Путь Сизифа

Федор Метлицкий

Путь Сизифа

Когда пришел Бог смерти,

Сизиф обманул его, заковав в оковы.

Перестали тогда на земле умирать люди.

За нарушение закона он осужден вечно вкатывать

на высокую, крутую гору громадный камень.

Миф о Сизифе

1

Беда в том, что мне не с кем поговорить. Разговаривать – это с кем угодно, а вот поговорить не с кем. Ушли друзья: кто умер, а кто – умер для меня.

Я работаю во всесильной государственной Корпорации, естественным путем проникшей во все отрасли экономики и определяющей политику, как «партия власти». Она укоренена в нашем сознании, как могучий стройный черешчатый дуб в детском парке у моего дома, незыблемо стоящий на невидимом сплетении корней. Нам, работающим, она кажется естественным укрытием от любых невзгод.

Есть прочность безмятежная в делах,во всем, чем люди заняты в эпохе.Как слит с уборкой комбайнер в полях,как с чувством общего «делá» снимают с полки!

Корпоративный Кодекс (staff handbook) гласит:

«У нас работают удивительные люди, смелые и влюбленные в Корпорацию. Все мы любим друг друга, и любим Корпорацию».

«Каждый приносит свою долю прибыли, и вся прибыль – для каждого. Вкус успеха не забывается. Успеха добиваются раз и навсегда. Успех – прекрасен! Люди мечтают о встрече с нами!»

«Будь патриотом.Каждый сотрудник является патриотом Корпорации. Преданность и благодарность – его девиз

«Крепкая семья является залогом процветания Корпорации».

«Уважай власть. Власть – необходимое условие для благополучного ведения дел. Во всем должна быть иерархия, сказал Конфуций».

И еще: «Люби и уважай человека. От каждого выжимай по способностям, отдавай по труду. Если любви не дождешься, создавай терпимое отношение к себе».

Все это у нас есть.

Только, вот, поговорить не с кем.

Чужая беда никому не нужна. Чужая слеза – вода, как говорила моя бабушка.

***

Земной шар загадочно дрожал, медленно двигаясь по своей личной орбите.

Всесильная Корпорация жила своей слепой жизнью, выполняя президентские указы.

Я был руководителем сектора. Мы старались выполнять свою частичку дела. Мне казалось, что наши задачи наложены на сырую реальность, которую нельзя охватить никакими постановлениями.

Ввиду полученных установок, рассчитанных на среднюю температуру по больнице, мы не могли чем-то помочь конкретным людям, ибо это было вне планов, и надо было хотя бы успеть отчитаться.

Поскольку у служащих не было личной заинтересованности в работе, у них было много времени, они большей частью болтали на производстве. Главным было желание существовать сытно и вечно, в неосознаваемом страхе нищенства, а также забота о родственниках, которых не могли потерять.

____

Среди чужих забот моим заботам не было места. Я хотел быть нужным народу, честно выполнять свою работу. Я был из тех, кто находит заботы на свою задницу, чтобы обрести смысл существования и не провалиться в депрессию. Этот смысл был – везти неподъемную телегу работы, на которой и сидят мои болтливые сотрудники.

Мы проводили большую часть жизни на работе. Сотрудники делали свои ограниченные дела, ожидая зарплаты, а я чувствовал страшную ответственность за порученное дело, ездил на места, чтобы сдвинуть с мертвой точки неповоротливых чиновников, боящихся только высшего начальства, и писал бесконечные отчеты, отчеты…

И у меня возникали безнадежные мысли.

Легко служащим и лентяям – любить жизнь, будучи в стороне. Но что делать тому, кто попал в страшные будни дела, где надо дисциплинировать, где интриги бездельников-эстетов, и надо лавировать, тащить дело, а эффективности нет, и надо идти вслепую, набивая шишки и набирая опыт, который не применить. А по вечерам мучительно отходить, возвращая себя в высоты духа. Чтобы завтра пасть снова.

Жена упрекала:

– Чего тебе не хватает? Высокого? Дурак!

Она не понимала меня, и мне было беспокойно, что она остается одна, и будет молча нанизывать обиду на общий счет.

