Вторая территория

Станислав Хабаров

Вторая территория

Вторая территория.

Территория эта в Особом конструкторском бюро С.П. Королёва именовалась второй, потому что была ещё первая, изначально основная.

Природа в этом месте – удивительная. Сосны как на подбор. Они ещё лишний раз свидетельством того, что не важно, что стало предметом реформаторства. Дело в другом. Здешний помещик с чего-то возжелал облагородить лес и стал отбирать деревья. Теперь его «корабельная роща» пленяла красотой и в ней поспешили разместить кардиологический санаторий. По соседству современный оружейник перестроил убогое производство в современную кузницу «бога войны». И, наконец, обе территории выдали путёвку сначала первому сателлиту и следом первому человеку, взглянувшему на планету со стороны.

Мы из НИИ-1.

Когда Аркадий устроил мне разговор, я ещё не знал, чем занимается фирма в целом. Говорили лишь о касающемся меня вопросе, но и то показалось мне интересным и ещё понравились ребята. С прежней работы меня не отпускали и шеф – заведующий кафедрой похвалил мою экспериментальную работу, сказав «в ней есть зерно».

– Куда вы бежите? – спросил он, назвав меня впервые по имени- отчеству. – У вас чистая кандидатская диссертация.

Он не настаивал, не давил, советовал.

– Съездите, поговорите ещё раз. Ведь там – не наука, а зарывать свои способности – преступление.

Было приятно слышать это, и всё-таки я поехал в Лихоборы ещё раз, чтобы договориться окончательно.

Раушенбаха я впервые увидел в отделе кадров. Вошёл человек в плаще и шляпе, имея франтоватый вид. Он снял шляпу, но франтоватый вид остался. У него были серые внимательные глаза. Они коротко переговорили с кадровичкой о каких-то известных им делах.

– Ваш начальник, – сказала она, когда дверь за вошедшим захлопнулась. – Борис Викторович. Чудесный человек. Да, у вас все – чудесные. Совсем юные кандидаты наук.

Я вышел длинным коридором мимо вертушки проходной на улицу. Долго ожидал автобуса у столба с автобусной табличкой, раздумывая. А уже несколько дней спустя уже работал здесь, в комнате 28.

В комнате было три Галки – техники и Ворон – инженер, а ещё Сева, исписывающий матрицами ватманские листы. Кроме того, под картой сидел будущий зам начальника отдела Леваков и негромко пел «Пролетают кони да шляхом каменистым…»

Леваков употреблял народные выражения. Вместо «хорошо» он говорил «гоже». Сам из Гуся Хрустального он очень ценил «достижения, которые можно руками потрогать». Но поначалу приходилось заниматься прямо противоположным. В институтской стенной газете рисовались силосные башни с табличкой «Для отчётов». Многие институтские отчёты попадали на полку, в том числе и те, что писали о крылатых ракетах Леваков с Раушенбахом.

Временами в комнате появлялся БэВэ (Так одними инициалами его за глаза именовали здесь). Опирался о стол и не снимая пальто читал газету. Затем его начинали спрашивать и предлагать и обступали со всех сторон. В комнате было тесно. «Расширяемся при постоянном объёме, – заметил как-то Витя Комаров, один из первых, распределённых сюда физтеховцев-теоретиков.

Столов было мало. По столу на пятерых. Сидели, где придётся, даже в кабинете зама начальника приютившей их временно лаборатории.

– Я только об одном попрошу, – говорил маленький вечно красный лицом зам, – убирайте со столов это.

И он указывал яркие обложки иностранных журналов, небрежно брошенных на столы теоретиками. С обложек улыбались красавицы и щурили глаза зарубежные актёры.

– Не кабинет, а чёрте что, а у меня люди.

Действительно, весь день к заму приходили с требованиями и деловыми разговорами, наполняя комнату ворохом хозяйственных дел. А спиною к ним у стен за узкими конторскими столами сидели первые «теоретики» космических управляющих систем. Они решали задачи управления несуществующих ещё межпланетных станций, время реализации которых ещё не пришло.

Основной отдельской комнатой главного здания НИИ была всё-таки комната 28. Может от того, что была велика или была первой комнатой направления, а может просто потому, что в комнате была грифельная доска, на которой чертились и перечёркивались многие бредовые идеи. Временами в комнате возникал дикий шум. Напряжение разряжалось.

