быть у него рано утром, к часу открытия городского торга. И как только он умудрился проспать в первый же день? На эту должность было много претендентов. Абрам – смотритель дорог и мостов предпочел юношу за умение быстро считать в уме и находить общий язык с самыми разными людьми. Но ничто не мешало ему в любой момент передумать и взять другого помощника. Поэтому под показной веселостью Балаша скрывалось серьезное беспокойство.

Ему оставалось лишь спуститься со скалы, на которой теснились узкие, извилистые улочки и громоздились один на другой разномастные, прилепленные стена к стене домики старого города. Они вырастали прямо из голых скал, сливаясь с ними потому, как сложены были из тех же самых камней. Маленькие, тесные балкончики лепились к стенам, словно ласточкины гнезда. Узкие окошки напоминали скорее бойницы и были призваны сохранять прохладу в доме летом и тепло зимой. Отчаянные хозяйки вывешивали постиранное белье прямо над пропастью, не забывая пришпиливать его к веревкам массивными деревянными прищепками.

Скала была большой, с плоской, будто срезанной огромным ножом вершиной. На ее отвесных склонах с комфортом гнездились ласточки, а местами умудрялись цепляться корнями редкие кустики. Река огибала ее с двух сторон, устремляясь далее к морю. Именно за неприступность и выбрали для поселения это место первые люди, пришедшие на полуостров во времена изгнания. Страх загнал их жить на голую скалу, лишенную и воды, и растительности. Страх йоргов. Люди приспособились доставать воду из реки, не спускаясь вниз, с помощью специальных приспособлений, построили жилища. Днем они работали в полях внизу, а на ночь забирались на скалу. Сейчас с нее открывался потрясающий вид на красные черепичные крыши и белоснежные трубы свободно раскинувшегося внизу нового города, фруктовые сады, зеленой каймой опоясывающие его, бескрайние поля на много лиг вокруг и глубокую синеву моря вдали. Изгибающаяся вслед за скалой каменная лестница в многократно посчитанные, истертые тысячами ног сто восемьдесят две ступени была единственной дорогой, соединяющей верхний и нижний город. Балаш стремглав несся по ней вниз, прыгая через ступеньку. И за очередным поворотом лестницы со всего маха налетел на старуху Будур.

Страшно представить, что было бы, окажись на ее месте кто-нибудь другой. Они с юношей наверняка скатились бы кубарем к подножию лестницы, переломав все кости. Но старуха Будур устояла. Была она на голову выше самого высокого мужчины в городе, массивной и крепкой, как скала. Откинув ткнувшегося в ее грудь наглеца легким движением руки на три ступени вверх, она уткнула свои огромные руки в бока, перегородив тем самым всю лестницу, и вперила тяжелый взгляд в недотепу. При виде её сурово сдвинутых мохнатых бровей, выдающейся вперед крупной, плотно сжатой челюсти, развивающихся за спиной седых косм, выбившихся из-под низко повязанного на покатом лбу платка, и маленьких, злобно сверкающих глазок, любого взяла бы оторопь. И Балаш не был исключением. Однако потерять только что полученную работу сейчас он боялся больше, чем даже старуху Будур. А потому быстро вскочил и рассыпался в извинениях. Старуха не промолвила ни слова, однако, чуть помедлив, опустила одну руку ровно настолько, чтобы Балаш мог бочком протиснуться между нею и скалой и снова припустить вниз во весь дух. Жуткая бабка. И запах от нее исходит какой-то острый, звериный и усы над верхней губой, как у мужика. Неужели правду говорят об этом семействе, что у них в роду были йорги?