Я приходил к выводу, что трагедия человечества – в устройстве самой экономики, управлении производством. Там идет борьба за интересы, а не за человека. В 90-е прошлого века критики видели провалы в действиях правительства из-за того, что сонмы аппаратчиков все поворачивали к своей выгоде. Программы переставляли акценты (либерализация впереди приватизации и т. п.). Все вязнет в этом эгоизме, недалекости, выше наше невежество не может подняться.

Призывы к иному устройству, где все близки один другому, свободны от ига необходимости, государства, и личность должна быть на первом месте, а государство – для нее, – этого бы не поняли голодные и тревожные люди. Поняли бы того, кто практически даст хлеба и зрелищ.

Неужели ужасный подавляющий мир – нужен, так как дает минимум для выживания, за ним надежнее, чем в хаосе? Страшно выйти на сквозняк одному, вертеться, думать, как выжить.

Возможно, это неизбывно, человек не может жить в ином измерении, ибо ему надо питаться, выживать, существовать и преуспевать. А это значит – непримиримость в борьбе за материальные блага, ненависть к другому, выхватывающему изо рта кусок.

Как глубоко работы завелиВ тупик самоустройств – во влажной бездне, И я – всей сутью с влажной бездной слит —Уперся в миг искусственный и тесный.Собрания – гасители свобод,Обязанность энергий в сеть замкнуться.Как ясность их решений и заботПред бесконечным постиженьем – ýзка!Зачем дыханью космоса заслонСознанья торопливых предписаний?Не может жизнь быть рождена на сломИ не узнать – каких она посланий.

2

В детстве я жил на краю влияния Корпорации, в стороне от великих событий, которые затронули всех живущих в центре страны, – на окраине планеты, открытой на все четыре стороны света. Вместе с классом приплывал на катере к заливу, где стояли высокие утесы. Карабкался на вершину самого высокого, где не ступала нога человека, только гудел ветер, пригибая высокую траву.

Я с восторгом и безнадежностью сливался с открывшейся бездной океана, неразличимого с небом. Наверно, оттуда с древности у людей зарождалось религиозное чувство. И чувство недостижимости полного душевного исцеления.

Во мне – был бесконечный океан ласковых могущественных звуков откуда-то из иного мира, блещущих вблизи свирельными переливами зелени, а вдали увеличивающихся в бесконечный хорал вселенной. То же чувство, что и у моих школьных друзей: бесконечная новизна космоса, чего не бывает в нашей жизни. И все та же недостижимость исцеления.

Возможно, такой могла быть несбыточная мечта взрослых аборигенов, но они отринули ее как ненужную, вечно занятые рыбной страдой в море, хлещущем в лицо, прикрытое капюшоном черной лоснящейся робы. Или солением в бочках горбуши, нежных брюшков и красной икры в оболочках. Или копчением на солнце тушек, развешанных по бревенчатым стенам жилищ, с потеками жира. Восхитительный нежный вкус – воплощенная в реальность мечта!

В этой оболочке самозабвенного существования люди отринули все несбыточное, где мерещится полное исцеление.

Я писал стихи, но это были какие-то черновики. Мог легко выливать из себя бесконечные строчки – они всегда казались новыми, ибо в каждом стихотворении была недоговоренность. Наверно, так блаженно чувствовал себя мой щенок. Хотя в моих стихах было неподдельное отчаяние.

Мир собачки, младенчески чудный —Не из наших серьезных корней,В том краю позабытом, уютном,Как в раю, где страдания нет.Погружусь в эту шейку родную, Теплый мех не напомнит ничто.Сквозь эпохи – какую кривуюПрочерчу я? И где мой исток?

У нас дома была, как во всех приличных семьях, библиотека, на полках по всей стене. Это было окно в другой мир, прорывавший грубую пленку существования. Там был безмятежный мир Тома Сойера, на другой стороне планеты. Таинственно-грозный подводный мир капитана Немо, говорящий о безнадежном одиночестве вне человечества. Ложащаяся на сердце всемирная грусть о «небе в алмазах» все понимающего Чехова.

Наверно, классика заложила во мне душу, которую ранит любое равнодушие или жестокость, правда, тогда по отношению ко мне лично.

