Эффект Лазаря

Даже при таком освещении было хорошо заметно, как Костя постарел, подурнел, полысел. Когда-то он казался мне очень красивым. Но внешние перемены меня не смутили, более того, он показался милее, роднее и доступнее.

Он словно прочел мои мысли.

– А ты, мне кажется, похорошела.

Видимо, он пил не один, потому что на столе стояли еще два стакана. Я развязала рюкзак, вынула жалкие съестные припасы, открыла ящик буфета. Консервный нож лежал на том самом месте, где и много лет назад. Открыла банку сайры, вывалила в тарелку, батон наломала кусками. Костя тем временем достал рюмку и разлил остатки водки.

– Ну, давай, не чокаясь.

– Царство ему небесное, – сказала я, выпила водку и закусила сайрой. – А ты, случаем, не пьешь? – Я подозрительно его рассматривала. Под глазами мешки, лицо мятое, щеки совсем ввалились. – Говори честно.

– Ты хочешь знать, не алкоголик ли я?

– Не обязательно алкоголик, может быть, просто… пьяница.

– Нет. Не пьяница.

– Не врешь? А из-за чего вы с Сусанкой разошлись?

– Вот почему ты приехала. Она тебе позвонила.

– А ты думал, проходила мимо и зашла?

– Ничего я не думал.

– Почему Сусанке не сообщил, что дядя Коля умер?

– Некогда было ее разыскивать.

– Ну и обо мне ты, конечно, не вспомнил…

Хотя почему Костя должен был обо мне вспоминать? Я-то о дяде Коле сколько лет не вспоминала?

Дядя Коля умер тридцатого апреля. Из соседнего большого поселка приехал врач, который и раньше его навещал. Выдал справку о смерти, посоветовал искать машину и везти покойника в город, в морг. Время было позднее, все равно Костя не успевал ничего оформить. А еще дядя Коля хотел, чтобы его похоронили здесь, на маленьком кладбище, под соснами.

Костя пошел к сторожу, который смотрел за кладбищем, обещал после праздников привезти деньги и свидетельство о смерти. Оставалась проблема с гробом. В поселке был хороший плотник, но он уехал в город на свадьбу. Был и другой, сказали – «на все руки», но гробы ему не приходилось сколачивать.

Первого мая Костя поехал в Выборг, но похоронные конторы были закрыты. В поселках – гульба. В конце концов кладбищенский сторож сам уговорил мастера, который «на все руки». Тот обещал управиться к следующему дню. Оба были изрядно пьяненькие. Костя отца сам обмыл, одел, и второго мая отправился за гробом. Мастер был пьян в стельку, хотя что-то уже начал строгать и прибивать. Сегодня утром, то есть третьего мая, он пожаловался Косте слабым голосом: «Если я счас не приму, сам коньки откину». Когда Костя увидел гроб, он чуть не спятил. Это был тот самый длинный ящик-пенал, о который я споткнулась у крыльца. Мастер меж тем принял на грудь, размяк и извиняющимся голосом попросил: «Ну, не серчай, я вообще-то не плотник, я – слесарь».

Выхода не было, Костя погрузил ящик на тележку, привязал. Вез, волок, тащил на своем горбу. Только дома он понял, что гроб не закрывается. Пошел в отцовскую столярку искать гвозди, и здесь наткнулся на всамделишный гроб, сосновый, не покупной, сработанный дядей Колей для себя.

Сторожа Костя не нашел, поэтому сам выбрал место на окраине кладбища и стал копать яму. Думал, будет легко, ведь почва песчаная, но ничего подобного, вся она была пронизана и заплетена корнями сосен, так что пришлось идти за топором и вырубать их. Ладони у Кости были содраны до мяса. Отнести гроб и опустить его в могилу помогли дед и его немолодой сын из поселка, давно знавшие дядю Колю, а помянуть как следует не дала жена сына, прибежала и уволокла обоих.

– А что, Сонулька, не сходить ли нам еще за бутылкой? Как считаешь? – спросил Костя.

У меня екнуло сердце. Никто, кроме Кости, не называл меня Сонулькой. Соня-засоня – звали, ненавистной Софой – софой – звали, крестница Шурка – Соништой, а Сонулькой – он один. Это было детское забытое имя.

– «Тарзанку» помнишь?

– Какую «тарзанку»?

– С которой ты свалился и конечность сломал?

– Над оврагом-то? Помню. Так что насчет бутылки?

