Полная версия
Львы Сицилии. Сага о Флорио
Джузеппина возится с посудой.
Иньяцио слышит стук тарелок друг о друга. Видит порывистые движения невестки, ее согнувшуюся над лоханью спину.
Он понимает ее чувства: злость, растерянность, испуг. Тревогу.
Он испытывает то же начиная с прошедшей ночи.
– Мы должны уехать в ближайшее время. Нужно предупредить твою бабушку, что…
Тарелка летит на пол.
– Я никуда не уйду из своего дома! Даже не думай!
– Твой дом! – у Паоло готово вырваться крепкое словцо. – Твой дом! Ты все время твердишь об этом, с тех пор как мы поженились. Ты, твои родственники, твои деньги! Я, я содержу тебя, ты живешь на заработанное мною!
– Да. Это мой дом, он достался мне от родителей. Ты и мечтать не мог о таком. Жил на сеновале у своего зятя, забыл? Ты получил дукаты от моего отца и дяди, а теперь решил уехать отсюда?
В гневе она швыряет на пол медную кастрюлю.
– Я никуда не поеду! Это мой дом! Крыша сломана? Починим! Без тебя починим, ты же всегда в море! Уезжай, уходи, куда хочешь. Мы с сыном останемся в Баньяре.
– Нет. Ты моя жена. Сын мой. Будешь делать то, что я велю. – Тон у Паоло ледяной.
Джузеппина бледнеет.
Она закрывает лицо фартуком, бьет себя по лбу кулаками в бессильной ярости, требующей выхода.
Иньяцио хотел бы вмешаться, успокоить ее и брата, но не может, не должен, поэтому отводит взгляд, сдерживается.
– Негодяй, хочешь отнять у меня всё? Всё! – рыдает Джузеппина. – Здесь моя тетя, бабушка, могилы моего отца и моей матери. А ты, ты ради денег хочешь, чтобы я пожертвовала всем? Что ты за муж такой?
– Прекрати!
Она не слушает его.
– Нет, говоришь? Нет? Куда мы поедем, черт возьми?
Паоло смотрит на осколки глиняной тарелки, отодвигает один носком ботинка. Он ждет, пока рыдания жены стихнут, прежде чем ответить.
– В Палермо, где мы с Барбаро открыли лавку пряностей. Это очень богатый город, с Баньярой не сравнишь!
Он подходит, гладит жену по плечу. Неловкий, грубоватый жест, но в нем робкое проявление заботы.
– Кроме того, в порту живут наши земляки. Тебе не будет там одиноко.
Джузеппина стряхивает руку мужа.
– Нет, – рычит она. – Я не поеду.
Тогда светлые глаза Паоло каменеют.
– Нет – это говорю я. Я твой муж, и ты поедешь со мной в Палермо, даже если придется тащить тебя за волосы до самой башни короля Рожера. Собирай вещи. На следующей неделе мы уезжаем.
Пряности
Ноябрь 1799 – май 1807
Будешь трудиться, будут и деньги водиться.
Сицилийская пословицаС 1796 года над Италией бушуют ветра революции, новые веяния распространяются войсками под командованием молодого и амбициозного генерала – Наполеона Бонапарта.
В 1799 году якобинцы Неаполитанского королевства восстают против бурбонской монархии, провозглашая Неаполитанскую республику. Фердинанд IV Неаполитанский и Мария Каролина Австрийская вынуждены бежать в Палермо. Они вернутся в Неаполь лишь в 1802 году; республиканский период завершится жестокими репрессиями.
В 1798 году для противостояния растущему влиянию французов ряд государств, включая Великобританию, Австрию, Россию и Неаполитанское королевство, объединяются против Франции. Но уже после поражения в битве при Маренго (14 июня 1800 года) австрийцы подписывают Люневильский мир (9 февраля 1801 года), а через год по Амьенскому мирному договору (25 марта 1802 года) Британия также заключает перемирие с французами, сумев, однако, сохранить колониальные владения. Английский флот расширяет, таким образом, свое присутствие в Средиземном море, в частности, на Сицилии.