Драма жизни впервые вошла в меня, когда я влюбился. Это была светловолосая девочка из другой школы, с умными грустными глазами. Я украдкой следил за ней, наверно, полгода, но почему-то не мог подойти к ней. Она чувствовала мое присутствие. Однажды с внезапным отчаянием подошел к ней и бухнул:

– Пойдем гулять.

Она глянула на меня испуганно. Я повернулся и ушел.

Это было первое вхождение в реальность. Я понял, что во мне нет мужества, и еще предстояло научиться жить.

Помню, как уезжал из дома учиться в институте, испуганные лица родителей, поездку в аэропорт. Пурга за окном автобуса: циклон, одинокие холодные озера, и нужно очень хорошо защититься, чтобы ощутить обаяние этого одиночества вечности вокруг.

Я транзитник я так устал от провинций гнетущихЯсных идей, что нахватался навек, Боли утрат, что не заменят тщедушноеПлемя, и не зажжет спасительный свет.Здравствуй, гулкий вокзал, откуда здесь запахи угля,С детства бездомного мне открывавшие мир?Как очистилось сердце в гуле иного посула,Точно рождается новое между людьми!

И потом – вовлечение в чуждую жизнь столицы, не признающей приезжающего покорять ее провинциала, хотя покорять я ее не собирался, а просто боялся.

Это юность моя неприкаянным уютом кафе,За потертым столиком гибельных ожиданий.Как там хрупки дружбы в сиянии сфер,И решается жизнь – прямо здесь, в нетерпении жадном.

Крутился в студенческой тусовке, гонимый страшным молодым одиночеством в немыслимые приключения. Вплоть до риска гибели под плотницким топором ревнивого мужа изменницы-жены, от которого удалось спастись, перелезая через балкон к соседке.

Я просматривал дневники молодости. В основном они состояли из цитат великих (не афоризмов – не любил их из-за всеобщей распространенности), потому что пугался мыслить сам, мои мысли оказывались чужими.

«Думал над «одной, но пламенной страстью» писателей, и снова – а что у меня? Записываю, смотрю внешним взглядом, внутренне равнодушный, радуюсь улочкам, обсаженным цветами, картошкой и огурцам на даче, небу закатному, воздуху, от которого по-детски пúсается, – но внутри постоянно одно и то же: мысли обо мне и жизни, которых не сознаю. Но ясность где-то есть – и в увлеченном забытьи погружения в тексты классиков, и в витающем над садами и в закате глубоком смысле жизни.

Вот, читал Горького, улавливал стиль – чуть провидца библейского, и обилие тире, и понимание характеров героев его книг чем-то помогало мне понять себя. Чтобы выйти к себе, мне нужно усилие, огромное. Как сделал усилие он, маясь, ободранный средой, не покоряясь обстоятельствам. Первое усилие мое – взглянуть трезво на жизнь, и составить ясное представление. Это барьер, и даже его не могу перешагнуть».

И слушал тихо шуршащее во мне складывание моего «я».

«Снова вечер, окна настежь, и в них, из тьмы мелкие цепкие мотыли – на огонь. Перезвон звонков на железнодорожном переезде, и шумы и шорохи, синий неоновый свет сквозь ветви – соседних дач.

У себя наверху сижу за столом, чувствуя голой спиной прохладу, и почесываясь, мучительно думаю, что вот бы на эту сложность жизни, которую никак не могу замкнуть в целое – взглянуть трезво, просто и гениально, и враз понять, что к чему».

«Не вижу цельности характеров всех, с кем встречался, что в них главное, определяющее, какую глубину диктует тот или иной «жест». Надо учиться этому, и отчаянно быстро, медлить нельзя».

«У меня нет воображения. Могу видеть ясно только встреченных конкретных людей. Что значит гоголевское: «Я пишу не из воображения, а из соображения»?

И тренировал зрение, зоркость, например: "Смотрю на кровать: она широкая, покрытая зеленым одеялом. Закрыл глаза: вижу зелень одеяла, оттенки серого, какие-то дуги. Снова присмотрелся: складок на одеяле много, в них тени. Стеганность, пуговицы, в одном месте порвано. Дуги спинки – сквозь серую ржавчину – никель, мазки масляной краски, тень слева гнутая. Закрыл снова глаза – и увидел настоящую кровать».