За стеной был кабинет академика Келдыша, действительно известного учёного, которого с началом космической эры станут в газетах называть «теоретиком космонавтики». Его возмущение понимали и прижимая палец к губам, стараясь не донимать. Он мог, конечно, одним росчерком пера перевести их «в партер», но был незлопамятен, демократом и благоволил к новому отделу лаборатории крылатых ракет.

Выше этажом сидели сотрудники «теоретической», расчётной части отдела. Первую работу по спуску в атмосфере выполнил Люкс. Так сокращённо звали Сашу Люксембурга. В ней были все особенности: управление креном по перегрузкам, структура автомата стабилизации. В их угловой комнате стены украшали отдельские «Скрижали».

Затем новичков вели на стенд. Это была мрачная комната с синими стенами в другом здании, возле центральной проходной. Между колонами зияла выемка под стенд, а действующий находился рядом. Синяя комната условно называлась стендовой. Стенд ещё только создавался. По комнате там и сям были разбросаны цветные мотки проводов, коробки с приборами. За неимением места комната выполняла роль склада.

Тут же, напротив кабинета Раушенбаха в маленькой светлой комнате находился единственный городской телефон. В ней всегда было шумно. Спорили над листами схем первых систем ориентации, говорили, смеялись, сидя на столах под аккомпанемент междугородних разговоров.

Через эту комнату можно было пройти в комнату прибористов, практиков, как их обзывали здесь. В неё уже завезли грубые некрашеные деревянные столы с хитрыми вырезами и множеством ящиков, сделанные по заказу. На них нагромождали осциллографы, пузатые термостаты, тяжёлые Латры и измерительные приборы с дрожащими стрелками. Раздвигая их, на стол бережно ставили сплетение красных трубочек сопротивлений, разноцветных транзисторов какой-нибудь схемы и относились к ней с почтением, как к очередному божеству. Схема будущего сердца и мозга будущей межпланетной станции на гетинаксовой основе, казалось, понимала своё значение и относилась с должным уважением к себе.

Когда приезжало стороннее начальство, его сначала вели тоже сюда. Щелкала и поворачивалась карусель, вспыхивали проколы лампочек, имитируя Солнце и звёзды. Система уверенно разворачивалась, ориентируясь. Это производило впечатление. Объяснения давал Валентин, крупный, большеголовый. Его трудно было сбить, но раз он растерялся.

На стенд явилось высокое начальство из Подлипок. Оно скептически поглядывало на работающий стенд и задавало провокационные вопросы. Стенд разворачивался, газовые двигатели работали. Перед этим комиссия была на запуске тормозного двигателя. Ребята ходили именинниками. Ведь это был парадный пуск. Его запускали несчётное число раз. Ему предстояло в полёте сработать единожды, но его гоняли сотни раз.

Привычно вспыхивали транспаранты запуска. Гудела эжекционная установка. За толстыми стёклами выложенного кафелем бокса защёлкали плунжера клапанов. Но вместо скрашенного разряжением гудения – молчание и нулевые показания приборов. Это была первая осечка. Ресурс двигателя давно был исчерпан.

Председатель комиссии назвал случившееся эффектом присутствия, а на ребят было жалко смотреть. Теперь комиссия ходила вокруг стенда третьего отдела. Придраться было не к чему: Ориентация работала как часы.

– А если ногой его пнуть? – спросил вдруг председатель комиссии. – Сработает?

Это было ударом под дых. Нити полифилярного подвеса, на которых висела вся груда металла были столь чувствительны, что при испытаниях задёргивали шторы на окнах и дверях. Малейшее дуновение влияло на стенд. Работали по ночам, когда уменьшалась вибрация пола. А он председатель, герой труда и известный человек позволяет так себе шутить. И Валентин ответил, еле сдерживая себя:

– Система компенсирует возмущение в пределах требований ТУ.

У отдела тогда было несколько собственных комнат. В одной из них, рядом с длинным, наколотым на несколько кульманов ватманом священнодействовал Башкин. Он что-то мерил, двигал движком линейки, объяснял, ругался, снова объяснял и исчезал куда-то. На одном из свободных кульманов чертилась схема. В комнату поминутно забегали, писали на небольшой грифельной доске, спорили и соглашались. Другими словами, в комнате царил бедлам. Хотя были люди, которых комнатная кутерьма вовсе не касалась. Возле окна блондин в очках понимал глаза к потолку и что-то записывал в тетрадь. Другой барабанил пальцами по столу и напевал.

