Весь Шерлок Холмс

На ближних подступах к городу Люси увидела, что дорога перекрыта огромным стадом; с полдюжины осатаневших пастухов, гнавших его из прерий, никак не могли с ним справиться. Не желая ждать, Люси решила проехать сквозь стадо и рискнула направить мустанга в просвет, как будто открывшийся между расступившимися животными. Но не успела Люси проскочить, как стадо сомкнулось у нее за спиной, и ее плотно зажал движущийся поток быков, бешено мотающих длиннорогими головами и дико косящих налитыми кровью глазами. Умеющая управляться со скотом, девушка не испугалась, а стала рывками продвигаться вперед, используя каждый зазор, образовавшийся между животными. К несчастью, то ли случайно, то ли намеренно какой-то бык боднул мустанга в бок, отчего тот озверел, встал на дыбы, дико захрапел и начал скакать и брыкаться так, что удержаться в седле мог только очень искусный наездник. Ситуация становилась угрожающей. Каждый раз, опуская передние ноги на землю, взбесившийся мустанг натыкался на рога, что приводило его в еще большее неистовство. Девушке оставалось только из последних сил держаться в седле, ибо, упади она на землю, ее ждала бы страшная смерть под копытами разъяренных животных. У непривычной к таким передрягам Люси закружилась голова, рука, державшая поводья, неуклонно слабела. Она задыхалась от поднятой пыли и резкого запаха разгоряченных животных, и, охваченная отчаянием, была уже близка к тому, чтобы оставить попытки спастись, но тут рядом раздался любезный голос, предложивший ей помощь. Одновременно с этим сильная загорелая рука схватила обезумевшего мустанга под уздцы, и неожиданный спаситель, пробившись сквозь стадо, вскоре вывел незадачливую наездницу на окраину города.

– Надеюсь, мисс, вы не пострадали? – почтительно спросил он.

Люси взглянула в его смуглое волевое лицо и беззаботно рассмеялась.

– Я порядком перетрусила, – простодушно призналась она. – Кто бы мог подумать, что Пончо так испугается стада быков.

– Слава Богу, что вы удержались в седле, – серьезно сказал ее избавитель. Это был высокий молодой человек, типичный вольный сын прерий, в грубом охотничьем костюме, с длинным ружьем за спиной. Он восседал на мощном чалом коне. – Вы ведь дочь Джона Феррье, если не ошибаюсь? Я видел, как вы выехали из ворот его усадьбы. Когда вернетесь домой, спросите отца, помнит ли он семейство Джефферсона Хоупа из Сент-Луиса. Если он тот самый Феррье, то они с моим отцом были большими друзьями.

– Не лучше ли вам самому прийти и спросить его? – игриво ответила Люси.

Молодой человек, похоже, обрадовался приглашению, его глаза заблестели.

– Так я и сделаю, – сказал он. – Только мы два месяца провели в горах, вид у нас не слишком подходящий для визитов. Надеюсь, ваш отец примет нас такими, какие мы есть?

– Он теперь так обязан вам за мое спасение, что будет безмерно рад выразить свою благодарность, как бы вы ни выглядели. Он очень меня любит. Если бы эти быки растоптали меня, он был бы безутешен.

– Я тоже, – сказал ее новый знакомец.

– Вы?! Вам-то какая печаль? Вы ведь даже не наш друг.

При этих словах смуглое лицо охотника так омрачилось, что Люси Феррье не удержалась от смеха.

– Простите, я неловко выразилась, – успокоила она молодого человека. – Разумеется, отныне вы – наш друг. И должны непременно нас навестить. А теперь я должна спешить, иначе отец никогда больше не поручит мне ничего. До свидания!

– До свидания, – ответил он и, сняв свое широкополое сомбреро, склонился к протянутой ему изящной ручке. Люси развернула своего мустанга, щелкнула хлыстом и помчалась по широкой дороге, вздымая за собой облако пыли.

А молодой Джефферсон Хоуп, присоединившись к своим спутникам, поехал дальше, молчаливый и задумчивый. Они долго искали серебро в горах Невады и теперь возвращались в Солт-Лейк-Сити в надежде собрать денег, чтобы начать разработку открытых месторождений. Этой идеей он был увлечен не меньше своих товарищей, но только что описанный эпизод повернул его мысли совсем в иное русло. Встреча с юной девушкой, лишенной и намека на жеманство, чистой и свежей, как горный ветерок, пробудила вулкан, дремавший в глубине души Хоупа. Когда она скрылась из виду, он понял, что в его жизни наступил решительный перелом и никакая торговля серебром, да и вообще ничто отныне не имеет для него такого значения, как вспыхнувшее в нем всепоглощающее чувство. Любовь, загоревшаяся в сердце Хоупа, отнюдь не походила на мимолетное мальчишеское увлечение, это была неистовая, пламенная страсть взрослого мужчины с властным и волевым характером, привыкшего всегда добиваться того, чего он хочет. И Хоуп поклялся себе, что и теперь ни за что не отступит и добьется своего, если только это в пределах человеческих сил и возможностей.