И не мог выйти за пределы знакомых вычитанных смыслов, горько ощущал, что они – не мои. Есть ли смысл вечно перепахивать все чужое, захватившее самое душу? Или смысл есть, и моя радость открытости миру не умрет во мне, найдет отклик в нем? А может, и не надо смыслов? Ясность – рациональна. Главное, наполненность любовью.

Позже я перестал читать все подряд, а искал только то, что могло разъяснить мои смутные мысли, и даже бессознательное во мне, которое все же ощущал.

Наверно, это и есть процесс учебы, без которой еще невозможно самостоятельное мышление. Но может ли наша догматическая школа зажечь факел в душе ученика, когда так трудно осознать себя даже взрослым?

Я продолжал "поднимать себя" стихами. Но если тебя не цепляют мелочи времени – метафоры его духа, то все твои мысли легко отрываются от земли. А мыслил я какими-то абстрактными "вознесениями духа".

И страстно хотел жить в центре главных событий эпохи. Не знал, что нахожусь внутри: разве мое детство было не в середине эпохи, а моя работа – не в гуще событий?

3

Я был близок со студенческих лет с Марком, менеджером департамента, вернее, испытывал некую расположенность и теплоту внутри, и кроме этого расположения между нами не было ничего общего. У него узкое, открытое лицо насмешника, с искорками юмора в глазах.

Марк не одобрял мою женитьбу на сокурснице.

– Ты с ней намаешься. Я, вот, никогда не женюсь.

Он романтик, поэтому боится связать себя семьей, ибо обрежут крылья такие тяготы, что помешают его неопределенному, но восхитительному предназначению.

Я не знал тогда, что так будет. Но я влюбился, как тогда выражался, в свое продление на этом свете, усиленное до предела природой, дарящей несказанное наслаждение, когда исчезает время и сама память. Женщины притягивают безумной тягой к потенциальному продлению, чреватой возможностью какого-то последующего бессмертия, красота только намекает на здоровую, прочную основу.

А проще говоря, мне страстно хотелось, чтобы она была постоянно со мной, чтобы ежедневно сжимать в объятиях ее желанное тело. И я любил ее испытанный метод психологического давления, управления мужчиной, который используют женщины.

Мы так привыкли друг к другу, что разговаривали предметами. Например, она откладывала зубную пасту в сторону, что означало: не трогай, это мое.

Но что тогда во мне свербит, как говорила бабушка? Что мне еще надо, обладающему прекрасной девчонкой?

Может быть, хотелось чего-то нового? Мне чего-то не хватало, как женатому Данте, тосковавшему по Беатриче. Он пронес свое благоговение перед ее лучезарным образом через все подземные и небесные сферы в толстенной «Божественной комедии», оставив новым поколениям смутное чувство прекрасной иллюзии.

Все иллюзии рухнули, когда она заболела психической болезнью.

____

Мы с Марком, более нервные, чем сотрудники, не выдерживали и спорили между собой. Сотрудники прислушивались к необычным речам.

– У тебя не бывает состояния мути в голове? – спрашивал я Марка. – Как будто бесконечная стена тумана, где не видно, куда ступить, и что делать.

– Ты что, гордишься, что у одного тебя? – отвечал он. – У нас весь народ, как во сне.

– Я не об этом. Привязанный к чему-то крепкими цепями, перестаю чувствовать, что в меня кидают ножи – кто? Неумолимая природа? Так называемое общество? Во мне нет острого неприятия этого морока. Словно это я виновен, как думают верующие, а не мир виноват.

И правда, чего здесь больше, вины сложившихся чудовищных условий нашего прозябания, или самого народа, не умеющего устроить нормальную жизнь? Как замороженный, вижу все натуральной картинкой, исчезают метафоры, то есть прояснение смысла в бездушной вещи.

В таком состоянии у меня в голове нет мыслей, никого не люблю. Неужели все люди так же плавают в тумане своего неведения, и делаются определенными, лишь когда зарываются в тепло близких и друзей. Как во мне, например, появляется смысл при общении с моей подружкой. Или в некоей расположенности к Марку.

– А ты обозлись, как после пощечины. Обнаружь себя перед обрывом – вот-вот рухнешь!