Девушка, чертившая схему, сказала мне:

– Я вас знаю. Вы новенький. И эту схему придётся дочерчивать вам.

– Почему?

– На новичка. Вы новенький и пока войдёте в дело, вас будут чем угодно загружать.

Через пару минут в комнате появился Башкин и без паузы сказал:

– Слушай, Всеволод. Ты пока не у дел. Нужно вес панелей посчитать. Проставить вес. Выпускаем чертежи и нужно проставить вес панелей.

Я работал всего второй день, но в лаборатории все знали уже откуда я и как меня зовут. Вооружившись справочником и линейкой, я начал высчитывать хитроумные вырезы панелей. Всю первую неделю я считал веса панелей и был страшно зол на Башкина. А тот, хотя тоже недавно поступил, чувствовал себя рыбой в воде: бегал, проверял чертежи, писал инструкции, исчезал в цехах и выныривал у БэВэ. На неделе он съездил в Подлипки и вернулся довольный.

– Высокий уровень, – отзывался он о ракетчиках, – но нашего приборного производства им не переплюнуть.

Затем снова пропадал в цехах. Ему повезло. Все его противоречивые знания пришлись нынче к месту. С четырнадцати лет он работал в конструкторском бюро: копировальщиком, техником. Работая, окончил институт, к тому же он был радиолюбителем высокой профессиональной квалификации. Несомненно, он был талантлив в технике и в отличие от остальных сотрудников лаборатории не пугался обилия бумаг, сопровождавших новую систему. И хотя дело было новым, оно казалось привычным Башкину, и он сразу оказался на месте, нужным и незаменимым. Ему теперь казались смешными и его сомнения, и предварительные разговоры с Юрием Григорьевичем, Юркой Ивановым, с которым вместе они учились и который советовал ему пойти после аспирантуры именно сюда.

Диссертации он не защитил, увлёкся одной многообещающей схемой. Внедряя, работали они не за страх, а за совесть, и на прежнем месте его уважали и после ухода. Заслужил.

– Ты скажи о своих полставки, – советовал Иванов, – чтобы тебя сразу старшим инженером сделали.

Толя Пациора считался здешним аборигеном. Толины исходные казались мне загадочными. Я знал, что электронику первой с управляемым движением «Луны -3» создал именно он. Он появился в отделе ещё на пустом месте. «Сначала было слово». Затем отдел стал обрастать сотрудниками и комнатами. Прибористы уже не жались по углам, не спорили в коридорах на подоконниках. У них была большая светлая комната, рядом с синим стендовым залом и кабинетом БэВэ. В комнате появились особые, сделанные по заказу столы, запахло канифолью, замелькали экраны осциллографов.

– Смешно сказать, – рассказывал один из пионеров лаборатории, – вначале не было паяльников.

Прибористы сидели в нагромождении термостатов, стабилизаторов и трансформаторов, распакованных и в ящиках, чертили схемы, а затем паяли их на панелях из гетинакса. Теоретики редко заходили сюда «посмотреть экспериментальный подрыв электролитического конденсатора".

Прибегал озабоченный Башкин. Он уже негласно руководил не только конструкторскими работами, но и прибористами. Потом на одном из отдельских капустников, когда он стал уже официальным их начальником, его обозвали «всех паяльников начальником и триодов командиром». Позже он отстал от чертежей и занимался электронной частью, но пока успевал и там, и тут. А конструкторская группа, разместившаяся временно в красном уголке, была его любимым детищем.

Анатолий Пациора сразу заявил о себе. Бывает и так, человек работает, а его никто не замечает. Словно он- невидимый: присутствует и всё. И постепенно, как джин из дыма бутылки, он материализуется в глазах окружающих. А Толя стал сразу заметным. Он этаким шустриком сразу ввязался в спор с признанными авторитетами. Окружающие потешались: не он, мол, первый или последний. Ребята – зубастые и мигом причешут, но, к удивлению публики, шустрик не уступил и был признан всеми. С утра до вечера они корпели над вычерченной на миллиметровке схемой.

Затем пошли автономные испытания первой системы ориентации. По ночам крутились, разворачиваясь, динамические стенды.