Он навестил Джона Феррье в тот же вечер и потом приходил часто, пока не стал в доме своим человеком. Джон, погруженный в свои повседневные труды, последние двенадцать лет был отрезан от мира и очень мало знал о том, что происходит за пределами долины. Джефферсон Хоуп многое порассказал Феррье, причем так увлекательно, что это было интересно не только ему, но и Люси. Один из пионеров в Калифорнии, Хоуп знал удивительные истории о том, как создавались и рушились состояния в те безумные «золотые» времена. Был он и старателем, и охотником, ставящим капканы, и добытчиком серебра, и ковбоем. Едва откуда-нибудь веяло духом приключений, Джефферсон Хоуп тут же устремлялся им навстречу. Скоро старик фермер уже души в нем не чаял и не уставал восхвалять его достоинства. Люси слушала расточаемые Хоупу похвалы молча, но румянец, разгоравшийся на ее щеках, и счастливое сияние глаз свидетельствовали о том, что юное сердце Люси уже принадлежит не ей. Простодушному отцу, возможно, было невдомек, что означают эти признаки, зато мужчина, завоевавший ее привязанность, прекрасно все понимал.

Как-то летним вечером, галопом проскакав по дороге, он подъехал к их воротам. Завидев его, Люси поспешила ему навстречу. Накинув поводья на столбик ворот, Джефферсон Хоуп пошел по дорожке, ведущей к дому.

– Люси, я уезжаю. – Он сжал в руках ее ладони и нежно заглянул ей в глаза. – Я не прошу вас уехать со мной сейчас, но последуете ли вы за мной, когда я вернусь?

– А когда это будет? – спросила она, вспыхнув.

– Месяца через два, не позже. Тогда, дорогая, я приду за вами. И никто не сможет нам помешать.

– А как же отец?

– Он согласится, если дела на рудниках пойдут хорошо. А в этом у меня нет сомнений.

– Ах так! Ну что ж, если отец не возражает, мне нечего добавить, – прошептала Люси, прижавшись щекой к его широкой груди.

– Слава тебе, Господи! – осипшим от волнения голосом сказал Хоуп и, склонившись, поцеловал ее. – Тогда решено. Чем дольше я здесь простою, тем труднее мне будет уйти. Друзья ждут меня в каньоне. До свидания, любимая моя, до скорого свидания – через два месяца.

Он с трудом оторвался от Люси, вскочил на коня и бешеным галопом помчался прочь, ни разу не оглянувшись, – словно боялся, что решимость покинет его, стоит ему еще раз увидеть ту, которую он покидал. Люси же стояла в воротах и смотрела вслед Хоупу, пока он не скрылся из виду. Потом вернулась в дом счастливейшей из всех девушек Юты.

3. Джон Феррье говорит с Пророком

Прошло три недели с того дня, как Джефферсон Хоуп с товарищами отбыл из Солт-Лейк-Сити. Сердце Феррье наполнялось печалью, когда он думал о возвращении молодого человека, потому что оно означало расставание с приемной дочерью. Однако сияющее счастьем лицо девушки лучше любых аргументов примиряло его с неизбежностью. В глубине души этот человек с твердым характером раз и навсегда решил, что никакая сила не заставит его выдать дочь замуж за мормона. Мормонский брак Феррье вообще считал не браком, а позором и бесчестьем. Как бы ни относился Феррье к мормонским доктринам в целом, в этом пункте он оставался непреклонен, хотя никогда не высказывался на подобные темы, ибо в те времена в Стране святых выражать неортодоксальные мнения было делом опасным.

Да, весьма опасным – настолько опасным, что даже наиболее ревностные мормоны если и обсуждали религиозные проблемы, то лишь самым тихим шепотом, поскольку любое слово, сорвавшееся с уст, могло быть превратно истолковано и грозило навлечь немедленную и страшную кару. Ни севильской инквизиции, ни германскому Фемгерихту, ни тайным обществам Италии оказалось не под силу так раскрутить чудовищный маховик возмездия, как это сделали мормоны в штате Юта, погружавшемся с некоторых пор в атмосферу религиозной нетерпимости.