– Вообразил. Уже лучше!

– Я всегда на краю бездны! – вдохновлял сам себя Марк. – И потому настороженно ясен.

– Зачем уж так, у бездны? – вмешивается Юдин. – Можно и без обрывов, спокойно работать.

Мы не знаем его имени, всегда его зовут по фамилии, неизвестно почему. У него подвижное лицо, и прячущийся взгляд, словно в глубине себя он не чувствовал твердого основания. Он служит в пресс-службе Корпорации. Страстно желая прославиться, приходит к нам с грандиозными идеями объединения расколотой нации – общими проектами, не терпящими конкретности, хотя за ними спрятана странная уверенность в успехе. В его проектах "задействованы" губернаторы, отраслевые начальники, которые и слыхом не слыхивали о своем участии.

Завхоз Матвей, увалень с крепкой приземистой фигурой и морщинистым лицом, вмешивается:

– Я, вот, тоже всегда ясен. И не вижу ничего плохого в этом.

Еще не старый бухгалтер Петр говорит добродушно, отрываясь от своих ведомостей:

– И потому глуп.

Он немногословен, не любит пустые разговоры. Перед ним сотрудники чувствуют себя нашалившими мальчишками. Им хочется похвастаться перед ним какими-нибудь успехами. Его авторитет непонятен, вроде бы ничего такого не делает.

Марк подначивает Матвея:

– Как ты, Мотя?

– Что, как? Хорошо живу.

– Запивает, правда, – отрывается от своих бумаг Петр. – И жену бросил.

– А что, деньги справно высылаю. Зубы ей вставил.

– Ничего, – возвращается к бумагам Петр. – Перемелется, мука будет.

Марк всегда вышучивал Матвея:

– В тебе остался комплекс старых представлений о морали и справедливости, как у злобного пенсионера. Может быть, это просто зависть? Узкое пространство внутри.

– Все свое ношу с собой, – огрызался Матвей.

Он сидел за своим стареньким компьютером, и удивлялся, когда на экране сами собой появлялись какие-то иконки:

– Глянь, вылетают рекламки. Завлекают, гады!

– Дурак, ты отключен от интернета, – смеялся Марк. – Это все встроено внутри.

Матвей испуганно отпрядывал, когда комп неожиданно заговорил голосом Алисы: «Чем могу помочь?»

– Налетели со всех сторон! Откуда?

Он наделял компьютер сверхчеловеческой силой. От него прятали свои компы, чтобы он не порушил файлы.

Матвей четко различает, где его мировоззрение, почерпнутое из телевизионной пропаганды, и где чужое – враждебное, пятая колонна, которая прикрывает свои интересы словами о родине. В нем есть что-то неистребимо цепкое, расчетливо холодное. У него есть семья в родном селе.

____

Вошел некто, в блейзере с фирменной эмблемой, надетом на плотно прилегающий серебристый тренерский костюм, что-то похожее на водолазный, или комбинезон инопланетянина. Невысокий, худой, лысый, с жидкой бородкой дьячка, с усталым взглядом и морщинистыми складками на высоком лбу. Что-то в нем хрупкое и нездешнее.

Он интеллигентно вмешался:

– Ясность бывает только у познавших все. Но таких нет. Наиболее беспокойные ищут себя. Радикалы, либералы, диванные оппозиционеры лезут в драку, убежденные, что знают все.

По акценту, явно иностранец. Марк обрезал его:

– Это еще что за мудрец?

Матвей одобрительно заржал:

– А зачем мне из кожи лезть? Всего равно всего не познаешь. В природе, например, нет самопознания. И живут – птички, звери, растения. Вот где мудрость!

– Это верно, – солидно подтвердил бухгалтер Петр.

Юдин сгладил грубость товарищей:

– Да, наша беда – во второй сигнальной системе. Оно изобретено человечеством, чтобы исхитриться выжить и победить все остальное живое. С животными нас роднит то, что мы приникаем к лохани настоящего, сиюминутного настолько, что уже не нужна память, выработанная веками мораль, прошлое и будущее. Ведь, прошлое – это кладбище надежд.

Пришедший усмехнулся.