2 декабря 1804 года Наполеон провозглашает себя императором Франции, а после решающей победы при Аустерлице (2 декабря 1805 года) объявляет низложенной династию неаполитанских Бурбонов и отправляет в Неаполь генерала Андре Массена с поручением посадить на трон своего брата, Жозефа Бонапарта, который фактически становится королем Неаполя. Фердинанд вынужден снова бежать в Палермо под защиту англичан, он продолжает править Сицилией.
Корица, перец, тмин, анис, кориандр, шафран, сумах, кассия…
Пряности используются не только для приготовления пищи, нет. Это лекарства, это косметика, это яды, это запахи и воспоминания о далеких землях, где мало кто побывал.
Чтобы попасть на прилавок, палочка корицы или корень имбиря должны пройти через десятки рук, проехать в длинном караване на спине мула или верблюда, пересечь океан, добраться до европейского порта.
Конечно, с каждым шагом их стоимость увеличивается.
Богатый человек – тот, кто может купить их, богатый – тот, кто может торговать ими. Пряности для кухни, а тем паче для медицины и парфюмерии доступны немногим избранным.
Венеция разбогатела на торговле пряностями и сборе таможенной дани. Сейчас, в начале XIX века, пряностями торгуют англичане и французы. Это из их заморских колоний прибывают корабли, груженные не только лекарственными травами, но и сахаром, чаем, кофе, какао-бобами.
Падают цены, расширяется ассортимент, открываются порты, увеличиваются поставки. В деле не только Неаполь, Ливорно или Генуя – и в Палермо продавцы пряностей объединяются в корпорацию. У них даже есть своя церковь – Сант-Андреа дельи Амальфитани, названная в честь любимого амальфийцами святого Андрея.
И растет число тех, кто может позволить себе продавать пряности.
* * *У Иньяцио перехватывает дыхание.
Как и всегда.
Всякий раз, когда баркас приближается к порту Палермо, он чувствует трепетное волнение, словно влюбленный. Он улыбается, обнимает Паоло за плечи, и брат отвечает ему тем же.
Нет, он не оставил его в Баньяре. Он взял его с собой.
– Ты доволен? – спрашивает.
Иньяцио кивает, его глаза блестят, грудь вздымается, он вдыхает открывающееся перед ним величие города.
Он оставил Калабрию, свою семью, или, вернее, то, что от нее осталось. Но теперь глаза его наполнены небом, наполнены морем, он не боится будущего. Страх одиночества – химера.
Душа замирает от красоты: бесчисленные оттенки синевы, из которой выступают стены порта, нагретого полуденным солнцем. Устремив взгляд на горы, Иньяцио гладит обручальное кольцо матери на безымянном пальце правой руки. Он надел его, чтобы не потерять. Прикасаясь к кольцу, он чувствует, что мать где-то рядом: он слышит ее голос, она зовет его.
Город перед ним обретает зримые очертания.
Купола, облицованные майоликой, зубчатые башни, черепица. Вот и бухта Кала, где пришвартованы фелуки, бригантины, шхуны. Бухта в форме сердца, заключенного меж двумя полосками земли. За лесом корабельных мачт можно увидеть городские ворота и надстроенные над ними палаццо: Порта-Доганелла, Порта-Кальчина, Порта-Карбоне. Дома лепятся друг к другу, толкаются, будто хотят отвоевать себе немного места, чтобы хоть краешком фасада смотреть на море. Слева из-за крыш выглядывает колокольня церкви Санта-Мария ди Порто Сальво; чуть дальше вырисовываются церковь Сан-Мамилиано и узкая башня церкви Аннунциата, а затем, почти вровень со стенами – восьмигранный купол Сан-Джорджо деи Дженовези. Справа еще одна церковь, небольшая приземистая Санта-Мария ди Пьедигротта, и внушительный силуэт окруженного рвом замка Кастелламаре; чуть дальше, на одной из полосок земли, огибающих бухту, – лазарет, куда помещают на карантин заболевших моряков.