– А ведь ты в рюмку не плюешь?! Верно? – Он не сразу понял, о чем я, тоже не слыхал такого выражения. – Ладно, – говорю, – а где ты ночью возьмешь бутылку?

– Мы же не в открытом море.

На улице стемнело. Дорога была светлее неба, мы шли по ней, как по Млечному Пути, спотыкались и потешались над собой. Но вот показались дачи и странный дом.

– Частный магазин, азербы держат, – пояснил Костя. – Его называют – «Воронья слободка». Здесь торгуют, товары хранят, живут, корову держат, птицу.

Складывалось впечатление, что обычный двухэтажный дом с гаражом внизу упрямо и обильно облепляли со всех сторон клетями, сараями и верандами, так что в результате получился крутой сюр. С одной стороны стоял столик под зонтиком для выпивох, у стены были свалены ящики, с другой – фургон, тазы, корыта и какая-то бытовая утварь. Надрывалась цепная собака и орал ребенок. Тускло светилась обширная веранда на втором этаже, а на окружавшем ее балкончике реяло стираное тряпье. В полутьме это походило на театр. Театр абсурда.

Внизу скрипнула дверь, и показался страшный мужик, похожий на лешего, но трезвый и деловой. Протянул бутылку.

Печка в дяди Колином доме не топилась со дня его смерти, но после водки мне стало тепло.

– В эти последние дни мы с ним много говорили, – сказал Костя. – Наверное, больше, чем за все последние годы. И знаешь, он о тебе спрашивал.

– А что хотел узнать?

– Что-нибудь… Как живешь…

– И что ты ему сказал?

– Сказал, что замужем, а есть ли дети, не знаю.

– Господи, Костя, ты же знаешь, что я давно не замужем! И детей у меня нет!

– Пардон. Хотя думаю, ему приятнее было услышать, что все у тебя, как у всех.

– А про Лильку не спрашивал?

– Не спрашивал. Ты видишься с ней?

– Вижусь. Особенно часто после смерти тетки Вали. Лилькина дочка, Шурка, моя крестница.

– Это же Валентина тебя устроила на работу в Лениздат?

– Первый раз слышу. С чего ты взял?

– Томик говорила.

Томик – домашнее имя моей матери, я и сейчас ее так называю в добрые минуты, когда вспоминаю прошлое, хорошее. А с теткой Валей прохладные отношения на всю жизнь у меня сложились после глупой детской истории, которая случилась, к слову сказать, здесь, на даче.

Тетка Валя с Лилькой приезжали обычно ненадолго и жили во времянке. Лет восемь мне тогда было, а Лильке, значит, пять. Однажды мы пошли купаться. В тетке Вале был центнер веса. Мальчишки моего возраста, увидев, как она плюхнулась в озеро, чуть не вызвав цунами, захохотали. Наверное, мне хотелось привлечь их внимание, потому что я гордо заявила: «Это моя тетка». Внимание привлекла, один белобрысый спросил: «А слабо заорать: моя тетка – жирдяйка»? Я оценила расстояние, на которое уплыла тетка, и крикнула. Услышать меня она все равно не могла, и мальчишки потеряли ко мне интерес. Потом этих мальчишек я больше не видела, а когда тетка Валя, пыхтя и отряхиваясь, вышла на берег, Лилька наябедничала: «Она кричала, что ты жирдяйка!» Тетка подошла ко мне красная, как помидор, щеки ее дрожали от гнева, по лицу стекали капли озерной воды.

– Ах ты, маленькая поганка! – сказала она и схватила меня за уши. – Я же не говорю, что ты похожа на обезьяну?!

Мне показалось, она оторвала меня от земли, а когда я приземлилась, уши остались у нее в руках. Я пустилась бежать, забралась в дяди Колину столярку и просидела под верстаком до вечера. Уши горели, но были на месте. Вылезла я на свет божий, когда меня уже разыскивали. Тетка Валя, судя по всему, никому не рассказала об инциденте, но я считала, что она не простила меня, а я прощения и не просила. Потом мы никогда не вспоминали об этом случае.

– На похоронах тетки Вали, в крематории, я впервые услышала, что она очень и очень известный химик. Там зачитывали соболезнования разных академий и научных обществ из разных стран. Даже из Австралии. Ты в курсе?

– Конечно. Кстати, у нее то ли отец, то ли дед тоже был известным химиком.

– Надеюсь, не Менделеевым?

– Нет, не Менделеевым. Самборским. У них, кстати, Валентина последняя носила эту фамилию. До замужества. А Лилька замужем?