Тайна, окружавшая деятельность их призрачной карательной организации, делала ее вдвойне устрашающей. Эта организация казалась всеведущей и всемогущей, хотя оставалась невидимой и неслышимой. Человек, позволивший себе выступить против церкви, пропадал бесследно; никому никогда так и не удавалось узнать, куда он исчез и что с ним сталось. Жена и дети ждали его дома, но ни один муж и отец ни разу не вернулся и не поведал, что он пережил, находясь во власти своих тайных судей. Неосторожно сказанное слово, опрометчивый поступок – и человек исчезал. Притом никто не ведал о природе этой ужасающей и могущественной силы, нависающей над всеми, словно дамоклов меч. Неудивительно, что люди постоянно дрожали от страха и даже в безлюдной пустыне, даже шепотом не высказывали сомнения, одолевавшие их.

Поначалу эта неуловимая чудовищная сила обрушивалась лишь на непокорных, на тех, кто, приняв догматы мормонства, впоследствии преступил их или пожелал отречься от них. Однако вскоре она шире раскинула свою сеть. По мере того как в общине все острее ощущался недостаток женщин брачного возраста (а без них принцип полигамии – пустой звук), поползли странные слухи об отдельных убитых переселенцах и даже полностью истребленных переселенческих лагерях, причем в тех местах, где сроду не видали индейцев. В гаремах же старейшин между тем появлялись новые женщины – женщины с не просыхающими от слез глазами и с выражением неизбывного страха на лице. Они чахли от тоски и горя. Припозднившиеся в горах путники рассказывали о вооруженных бандах людей в масках, бесшумно кравшихся мимо них в темноте. Эти рассказы и слухи, множество раз сопоставленные и подтвердившиеся, постепенно обретали плоть и форму, и наконец таинственная организация получила свое имя. По сей день для обитателей разрозненных ранчо Запада названия «Союз данитов[35]» или «Ангелы мщения» звучат зловеще, как дурное предзнаменование.

Тайна рассеивалась, но чем больше становилось известно об организации, чьи деяния имели столь страшные последствия, тем больший, а отнюдь не меньший ужас наводила она на людей. Никому не было ведомо, кто принадлежал к этому безжалостному сообществу. Имена участников кровавых бесчинств, вершившихся во имя религии, держались в строжайшем секрете. Лучший друг, с кем ты поделился своими сомнениями относительно Пророка и его миссии, мог оказаться одним из тех, кто той же ночью огнем и мечом взыщет с тебя чудовищную дань. Поэтому сосед боялся соседа и никто ни с кем не делился своими сокровенными мыслями.

Однажды утром, когда Джон Феррье уже собрался выехать в поле, он услышал лязг щеколды и, выглянув в окно, увидел коренастого мужчину средних лет с проседью в волосах; тот направлялся от калитки к дому. У Джона Феррье упало сердце: это был не кто иной, как сам великий Бригам Янг. Феррье, охваченный дурными предчувствиями, поскольку понимал, что подобный визит не сулит ничего хорошего, открыл дверь и на пороге приветствовал вождя мормонов. Тот, однако, ответил на его приветствия холодно и последовал за ним в гостиную с сурово-непроницаемым лицом.

– Брат Феррье, – сказал Бригам Янг, усаживаясь в кресло и пронзительно глядя на фермера из-под белесых ресниц, – все эти годы правоверные мормоны были тебе добрыми друзьями. Мы подобрали тебя и твою дочь, когда вы умирали от голода в пустыне, разделили с вами хлеб наш насущный, благополучно привели в Долину избранных и дали добрый надел земли. Под нашим покровительством ты разбогател, не так ли?

– Истинно так, – ответил Джон Феррье.

– Взамен мы поставили тебе одно-единственное условие: чтобы ты принял нашу праведную веру и соблюдал все ее ритуалы. Ты обещал, но, если то, что о тебе говорят, правда, нарушил обещание.

– Каким же образом я нарушил его? – возразил Феррье. – Разве я не вношу свою долю в общий котел? Разве не посещаю храм? Разве я…

– Где твои жены? – перебил его Янг, с нарочитым удивлением оглядываясь по сторонам. – Позови их, я хочу поздороваться с ними.

– Это правда, я не женат, – согласился Феррье. – Но в общине мало женщин и много мужчин, которым они нужны больше, чем мне. Я ведь не одинок: обо мне заботится дочь.