Переспав часок, возвращались с вспухшими глазами. Тряслись на вибрационных стендах собранные и разобранные приборы. В вакуумной камере они теряли остатки газов. Тут же рядом Миша Чинаев корпел над схемой какого-то перспективного, неизвестного тогда ещё корабля «Восток».

Второй этаж.

Нас, переведённых в ОКБ-1 из НИИ-1 ГКАТ в 1960-ом году, разместили тогда в так называемом инженерном корпусе. Бледно розовый, в четыре этажа он тянулся параллельно бетонному забору вдоль Ярославского шоссе. Его отделяли от цехов роскошные яблоневые сады. Большую часть отдела разместили на четвёртом этаже, а меньшую: кого-куда. Например, наш комплексный динамический стенд – платформа на полифилярном подвесе – располагался рядом с проходной, по соседству со столярным цехом.

В аппендиксе второго этажа была комната моей группы. Напротив группы Славы Дудникова. Со Славой мы были ровесниками и закончили МВТУ в один год. Он сумел к тому времени сплотить прекрасную инициативную группу. Они начали лихо – с места в карьер и спроектировали «Молнию» – первый спутник связи – ретранслятор с идеями стабилизации Евгения Токаря.

Дальше за поворотом, возле вечно открытой двери сидели «тепловики» – загадочно странноватый Сургучов и не менее необычный задиристый Илья Лавров. Вид у него, надо сказать, был потёрто-потрёпанный. Но это его не смущало. В жизни Илья Лавров был ярый матершинник. Что его иногда и подводило. Утром, например, отвозя внучку в ясли, он выехал из проулка возле своего дома и дорогу ему перебежала старуха. «Ах ты блядь старая!» – выругался в сердцах Илья. Дальше у перекрёстка пришлось ему задержаться из-за светофора, а по тротуару рядом та же старуха подошла и тогда ильина внучка, крохотная, розовая, не ребёнок ангел во плоти, высунулась из окна машины, выпалив в лицо ничего не подозревающей старухи с тем же выражением: «Ах, ты блядь старая!». Чем вогнала в ступор старуху. В жизни Илья Лавров вообще был чудным. Работавший с ним Володя Осипов прятался за кульманы, чтобы отсмеяться, глядя на его выкрутасы.

Далее был длинный коридор, в котором из значительного слева были приёмная и кабинет Бушуева, а справа – комната ракетчиков-двигателистов. В конце коридора, опять же в углу был кабинет Михаила Клавдиевича Тихонравова, технического отца первого спутника, а за поворотом сектора его проектантов. Подразделения конструкторского отдела располагались выше этажом.

Почти жена космонавта.

Невесты в НИИ, конечно, же были. Чаще девушки-техники, копировальщицы, работницы архивных бюро, плывшие в общем течении работ и имевшие собственные планы. Лера из них не выделялась, хотя и была симпатична и мила. О ней сочиняли тайные стихи.

«Круглова Лера

Ищет кавалера.

Не велик пусть чином,

Лишь бы был мужчином.

С ним и на работу,

Пончики в субботу

Покупали дружно.

Что ещё им нужно?»

И хотя в отделе гвоздём была тематика крылатых ракет, ракеты ещё не были на слуху и воспринимались в народе как нечто диковинное. Лера и вовсе считала: «Занимаемся чёрте чем» и имела виды на некого аспиранта, из тех, что как перелётные птицы приземлялись в НИИ на время аспирантуры.

Аспирант был физтеховец, но не бегал как все, не метался то в цех, то на семинар, а скромно сидел на машине или в углу их тёмной комнаты. Он был поклонником моноидеи. Лера чертила и поглядывала на него. Аспирант вроде бы ничего вокруг не замечал. Всё-таки Леру он заметил.

Перед его защитой с аспирантом случился казус. В своём научном затворничестве, «наедине с великой идеей», он так ошалел, что лишился речи и не смог доложить. Отдел перевели в ОКБ и его, в качестве инженера, а её техником. Затем случилось необыкновенное. В ОКБ был создан отряд гражданских космонавтов, и он тайно подал заявление и прошёл отбор. И Лера почувствовала «свет в конце тоннеля». В её телефонных разговорах появились новые нотки.