Надо всем нависает мыс Монте-Пеллегрино. За ним тянется цепочка покрытых лесом горных вершин.
Аромат поднимается от земли и парит над водой: в нем перемешаны запахи соли, фруктов, горелых дров, водорослей, песка. Паоло говорит, это запах земли. А Иньяцио думает: нет, это запах Палермо.
Из гавани доносятся звуки трудовой жизни. Аромат моря перекрывается едким зловонием: запахом навоза, пота, смолы и стоячей воды.
Ни Паоло, ни Иньяцио не замечают, что Джузеппина смотрит назад, в открытое море, словно хочет увидеть далекую Баньяру.
Она вспоминает прощание с Маттией. Для нее эта женщина не просто золовка: она – подруга, опора, помощь в первые трудные месяцы после свадьбы с Паоло.
Джузеппина надеялась, что Барбаро и Маттия приедут следом за ними в Палермо, но эта надежда враз умерла. Паоло Барбаро заявил, что предпочитает остаться в Баньяре, но будет часто наезжать в Палермо: для торговли с Севером нелишне использовать еще одну безопасную гавань. Да и жена должна заботиться о доме и детях. Джузеппина, по правде говоря, подозревала, что он стремится оградить Маттию от влияния братьев: Барбаро не очень нравились их близкие отношения, особенно ее привязанность к Иньяцио.
Одинокая слеза катится по щеке, исчезает в складках шали. Джузеппина вспоминает шелест деревьев, подбирающихся к самому морю, дорогу через Баньяру к башне короля Рожера, солнечный свет, играющий на воде, на гальке пляжа.
Там, в бухте под башней, Маттия поцеловала ее в щеку.
– Не думай, что ты одна. Я попрошу писаря отправить тебе письмо, и ты тоже пиши. Не плачь, пожалуйста.
– Это нечестно! – Джузеппина сжала кулаки. – Я не хочу!
– Сердце мое, кори меу, ничего не поделать. Мы во власти наших мужей. Держись! – Маттия обняла ее.
Джузеппина покачала головой, ей тяжело покидать свою землю. Да, с Маттией не поспоришь: женщины всегда во власти мужей, мужья решают все вопросы. И, как умеют, держат своих жен в узде.
Так и у них с Паоло.
Маттия выпустила Джузеппину из объятий и подошла к Иньяцио.
– Я знала, что рано или поздно это случится. – Она поцеловала его в лоб. – Да хранит вас Господь, и да поможет вам Мадонна, – перекрестила она его.
– Аминь, – ответил он.
Маттия вытянула руки и заключила Джузеппину с Иньяцио в объятия.
– Ты приглядывай за нашим братом Паоло. Он суров со всеми, особенно с ней. Попроси его быть добрее. Ты можешь, ты же брат, ты мужчина. Меня он не послушает, – сказала Маттия.
Вспоминая об этом, Джузеппина чувствует, как сжимается сердце. Там, в бухте, слезы признательности выступили у нее на глазах, она уткнула мокрое лицо в грубую ткань плаща золовки.
– Спасибо, сердце мое.
Маттия в ответ лишь погладила ее по голове.
Иньяцио нахмурился. Он обернулся и посмотрел на Паоло Барбаро.
– А твой муж, Маттия? Твой муж, разве он добрый, он тебя уважает? – и, понизив голос, добавил: – Ты не представляешь, как мне жаль оставлять тебя здесь одну.
– Ничего не поделать, – сестра опустила взгляд. – Он ведет себя так, как ему надлежит себя вести.
Вот и весь сказ. Ее слова – как шорох костра из сухой травы.
Джузеппина уловила в ее голосе то, о чем и сама давно знала: Барбаро был с Маттией груб, обижал ее. Их брак заключен семьями ради денег, как и их с Паоло брак.