– Разведена. Дочке четырнадцать лет.

– А как Томик?

– Живет с гражданским мужем, художником, в его мастерской. Величает его бойфрендом. – Подумала и добавила: – Они вместе квасят. Много и с удовольствием.

Вообще-то я никому об этом не говорю, но что от Кости-то скрывать?…

– Ты знаешь, в юные годы я был в нее влюблен, – сказал он, как мне показалось, мечтательно, а потому отозвалась я с ехидством:

– Очень трогательно.

– Что ж удивительного? Она всегда была такой красивой, элегантной, экстравагантной. Я даже хвастался, что вот, у меня есть знакомый искусствовед – очень эффектная женщина.

– Видел бы ты ее сейчас…

Мы помянули тетку Валю, потом расстелили ватник на крыльце и уселись покурить, точнее, курил он, я просто так сидела. Было не холоднее, чем на веранде, небо ватное, без лучика звезды. И тишина, какой я не слышала давным-давно.

Вот я и вернулась на дачу. Подумала о своей жизни, и стало так грустно, что приклонила голову на плечо Кости, возможно, даже слезу пустила, потому что он вытирал мне щеки пальцами и тыльной стороной руки, ладони-то у него были изуродованы. Лицо его оказалось совсем близко, и я прикоснулась к нему губами. Попала в уголок рта. А потом началось такое, к чему я будто бы не имела никакого отношения. Губы, руки и даже ноги действовали сами, я ими уже не управляла. Губы проникли в губы, руки гладили спину под одеждой, и вряд ли я ошибалась: с ним происходило нечто подобное. Я слышала, как бешено стучит мое и его сердце, а потом он поднял меня и потащил в комнату, на диван, вместе с ватником, который волочился за нами. Свалило нас, закружило, я только вскрикивала, и смеялась, и всхлипывала. А потом, обескураженные случившимся, мы сидели рядышком на диване, спустив ноги на пол.

Это был закономерный итог моей долгой детской любви?

– У тебя давно не было женщины? – спросила я, и он кивнул.

– У меня вообще ничего такого не было сто лет. – Помолчали. – Выбрали, конечно, самый подходящий момент…

– Ничего мы не выбирали.

– Это был инцест?

– С ума сошла?!

– А что? Не мы первые. И вообще, и в частности. В нашем и в вашем роду такие штуки уже случались.

– Что ты имеешь в виду?

– Мою прабабку и твоего прадеда. Наших тезок! Софью и Константина.

Я замерзла, мы залезли под одеяло, и я положила голову ему на грудь, а он спросил:

– Между нашими пращурами что-то было? И что же?

– Известно что. Любовь. Только жениться им не позволили. Они были троюродные. Или все-таки двоюродные? Но такие браки случались. И если бы они поженились, возможно, моя прабабка была бы жива. Удивительно только, что нас назвали их именами. Тебя – ладно, но меня-то… Я никогда не дала бы своему ребенку имя убитой прабабки. Конечно, я не верю, что с именем наследуется судьба…

– Ничего подобного не слышал.

– А про убийство?

– Какое отношение к убийству имел мой прадед?

– К убийству – никакого. А к моей прабабке – самое прямое, – сказала я, но говорить расхотелось.

Дрожь моя не только не прошла, но даже усилилась, и дрожала я теперь не от холода. Я дотронулась до него, он спал.

За окном рассвело, наверное, было часов шесть утра, синички-сестрички зацвинькали. Я старалась успокоиться, чтобы Костя выспался. Конечно, ему досталось вчера по полной программе. И вчера, и позавчера, и вообще… Вспомнила, что обещала позвонить Сусанке. Но она считает, что я поеду на дачу только сегодня. И пусть Костя сам разбирается со своей Сусанкой.

7

Проснулась я в постели одна. Костя был на втором этаже, я слышала его шаги. Он что-то двигал и перекладывал. В голове победно звучала невесть откуда взявшаяся песня:

Пусть всё будет так, как ты захочешь,Пусть твои глаза как прежде горят,Я с тобой опять сегодня этой ночью,Ну а впрочем,Следующей ночью,Если захочешь…

Я не могла вспомнить, качели мне снились, или то, что случилось у нас с Костей, оставило захватывающее ощущение взлетов, падений и снова взлетов. Потянулась и удивилась: почему это я такая счастливая? А потом: стыдно так думать, ведь дядя Коля умер.