Её муж ещё не летал. Он пока лишь числился в отряде гражданских космонавтов, и она была женой «космонавта в проекте». Становясь жёнами космонавтов, они торопились исчезнуть с местного горизонта и объявиться где-то во всей красе и в новом качестве. Всё оставалось здесь, на прежнем месте, как бы в прежней жизни: её взаимоотношения с коллективом и её профессиональные способности. На новом месте она явится в новом качестве, в статусе сопутствующей героини, согероиней. Главное, не спешить и не стараться события опередить. Она ещё несколько стесняется, но появился уже определённый налёт в разговорах. Она говорит по телефону:

– Понимаешь, мы приглашены в одно место. Я не хочу идти туда, но это связано с квартирой… Люди там незнакомые и мы в виде угощения, на третье.

Кажется, она торопится. Сколько надежд разрушилось на наших глазах. Но Лера своего почти что дождалась, хотя и не стала женой летавшего космонавта. Перед полётом в профилактории её муж, тоже мечтавший о новой жизни, увлёкся молоденькой медсестрой и предложил ей руку и сердце.

Космики.

«Космики пришли», говорили о нас в отделе науки «Комсомольской правды. И в этом была скрыта суть. Увы, мы – не космонавты, мы космики.

Тогда нам казалось, что всё у нас лучшее. Лучшая стенгазета, лучшие капустники и, конечно, лучший в мире или по меньшей мере в Союзе коллектив и, конечно, свои ценности.

Помню, шутливое награждение Борисом Викторовичем привезёнными с полигона ленточками заглушек.

Было тревожное время. Существовал своеобразный приказ Главного: «За апрель не ходить». Извещения на изменения подписывались самим главным.

Шли последние испытания и проверки, чтобы в экстремальных случаях выявить «комплекс неполноценности» корабля.

Есть нечто похожее в жизни и приключениях тогдашних засекреченных исследовательских творческих коллективов, даже персонажи. Так Раушенбаха я, хотя и с известной натяжкой, сравниваю с Робертом Оппенгеймером, а Эрика Гаушуса с Ричардом Фейнманом. Тому подтверждением стали их рискованные розыгрыши спецслужб.

Однажды каверзный Гаушус принёс на работу сырую резину, с виду – пластилин, и ходил по отделу спрашивая: подскочит или не подскочит? Казалось, нелепый вопрос- как может подскочить пластилин? И Гаушус торжествуя демонстрировал обратное.

Тогда мы все, как школьники, ходили на работе с портфелями. Каждый имел такой портфель, в котором хранились прошитые, прошнурованные рабочие тетради. В конце рабочего дня исполнитель опечатывал портфель особой индивидуальной печаткой с номером и сдавал на хранение в первый отдел. Пластилин номер сохранял и был гарантией того, что портфель без хозяина не вскрывали. В тот раз Гаушус заменил пластилин этой сырой резиной и привычно сдал опечатанный портфель, а утром, получая его указал работникам первого секретного отдела, что его портфель не опечатан. Сырая резина, не отличавшаяся с виду от пластилина, не сохранила опечатанный номер, вызвав у ответственных за хранение секретов сотрудников спецотдела немыслимый переполох.

Розыгрыши в отделе были хлебом нем корми. На разных уровнях. Когда к прибористам посадили дипломника, они хоть и заняты были, не упустили случай. Достали хлорвиниловую трубочку – изоляцию провода – проволоку вынули, а трубочку под столами подвели к его схеме, а другой конец в коридор.

Приходил студент, здоровался, стесняясь просил разрешения осциллограф включить. Как правило, они были заняты, и он очереди ждал. Наконец, говорили: пожалуйста. Подключал свою схему, в душе перекрестясь. Убеждался: работает, а в душе его, наверное, играла торжественная музыка. Дипломник смотрел по сторонам. Но все были заняты, все работали, не поднимая голов, а каверзный Анатолий выбирался в коридор, закуривал и пускал в трубочку дым.

Дым валил у дипломника из схемы. Тот пугался, сразу питание вырубал и смотрел по сторонам: не видели ли? Но все работали. «Не до него». Тогда он начинал копаться в схеме. Вроде бы всё в порядке. Он снова включал и снова –дым. Дипломник прекращал работу. Нужно разобраться.