– И что же, счастливо ли такое существо? На свете счастья нет, но примирение и мудрость можно искать только на пути самопознания.

Матвей заволновался.

– Да, в моей жизни нет счастья. Может, научите, как туда пройти? Понимаю, надо самому, но если не знаю, куда идти?

Я поддержал иронический тон:

– Надо поверить, иметь цель. Все находят свои цели, и они не позволяют пасть духом.

– Короткие цели, – сказал Марк. – Типа дотянуть до следующей зарплаты.

– Зато коротких целей много, и они не дают разочароваться.

Иностранец смотрел на нас, понимая, что мы воспитывались каждый в своем медвежьем углу, где не было иных целей, кроме удовлетворения потребностей семьи и предписанного труда на благо родины. Он, наконец, представился:

– Я из Инновационного центра "Голубая кремниевая долина". Работаю в программе «Духовные практики народов Земли с древних времен до наших дней». Хотите понять смысл жизни? Быть умнее? Поработаем?

Когда он напрягал мысль, то казался сосредоточенным, готовым вгрызаться во что-то, чтобы найти истину

Мы отвечали как-то неопределенно. Кто он такой? Не шпион ли?

– На свете счастья нет, – меланхолично сказал Марк, – но есть покой и воля.

– Давайте пройдем этот путь.

4

Только что отгремел корпоратив в честь 40-летия создания Корпорации, где лились рекой спиртные напитки и деньги для приглашенных звезд, и мы утром продирали глаза опустошенные, не видя смысла делать что-то еще.

На корпоративе мы встретили того, кто вмешался в наши споры – с пролысиной и редкой бородкой дьячка и усталым взглядом, в инопланетном тренерском костюме.

Он действительно один из «магистров» инновационного центра, которые должны проводить занятия для сотрудников Корпорации, долженствующие поднять наш дух, повысить ответственность за родину. Перед угрозой новой мировой войны требовалась мобилизация всех сил для защиты родины, а часть служащих разболтались во время застоя, ненадежны, и – боже упаси! – оппозиционеры, бегающие на митинги. Так было сказано в приказе, который он нам предъявил.

Корпорация посылала нас на стажировку.

Группы собрали по одному принципу: у всех слушателей должна быть нелегкая судьба. Неудачники с пониженной энергией жизни из-за нелюбимой работы, потерявшие веру в будущее, с шаткими убеждениями, угрызениями совести оттого, что бросили семью, оппозиционеры, не верящие во власть. В общем, люди со своими скрытыми драмами и трагедиями, хотя с виду все довольные собой. Да и у кого нет скелетов в шкафу?

Все мы были потерты жизнью, кроме моего друга Марка, легко переносящего трудности, и перестали куда-то стремиться, обжегшиеся горьким опытом. И со временем стали забывать горечь неудач, удовлетворяясь сегодняшним днем.

Почему люди хотят забыть горький опыт?

Чтобы жить, вырабатывается беспамятство, позволяющее равнодушно видеть со стороны испытанную боль. Многие привыкают жить без мыслей, видя, как в фотоаппарат, окружающее, не вызывающее волнений мысли. Бездумно верят в то, что говорят в телевизоре. И не надо волноваться за свою судьбу, как будто за их спинами всегда есть некто всемогущий, кто защитит и накормит. Теряется чувство временности существования. Не видят ничего нового. Ведь, новизна – это уход из застывшей реальности, риск иных измерений.

Как раз таким не требуется внушать ответственность за родину. Они и так с радостью патриотов пойдут на убой.

***

Нашу маленькую группу отправили куда-то в лес, в Центр инноваций "Голубую кремниевую долину". К нам присоединили журналиста Юдина – для освещения процесса укрепления нашего духа.

Куратором нашей маленькой группы, или магистром был тот иностранец, теперь уже не в прилегающем спортивном комбинезоне инопланетянина, а в черной мантии судьи на процессе, а может, древней тунике. Он представился:

– Мой стартап, чем мы займемся, называется «Путь к смыслу».

Это был коттедж в густом лесу, как будто в засекреченном месте. Аккуратный деревянный дом из тесаных золотистых бревен с электронной начинкой, предоставляющий всяческие удобства и позволяющий отдаться учебе без всяких препятствий.