Осторожный и педантичный Абрам, происходящий из семьи потомственных строителей, был назначен смотрителем дорог и мостов десять лет назад, после безвременной кончины своего предшественника, задавленного насмерть упавшей с моста телегой в то время, как он осматривал опоры моста на предмет трещин и других повреждений. Мостов в городе было всего два: старый каменный в четыре арочных пролета в центре города, большую часть года выглядевший слишком монументальным для такой небольшой речушки, и достаточно широкий, чтобы могли разъехаться две телеги, и новый, для которого соорудили такие же массивные каменные опоры, но само полотно моста было деревянным. Его снимали перед приходом большой воды, чтобы не унесло, а потом водружали обратно, меняя сгнившие бревна в случае необходимости. Этот мост был вдвое уже и позволял быстро попасть из рыбацкого посада на городской торг. Рано поутру по нему двигалась нескончаемая вереница больших корзин с грозно шевелящими клешнями крабами, наваленными горками креветками, бьющейся о борта гладкими спинами рыбой, обложенными водорослями раковинами с моллюсками и прочим живым товаром, несущим с собой запах соли и моря.

Абрам был человеком серьезным и ответственным, рачительным хозяином своего дома, благодарным сыном своей матери, надеждой и опорой для своих двух младших незамужних сестер и отцом целого выводка детей мал мала меньше. Сейчас для смотрителя пришло время взять себе помощника и обучить его всем премудростям, дабы было кому передать дела. Балаш ему нравился, он схватывал все на лету, однако был чересчур горяч и импульсивен. Абрам надеялся, что с возрастом юноша станет серьезнее и рассудительнее. Но, подойдя сегодня утром к реке, озадаченный Абрам забыл обо всем, включая безнадежно опоздавшего нового помощника.

Уровень воды в реке за ночь упал примерно на четверть.

Река, протекающая через город, названия не имела, а именовалась просто Река (именно так, с большой буквы) потому, как была единственной на полуострове и являлась кормилицей и поилицей для всех здесь живущих. Она брала начало где-то в Радужных горах, загромождавших перешеек между полуостровом и материком, и, вырвавшись из тесноты горных ущелий, привольно разливалась на степных просторах. Во время таяния снегов в горах река бурлила и кипела, словно суп в горшке, перемалывая в щепки вырванные с корнем деревья, перекатывая огромные каменные валуны, швыряясь галькой и безжалостно заглатывая и унося все на своем пути, включая людей и животных. Оказаться в воде в такое время означало верную смерть. К концу лета река сильно мелела и перебраться через неё вброд, не замочив волос на голове, могли даже дети. Большую воду люди отводили и сохраняли в целой сети водохранилищ, устроенных вдоль русла реки. Её использовали для полива. Плодородные степные почвы позволяли выращивать по два урожая в год. Водохранилища тоже находились в ведении смотрителя дорог и мостов.

Сейчас, в начале лета, река никак не могла обмелеть. Это было странно и непонятно. За этими размышлениями и застал Абрама подоспевший, наконец, Балаш.

«Что ты видишь?» – прервав движением руки поток извинений и объяснений помощника, спросил Абрам.

Парень заткнулся на полуслове и посмотрел вниз: «Река обмелела. Но почему? Ещё рано, лето только началось».

«Вот это мы с тобой и должны выяснить,» – задумчиво сказал наставник.

«Мастер,» – почтительно обратился к смотрителю неслышно приблизившийся посланец правителя. – «Вас просят немедленно прибыть в дом верховного правителя». Выполнив поручение, посланец учтиво поклонился и исчез также незаметно, как и появился.

Удивительное дело, но ничего в этом городе не происходило без ведома правителя. У этого человека глаза и уши, похоже, были повсюду. Он был в курсе всего происходящего в городе, а многое случалось именно так, а не иначе по его воле. Конечно, должность эта была выборная, но на практике превращалась в пожизненную, если верховный правитель хорошо делал свое дело. Нынешний (в этом сходились во мнении большинство горожан) был получше многих прочих. При нем исправно латали дороги, зажигали уличные фонари по ночам, ловили разбойников, процветала торговля, не росли поборы с горожан. А то, что и свой карман он не обделяет, так куда ж без этого. Главное – знать меру.