Где им, мужчинам, понять, что у них одно на двоих разбитое сердце.
Виктория вырывает ее из воспоминаний, зовет.
– Смотрите, тетя, смотрите! Мы приплыли! – Восторженный взгляд девочки устремлен вперед. Мысль о новом большом городе – не то что Баньяра – еще до отъезда наполняла ее радостью.
– Там будет хорошо, вот увидите, тетушка, – сказала она накануне.
– Что ты понимаешь, мала еще, – поморщившись, возразила Джузеппина. – Это не наша деревня…
– Вот именно! – не унималась Виктория. – Это город, настоящий город!
Джузеппина покачала головой: жалость, обида и гнев душили ее.
Девочка вскакивает на ноги, показывает куда-то вдаль. Паоло кивает, Иньяцио машет руками.
К ним подплывает лодка, чтобы проводить к причалу. Небольшая толпа зевак на берегу наблюдает за их швартовкой. Барбаро ловит конец троса, наматывает его на битенг. Из толпы выступает человек и машет им рукой.
– Эмидио!
Паоло и Барбаро спрыгивают на землю, здороваются с ним тепло и уважительно. Иньяцио слышит, как они негромко переговариваются. Он устанавливает сходни, чтобы помочь невестке сойти на берег. Джузеппина, задержавшись на палубе, крепко прижимает к себе ребенка, словно желая защитить его от опасности. Иньяцио поддерживает ее под руки и объясняет:
– Это Эмидио Барбаро, двоюродный брат Паоло Барбаро. Он помог купить нам лавку.
Виктория прыгает на землю, подбегает к Паоло. Сердитым жестом он приказывает ей помолчать.
Джузеппина замечает на лице мужа странное, едва заметное напряжение, словно пошатнулась его обычная уверенность, непреклонная решимость, которая так часто ее раздражает. Через секунду лицо Паоло снова становится упрямым и суровым. Строгий, настороженный взгляд. Если Паоло нервничает, он всегда умело скрывает это.
Джузеппина пожимает плечами. Ей все равно. Она обращается к Иньяцио шепотом, чтобы никто их не услышал.
– Я его знаю. Когда была жива его мать, он приезжал в Баньяру, – и, смягчив тон, бормочет: – Спасибо. – Склонив голову, смотрит ему не в лицо, а куда-то в шею.
Иньяцио, помедлив, идет за невесткой.
Он сходит на одетый камнем берег.
Один взгляд – и Палермо проникает глубоко в душу.
Вот он и в городе.
Охватившее его тогда ощущение тепла и чуда он будет с грустью вспоминать спустя много лет, когда по-настоящему узнает этот город.
* * *Паоло зовет Иньяцио, чтобы тот помог ему погрузить вещи на телегу, которую раздобыл Эмидио Барбаро.
– Я нашел вам жилье рядом с вашими земляками из Баньяры, их здесь, в Палермо, много. Вам будет хорошо.
– Дом большой? – Паоло бросает на телегу плетеную корзину с глиняной посудой. Тарелки глухо бьются друг о друга, одна из них точно треснула. Затем два носильщика ставят на телегу коррьолу, сундук с приданым Джузеппины.
– Три комнаты на первом этаже. – Эмидио морщится. – Конечно, они не такие просторные, как в вашем доме в Калабрии. Я узнал про этот дом от одного нашего земляка, а тот – от своего кузена, который недавно вернулся в Шиллу. Главное, дом совсем рядом с вашей лавкой!
Джузеппина смотрит себе под ноги и молчит.
Все уже решено.
Гнев бушует, ревет внутри нее. Она пытается склеить обломки сердца, соединяет их кое-как, и эти осколки впиваются в горло, причиняя невозможную боль.
Где угодно хотела бы она оказаться сейчас. Хоть в аду. Только не здесь!
Паоло и Барбаро остаются разгружать нехитрые пожитки. Эмидио через въездные ворота Порта-Кальчина ведет Джузеппину и Иньяцио к их новому жилищу.