Я поднялась и оглядела комнату, прошла в смежную, потом в кухню и на веранду. Удивительно, что в целом здесь ничего не изменилось, то есть мебель пребывала на тех же местах, над диваном висела репродукция картины Лиотара «Шоколадница» в темной с золоченым краем рамке, а в буфете, рядом с рюмками и чашками стояли фарфоровые Хлестаков, городничий и белый медведь. И в то же время все было не то, какое-то неживое, словно патиной покрытое. Тетя Нина везде расставляла цветы, а осенью – сухие букеты. Теперь вазы и кувшины громоздились на верхней полке стеллажа. Зато рядом с выцветшими пропыленными корешками книг пристроились фигурки из сучков и корневищ. Почти все они изображали зверюшек. За разглядыванием меня застал Костя и словно холодной водой окатил.

– Собирайся, у нас электричка в половину двенадцатого.

– Так завтра же выходной… Куда ты торопишься?

– Не могу здесь находиться.

Ну, конечно, об этом я не подумала, зато подумала о себе. Хотя после вчерашней ночи Костя мог бы быть поласковее.

– Пристрастился зверюшек вырезать. Возьми что-нибудь на память.

Я осмотрела жирафов, кошек, собак, слона, балерину в позе умирающего лебедя, а выбрала обезьянку. Она была симпатичной и наверняка понравилась бы тете Нине: рот до ушей полумесяцем, пялит наивные и глупые глаза, ножки согнула в коленках и обхватила ручками.

Собиралась я недолго. Оставаться тут мне тоже уже не хотелось. По дороге молчали. О сегодняшней ночи – язык не поворачивался заговорить.

Вот так штука! Я снова чувствовала себя девчонкой при взрослом брате. Я снова была безответно влюблена, а он жил своей жизнью и не замечал меня.

– У тебя сохранились фотографии? – нарушила я молчание. – Ведь твой прадед занимался фотосъемкой. Хотелось бы посмотреть. А может, что-нибудь из бумаг осталось? Меня интересует наша семейная история, в ней много странного.

– А что ты вчера говорила? Я чего-то не знаю?

И тут я заткнулась, а он и не настаивал. Но, если бы я рискнула рассказать об убийстве моей прабабки, Костя решил бы, что я тронулась мозгами. И, возможно, был бы прав.

История выглядела неправдоподобно и пошло. Она была похожа на старый немой фильм с преувеличенной жестикуляцией и мимикой, мелодраматизмом и полнейшей нелепицей сюжета.

Все случилось на даче. Прабабушка Софья только что родила мою бабушку Веру, после родов болела и лежала в постели. В комнате никого не было, и вдруг окно распахнулось, и с подоконника спрыгнул мужчина. Это был вор, он не заметил среди подушек и простыней больную женщину и начал рыться в столе, а Софья дотянулась рукой до тумбочки, вытащила оттуда пистолет прадедушки Бориса и направила на вора. «Руки вверх!» Вор бросился к Софье, чтобы отвести направленное на него дуло, на шум прибежал Борис, завязалась борьба за пистолет. В ходе драки случайно спустили курок, пистолет выстрелил, прабабушка упала бездыханная, ночная рубашка обагрилась кровью. Когда вбежали люди, окно было распахнуто, след злодея простыл, а прадедушка с пистолетом в руках застыл над убитой женой. Злодея не поймали, а прадедушку отправили на каторгу.

Сию новеллу узнала я лет в десять при следующих обстоятельствах. Я болела и лежала в постели, а в доме отключили электричество (перебои с электричеством были не редкостью). Томик зажгла свечу и уселась ко мне на кровать, а я стала уговаривать ее рассказать страшную историю. Поскольку из «черной руки в черной комнате, где стоял черный сундук», я уже выросла, Томик предупредила, что это не только страшная история, но и страшная тайна, и посвятила меня в семейную легенду, которая поразила мое воображение. Я долго хранила тайну, пока не обнаружила, что старинная история совсем не запретная тема, но за давностью лет она никого уже не волнует. Считалось, что прабабушка погибла в результате несчастного случая, а прадедушка попал на каторгу за связь с большевиками. О его революционном прошлом узнать ничего не удалось, потому что его не существовало, а на каторгу он попал как раз после гибели Софьи. О Борисе вообще предпочитали не говорить.