Целый месяц его морочили. Позже оправдывались: «Думали, поймёт по запаху табака». Но дипломник попался упёртый и лишённый, видимо, чувства юмора. Дурачились, спорили, когда он, наконец, разберёт? А тот из прибориста превратился в теоретика и теорию сочинил о неустойчивости подобных схем и диплом защитил на эту тему.

Конечно, была производственная загрузка, а рядом бытовой фон.

– Борис, одолжи десятку, а я тебе анекдот.

– Давай анекдот.

– Сначала выясним твою платёжеспособность. Впрочем, слушай…

Идёт корабль по морю. Капитан собрал команду и стал выяснять «кто с кем в рейсе живёт?»

– Ты с кем?

– С финкой…

– За эту старую рухлядь ты хочешь десять новых рублей? Ищи дурака.

– Борис – ты не настоящий советский человек. Настоящий человек выручает товарища в беде.

– А ты-корыстен и ищешь выручки. Хочешь, я тебя наведу. Одолжи у БэВэ.

– Неудобно.

– Тогда в кассе взаимопомощи.

– Не состою.

– Ладно, целуй руки, помогу. Идём к Ольге Григорьевне.

– Всегда говорил, что ты – молоток, только без ручки.

Они идут к Ольга Григорьевне – плановику и экономистке отдела, потому что она и касса взаимопомощи – «близнецы- братья». Она армянка. Её соплеменники и должно быть родственники уже проявили себя в проектном и конструкторском отделах, и окружающие с интересом наблюдали как разрастается на предприятии эта огромная, трудолюбивая армянская семья.

В разговорах никого не щадили. Чаще доставалось Юрию Зыбину, наверное, самому талантливому и с беззлобным характером.

…а гений советских учёных…

– Не надо. Мы давно о нём так не говорим… Мы заявляем: этот задрыга успел натворить.

– Сотворить?

– Так напишут газеты.

И оставалось под тон настраиваться: и работать, и творить и выживать в производственном и бытовом смысле. Как говорится в бассейне: «Плыть от стенки до стенки».

А жизнь катилась своим манером. В воскресение на картошку. (Убирать картошку в подшефном совхозе).

– Борис Викторович, как же так? Воскресение – День космонавтики.

– А нас это не касается, – ответил тогда Раушенбах. – Мы же не космонавты.

Хорошо иметь свой профессиональный праздник. Например, День навигации.

– А можно ли день превратить в год?

– В полгода можно. Например, полярный день.

В какой-то момент не чувствуешь себя собакой, на которой всё заживёт. Было радостно, когда после первых полётов на фирму приезжали космонавты и выступали на митингах с только что сколоченных трибун. Когда прилетел Гагарин, вообще был «День открытых дверей». Открыли настежь ворота, и местные мальчишки залезли на деревья на территории. И были разные неуклюжие стихи. А Лида Солдатова поцеловала первого космонавта. Но так было единственный раз.

Впрочем, об этом и о разном. Обо всём понемножку.

Артист.

В новом отделе у Раушенбаха три зама: Легостаев, Князев и Башкин.

Башкин действительно – сложный, замороченный или артист? Скорее, артист. Как-то за столом заговорили о главном. Раньше о нём много говорили. В новинку было.

– Работяга он, – сказал Князев. – Зачем ему сидеть над приказами? Замы есть.

– Артист он, – сказал Башкин, – Играет на публику. Его трагедия- в недостатке информации о положении дел. Но интуиция чудовищная. К тому же страсть.

Сам Башкин- артист и с этих позиций смотрит на других. Войдёт в приёмную и не видит никого. Картина озабоченности, в руках какая-то бумага.

– Маша, а где сейчас Борис Викторович, – говорит он секретарю.

У секретаря начальника отдела Маши свои заморочки. Нужных, из тех, что имели доступ в начальственный кабинет, она называла на «Вы», а остальных, по её мнению, ненужных, на «ты». Парторг отдела, например, всех называл на «ты», без разбора. Башкину она вежливо объясняет.

– Послушай, Евгений, – обращается к Башкину Саня, но тот не выслушав выходит.

«Вот кретин», – ругается про себя Саня и выходит следом за ним.

В кабинете Башкина – столпотворение. Кричит отставник Байков, в чьём ведении работа отдельского склада.

– Вы мне работу склада срываете. Мне нужно инвентаризацию проводить, а кладовщик вам чертежи чертит.