Звуки города обрушиваются на Джузеппину со всех сторон, они звучат грубо, безрадостно.
Воздух гнилой. И улицы все грязные, она сразу отметила. Палермо – жалкая дыра.
Впереди нее идет племянница, громко смеется, прыгает и кружится. Чему она радуется? – угрюмо думает Джузеппина, шаркая башмаками по грязной мостовой. Правду говорят: у кого нет за душой ни гроша, тому терять нечего. Виктория может только получить что-нибудь от жизни.
Действительно, девочка мечтает, мечтает о будущем, о том дне, когда она перестанет чувствовать себя сиротой, которую пригрели из милости. У нее будут деньги и, если повезет, муж, не из родственников. Больше свободы, другая судьба, не та, что была уготована ей в небольшом городке, зажатом между горами и морем.
Джузеппина чувствует себя обделенной, ущербной.
За воротами дорогу обступают лавки и склады, выходящие в переулки, к ним тесно прижаты дома, похожие на лачуги. Джузеппина видит знакомые лица. Не отвечает на их приветствия.
Ей стыдно.
Она знает их, она хорошо их знает. Эти люди уехали из Баньяры несколько лет назад. Побирушки, клеймила их бабушка. Жалкие бедняки, не хотят оставаться в своих краях, добавлял дядя, упрекая их в том, что они уезжают на заработки в чужие земли или посылают своих жен работать прислугой в чужие дома. Ведь Сицилия – это другая земля, отдельный мир, который не имеет ничего общего с континентом.
Она чувствует, как бурлит внутри нее гнев: она, Джузеппина Саффьотти, не нищая, ее не гонит нужда за куском хлеба. У нее есть земля, есть дом, есть приданое.
Чем дальше в глубь улиц, тем тяжелее становится у нее на сердце. Она не поспевает за остальными. Не хочет.
Они выходят на небольшую площадь. Слева стоит церковь с колоннами.
– Это Санта-Мария ла Нова, – поясняет Эмидио Джузеппине. – А это церковь Сан-Джакомо. Благочестивый найдет здесь себе место по душе, – добавляет он примирительно.
Она благодарит его, крестится на церковь, но мысли ее далеко. Она вспоминает о том, чтó ей пришлось оставить. Смотрит под ноги, на камни мостовой, на темный базальт, где в грязных лужах валяются остатки фруктов и овощей. Нет ветра, который унес бы прочь запах гниения, запах смерти.
В конце площади они останавливаются. Кое-кто из прохожих замедляет шаг, украдкой бросает на них взгляд; те, кто посмелее, здороваются с Эмидио, рассматривают их самих и нехитрый скарб, оценивают одежду, жесты, буравят любопытными взглядами жизнь новых переселенцев.
Уходите все прочь! – хотела бы закричать Джузеппина. – Убирайтесь!
– Вот мы и пришли, – объявляет Эмидио.
Деревянная дверь. Рядом корзины с фруктами, овощами и картофелем.
Эмидио подходит ближе, пинает одну из корзин. Он упер руки в бока и говорит так, словно читает указ на площади.
– Мастер Филиппо, я жду, когда вы это уберете! Прибыли новые жильцы из Баньяры.
Сгорбленный старик-зеленщик с водянистым глазом выходит из лавки, держась за стены.
– Ладно вам… Вот он я! – Он поднимает голову, вторым – живым – глазом скользит по Иньяцио и останавливается на Джузеппине.
– Эх, вижу, вы не торопитесь! Я просил убрать все это еще утром, – упрекает его Эмидио.
Старик шаркает к корзинам, тащит одну. Иньяцио хочет ему помочь. Эмидио кладет руку ему на плечо.
– Мастер Филиппо сильнее нас с тобой, вместе взятых.
В его словах чувствуется какой-то скрытый смысл.