Во всем присутствовала явная несообразность, и даже учитывая склонность Томика к фантазерству, я и сегодня сомневалась, что гибель Софьи была несчастным случаем. Если известно, что Борис не был виновен, тогда зачем он пошел на каторгу? Почему не защищал себя, признался в убийстве и отправился на заклание, как жертвенная овца? Или он все-таки был виновен, а сказку с вором придумали, чтобы сберечь честь семьи и пощадить дочь Бориса (мою бабушку Веру)? Не могли же ей сказать, что ее отец – убийца матери?

Я подозревала, что убийство совершил именно прадедушка Борис. В состоянии аффекта. Узнал, что между женой и ее двоюродным или троюродным братом Константином была любовная связь, и убил из ревности. А может, и ребенок (моя бабушка Вера) был от Константина?

Доказательства этой связи нет. Но в детстве я видела снимок Софьи и Константина, приникших друг к другу, как голубки. А на обороте стихи:

«Вот здесь все то, что в жизнь мою внесло так много счастья, радости, так много дивных, неземных переживаний, когда весь мир забвенью предан был… и помнил, знал одно: люблю – любим».

Старую фотографию на картонном паспарту с тиснением я нашла на даче, в шкафу, в коробке от конфет. Фотография поразила меня, не случайно я с детства помнила эти стихи. Тогда же я досочинила страшную историю, рассказанную Томиком, и свято уверилась в ней. А ведь похоже на правду…

Разумеется, Косте я не стала сообщать эту трагически-романтическую чушь, как назвала бы ее Томик. И вдруг я подумала: что, если сегодняшняя ночь любви не прошла для нас с Костей даром, вдруг я окажусь беременной? Судя по моему календарю, это маловероятно, но вдруг?

– Ты знаешь, кто наш общий предок? – поинтересовалась я у Кости.

– Расспроси свою матушку. А у тети Таси есть генеалогическое древо.

Тетя Тася – это еще одна наша тетка. До пенсии она преподавала что-то почвоведческое или агрохимическое в Пушкинском сельскохозинституте. С давних пор мы ее за глаза называли Профессоршей, то ли она сама была профессором, то ли женой профессора. С тетей Тасей Костя виделся, когда помогал ей с переездом. Она попала в ДТП, были разные переломы, включая позвоночник, все срослось, а ноги остались парализованными. В то время тетя Тася жила в центре Пушкина, но ей предложили хороший обмен где-то на окраине, там была однокомнатная квартира на первом этаже с пандусом в подъезде. Туда она и перебралась.

– Профессорша нам троюродной теткой приходится? Или даже бабкой? А ты знаешь, что из Самборских ты последний носишь эту фамилию?

– Плакать или смеяться по этому поводу?

– Предаваться элегической грусти.

Иногда мне с Костей бывало легко, но чаще, тяжело, как сейчас. И говорить тяжело, и молчать. Я вытащила из кармана дяди Колину обезьянку и рассматривала ее.

– Знаешь, почему я выбрала обезьянку? Потому что она на меня похожа. Тебе так не кажется?

Он покачал головой.

– А на кого я похожа? Из животных?

– Понятия не имею. На кого-то из кошачьих. Или из собачьих.

Он прикрыл глаза, дав понять, что разговор окончен. Так и ехали. На прощание поцеловал меня в щеку, будто ничего между нами не произошло.

Интересное кино! Это у него так принято? Ночь пройдет – и спозаранок, в степь, далеко, милый мой, он уйдет с толпой цыганок за кибиткой кочевой? Хорошенькое дело!

8

Дома я поставила обезьянку на письменный стол. Достала ящик с елочными игрушками и нашла там стеклянную серебряную избушку с крышей под белым снегом, с окошком, с дверью и даже с завалинкой. Этот домик однажды на Новый год мне подарил дядя Коля. Поставила игрушку рядом с обезьянкой. А от тети Нины ничего не осталось: она дарила мне одежду и кассеты с балетами «Щелкунчик» и «Жизель». Одежда была сношена, а кассеты выброшены вместе с магнитофоном-кассетником, когда на смену кассетам пришли диски.

Моталась по квартире без дела. К вечеру позвонила матери. Вроде трезвая. Сообщила о смерти дяди Коли. Она разахалась, а потом сказала со вздохом:

– Пусть земля ему будет пухом! Я его помяну.

– Ни минуты не сомневалась.

– Твоя ирония меня не задевает.

– Ладно, ты мне, пожалуйста, напомни: правда ли, что в Лениздат меня устроила тетка Валя.

– Конечно.

– Но ведь я вместе с тобой ходила в отдел кадров!

– По Валиной протекции. Там у нее приятельница работала.

– Почему же ты мне никогда об этом не говорила?