Это первый урок, который Иньяцио усвоит: в Палермо обрывок фразы может значить больше, чем целое высказывание.
Кряхтя и тяжело вздыхая, зеленщик освобождает проход. На брусчатке остаются листья, апельсиновая кожура.
Достаточно одного взгляда Эмидио, чтобы все было убрано.
Наконец-то можно войти.
Джузеппина осматривается. Сразу понятно, что в доме никто не жил месяца два, а то и больше. Кухня с очагом прямо тут, у порога. Дымоход работает плохо: стена почернела, плитки майолики щербатые, испачканы копотью. Стол и один табурет; никаких стульев. Створки деревянных шкафов разбухли от влаги. На потолочных балках паутина, пол грязный, песок скрипит под ногами.
И темно.
Очень темно.
Гнев сменяется отвращением, горькая тошнота подступает к горлу.
И это дом? Мой дом?
Она заходит в спальню, куда прошли Эмидио и Иньяцио. Комната узкая, как коридор: слабый свет проникает из зарешеченного окна, выходящего во внутренний двор. С улицы доносится журчание фонтана.
Две другие комнаты размером чуть больше кладовки. Даже дверей нет, вместо них – занавески.
Джузеппина прижимает к груди Винченцо, смотрит по сторонам и не верит своим глазам. Но все так: грязь, нищета.
Просыпается Винченцо. Он голоден.
Джузеппина возвращается на кухню. Теперь она одна: Иньяцио с Эмидио ушли. Она чувствует, как подкашиваются ноги, и тяжело опускается на табурет, чтобы не рухнуть на пол.
Солнце садится, скоро темнота накроет Палермо, и эта лачуга превратится в склеп.
Когда возвращается Иньяцио, она так и сидит, безучастная ко всему. Ребенок хнычет.
Только тогда она принимается разбирать вещи.
– Помочь? – спрашивает Иньяцио. – Скоро придет Паоло с корзинами и коррьолой. – Иньяцио невыносимо видеть выражение ужаса на лице Джузеппины. Он хотел бы отвлечь ее, хотел бы…
– Постой, – голос у нее срывается, она поднимает голову. – Разве не могли мы найти что-то получше, не такое убогое? – спрашивает она на одном дыхании, ровно, без злости.
– Здесь, в Палермо, нет. Город… это город. Все дорого. Это не наша деревня, – пытается объяснить Иньяцио, но понимает, что слова – пустое.
Она смотрит перед собой невидящим взглядом.
– Хуже, чем сарай. Лачуга. Куда привез меня твой брат?
* * *Рассвело. Пустынна площадь Сан-Джакомо, на которую выходит путия – лавка Флорио и Барбаро.
Входная дверь скрипит. Паоло заходит внутрь. Затхлый воздух бьет ему в нос.
Иньяцио, идущий следом за братом, тяжело вздыхает. Прилавок раздулся от сырости. Бальзамарии, сосуды для специй и аптекарские банки исчезли.
Братья недоуменно переглядываются, у обоих закипает в груди досада.
– Почем мне знать, что вы приедете сюда насовсем, – шмыгая носом, оправдывается мальчишка-подмастерье, передавший им ключи. – Дон Боттари болен, сами знаете… Неделю как не встает с постели.
Иньяцио думает, что Боттари, скорее всего, не очень-то интересуется лавкой. Видно, что запустение здесь царит давно.
– Дай мне метлу, – говорит Паоло мальчишке. – Иди принеси ведра с водой.
Он берет метлу, начинает подметать пол. Его движения выдают еле сдерживаемый гнев. Не такой он оставлял лавку, когда в последний раз приезжал в Палермо.
Иньяцио, поколебавшись, идет в комнату за занавеской.
Грязь. Беспорядок. Повсюду валяются какие-то бумаги. Старые стулья, потрескавшиеся ступки, сломанные пестики.
Иньяцио охватывает отчаяние: они ошиблись, зря рискнули всем, что у них было. По ритмичным звукам метлы он понимает: Паоло чувствует то же самое.