– О чем? О Валиной приятельнице?

– О том, что тетка Валя меня устроила в Лениздат!

– Ты об этом забыла. Память – сито, она просеивает то, что ей не нужно.

– А как ты думаешь, тетка Валя меня любила?

– Конечно, ведь ты ее крестница.

– В каком смысле?

– В прямом, она твоя крестная мать.

– Быть не может! Я считала своей крестной бабушку! – сказала я, уже понимая, что бабушки не могут быть крестными. – Как странно. Почему же я так думала?

– Ты вообще об этом не думала. И окрестили тебя, потому что так полагалось, по традиции. А в бога у нас никто не верил. Может быть, бабушка, да и то до войны, а потом уж вряд ли.

Сегодня – день открытий! Сидела в глубокой задумчивости. Может, и в самом деле, моя память не захотела задержать информацию о нелюбимой тетке? Чепуха какая-то…

Тетка Валя говорила: «Какие вы у меня дуры. Только Сонька умная дура, а Лилька – глупая». А еще в больнице, зная, что умирает, попросила: «Не бросай Лильку, а главное, Шурку». Нелюбимым не поручают самых любимых. Или поручают?

И, конечно же, я думала о Косте и не могла избавиться от привязавшейся песни: «Ну а впрочем… если захочешь…» Но как уныло она во мне звучала!

Ждала звонка весь день. Даже в ванной, под душем ждала. Телефон положила на бортик раковины, чтобы дотянуться. А потом опять ходила по квартире в пижаме, с полотенцем на голове и бокалом вина из вчерашней бутылки. На часах было девять вечера, и я встрепенулась: сейчас раздастся звонок. Сейчас он позвонит. Пролетело полчаса, час… Раздался звонок. Пока снимала трубку, чуть сердце не выскочило. Слабым голосом: «Слушаю…»

Лилька. И трындит, и трындит, прямо понос какой-то!

Лилька собирается выйти замуж за мужчину, с которым уже год валандается. Раз в месяц на выходные она ездит с ним за продуктами в Финляндию, а Шурку отправляет ко мне ночевать. И каждый раз привозит мне лакричные конфеты, черные, резиновые. Почему-то Лилька убеждена, что я люблю эти конфеты. А я не люблю. Я ей сто раз говорила, но она, видимо, забывает. Правда, хоть я и не люблю лакричные конфеты, но иногда, когда жрать нечего, а хочется, я их употребляю для укрощения аппетита.

– Вообще-то я жду звонка. Междугородного, – уточняю озабоченным голосом.

– Ладно, закругляюсь. Но ты уж, пожалуйста, поговори с этой дебилкой, – просит Лилька. – Вставь ей клизму, очень тебя прошу.

Она жалуется, что Шурка наезжает на нее, угрожает сбежать из дома, если Лилька выйдет замуж. Обещаю вставить Шурке клизму. На все про все уходит десять минут. Вдруг он звонил в это время? Снова жду. Почему бы самой не позвонить? Почему, почему – по кочану.

Будто и не было прошедших суток, будто время вернулось вспять, и я снова малявка, неотвязно думаю о старшем красивом, умном, независимом и недоступном для меня брате.

Он не позвонит.

9

Костя не позвонил ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра. Вот козел! Что он себе вообразил?! Хотя, вероятнее всего, он ничего не воображал, он просто выкинул меня из головы. Память просеяла меня, как нечто несущественное.

А вот будет номер, если я беременна и рожу ребенка, маленького Самборского? А может, сразу двух, близнецов, мальчика и девочку. Лет через десять, когда мы снова встретимся, скажу ему: «Познакомься, Костик, это твои дети – Коля и Нина». Хотя нет, я назову их совсем другими именами, которые у Самборских никогда не встречались.

Костя – это мой крест. Ничего не кончилось, несмотря на годы и на мои замужества. Мучительная любовь тлела подспудно, не случайно я опасалась, что все вернется. Все и вернулось.

Если это была детская любовь, то почему она длилась много лет, была тяжелой, сопряженной с тоской, суть которой в невозможности взаимности. Сколько же времени было потеряно для счастливой ерунды, ребячьих дел и игр? И если бы в результате этого я бы развивалась умственно или душевно, так ничего подобного… Зачем же все это со мной приключилось?

В детстве я понятия не имела о Костиной взрослой жизни, но неосознанно пыталась сократить непреодолимое расстояние между нами, узнать о нем как можно больше: подслушивала, подсматривала, приставала с дурацкой анкетой.