Шорк, шорк.
Это шорканье – как пощечина. Все пошло не так, как они ожидали. Все.
Иньяцио собирает бумаги, вытряхивает джутовый мешок, чтобы сложить туда мусор. Большой таракан падает ему под ноги.
Шорк, шорк.
Сердце – маленький камушек, который можно сжать в кулаке. Отбрасывает таракана носком ботинка.
* * *В полдень уборка окончена. На пороге Паоло – босой, рукава рубашки засучены – вытирает разгоряченное лицо.
В лавке пахнет мылом. Мальчик протирает полки и оставшиеся альбарелло – аптекарские сосуды, расставляя их, как велит Паоло.
– А, выходит, правда! Открылись, значит.
Паоло оборачивается.
На пороге средних лет мужчина, у него светлые голубые глаза, кажется, будто они выцвели на солнце. Глубокие залысины оставляют открытым высокий лоб. На нем костюм из добротного сукна и пластрон с золотым зажимом.
Позади него – девушка с жемчужными сережками, в накидке, отделанной атласом, под руку с молодым человеком.
– Что, Доменико Боттари сдал лавку в аренду? – спрашивает молодой.
Паоло переводит на него взгляд. У юноши громкий, уверенный голос, лицо усыпано веснушками.
– Я владею этой лавкой вместе с моим братом и зятем. – Паоло протягивает для приветствия руку, предварительно вытерев ее о штаны, подвернутые на щиколотках.
– Вы – хозяева? – лицо юноши кривится в насмешке. – Хозяева сами полы моют?
– Еще один калабриец! – восклицает девушка. – Сколько их тут? Как смешно они говорят, нараспев!
– Что вы намерены делать? Тоже торговать пряностями? – пожилой господин не обращает внимания на замечание девушки.
Может, это дочь? Возможно, думает Паоло, они похожи, и очень!
Молодой подходит к нему, смотрит изучающе.
– Или будете торговать незнамо чем? У кого товар будете брать?
– Думаю, у вас связи с калабрийцами и неаполитанцами. У них будете закупать пряности? – снова спрашивает пожилой.
– Я… мы… – Паоло хотел бы остановить эту канонаду вопросов. Он смотрит по сторонам, ищет Иньяцио, но тот ушел к плотнику за досками, чтобы починить полки и покосившиеся стулья.
На углу рядом с лавкой появляется подмастерье. В руках у него ведро, он смотрит на этих двоих с благоговением. Паоло зовет его, но понимает, что нет, тот не подойдет.
Пожилой подходит к дверям.
– Разрешите? – входит, не дожидаясь ответа. – При Боттари лавка худо-бедно торговала, но с некоторых пор… – Одним беглым взглядом он оценивает ситуацию. – Вам придется поработать, прежде чем вы сможете продать что-то путное. Если не знаете, у кого покупать и как продавать, не продержитесь и дня. Бьюсь об заклад, проработаете с Рождества до Святого Стефана[2]. – Пожилой господин потирает руки.
Паоло прислоняет метлу к стене, опускает засученные рукава. Теперь его голос не столь дружелюбен.
– Правда ваша. Но нам достанет и средств, и сил.
– Удача тоже не помешает. – Юноша проходит в лавку следом за пожилым господином. Рассматривает полки, подсчитывает альбарелло, читает надписи на бальзамариях. – С этим мусором далеко не уедете. Это вам не Калабрия. Это Палермо, столица Сицилии, здесь не место голодранцам. – Он берет бальзамарий, проводит пальцем по трещине на сосуде. – Уж не думаете ли вы, что вам пригодится этот хлам?
– Мы знаем, где брать товар. Мы – торговцы пряностями, у нас есть свое судно. Мой зять будет подвозить нам товар каждый месяц. Устроимся сами и все тут устроим. – Паоло невольно оправдывается перед этими людьми, которые над ним насмехаются, хотят поставить его в глупое положение.