– Вот о дочери-то я и пришел поговорить, – сказал мормонский вождь. – Она уже взрослая, хороша собой – недаром ее называют Цветком Юты – и обратила на себя внимание многих мужчин, имеющих вес в общине. – Джон Феррье мысленно застонал. – О ней ходят слухи, коим мне не хотелось бы верить, – будто она обручилась с каким-то Gentile[36]. Надеюсь, это сплетни праздных языков. Помнишь, что гласит тринадцатая заповедь святого Джозефа Смита? «Всякая истинно верующая дщерь да станет женой избранного; а ежели сочетается она браком с иноверцем, то совершит тем самым тяжкий грех». Не верю, что ты, человек, исповедующий наш святой символ веры, позволил своей дочери надругаться над ним. – Джон Феррье ничего не ответил, он лишь нервно постукивал хлыстом по голенищу сапога. – Вот это и станет оселком для испытания истинности твоей веры – так постановил Священный совет четырех, – продолжал между тем Янг. – Девушка молода, и мы не принудим ее выйти замуж за какого-нибудь седовласого старика; более того, мы даже не лишим ее права выбора. У нас, старейшин, много телиц, но и сыновьям нашим нужны жены. У Стэнджерсона есть сын, и у Дреббера есть сын, и каждый из них с радостью примет твою дочь в свой дом. Пусть она сама выберет одного из них. Оба они молоды и богаты, и оба – истинно верующие. Ну, что скажешь?

Сведя брови, Феррье помолчал некоторое время, потом произнес:

– Дайте нам время. Моя дочь слишком юная, ей еще рано замуж.

– У нее есть месяц на размышления, – отрезал Янг, вставая. – По окончании этого срока ей придется дать ответ. – Уже в дверях он повернул к хозяину свое побагровевшее лицо и, гневно сверкнув взглядом, прогремел: – Если ты, Джон Феррье, со своими ничтожными силенками попытаешься пойти против воли Священной четверки, то пожалеешь о том, что твои кости и кости твоей дочери не остались в горах Сьерра-Бланки.

Погрозив пальцем, Янг вышел за дверь и затопал по гравийной дорожке. В ушах Феррье долго еще отдавался звук его тяжелых шагов.

Феррье сидел, упершись локтем в колено, обхватив ладонью лоб и размышляя, как сообщить дочери о нависшей угрозе, когда ласковая рука легла ему на плечо. Подняв голову, он увидел, что Люси стоит рядом. Взглянув на ее бледное испуганное лицо, Феррье понял, что она все слышала.

– Я не виновата, – сказала Люси в ответ на его тревожный взгляд. – Голос Янга гремел на весь дом. Ах, отец, отец, что же нам теперь делать?

– Не бойся. – Феррье привлек дочь к себе и погладил широкой загрубевшей ладонью ее мягкие каштановые волосы. – Как-нибудь выпутаемся. Ты ведь не охладела к этому парню, правда? – Девушка горестно всхлипнула и крепче сжала руку отца. – Нет, конечно же, нет, – удовлетворенно сказал Феррье. – Я бы очень огорчился, узнав, что это так. Он добрый малый и куда лучший христианин, чем здешние ханжи, сколько бы они ни молились и ни кликушествовали. Завтра в Неваду отправляется очередная партия старателей, через них я дам знать Хоупу, в какой мы беде. Если я правильно понимаю этого парня, он примчится сюда с быстротой молнии.

Отцовская шутка рассмешила плачущую Люси.

– Он приедет и скажет, что нам делать, – подхватила она. – Но я тревожусь за тебя, дорогой отец. Говорят… рассказывают страшные истории о тех, кто посмел противиться Пророку: с ними случается нечто ужасное.

– А мы и не противимся ему… пока, – ответил Феррье. – Вот когда воспротивимся, тогда и будем остерегаться. У нас впереди еще целый месяц, к концу этого срока, полагаю, мы будем уже далеко от Юты.

– Мы уедем из Юты?

– Скорее всего.

– А как же ферма?

– Постараемся выручить за нее сколько возможно, остальное придется бросить. По правде сказать, Люси, я не впервой об этом задумываюсь. Не могу я ни перед кем пресмыкаться так, как здешний народец пресмыкается перед своим Пророком. Я американец, рожден свободным и к такому не приучен, а меняться мне в моем возрасте уже поздно. Если он велит шпионить за нашей фермой, то его шпионы рискуют напороться на добрый заряд дроби.

– Но они никогда не отпустят нас, – возразила Люси.

– Дождемся Джефферсона, вместе мы все быстренько уладим. А пока не тревожься понапрасну, милая, и не плачь, чтобы не опухли твои глазки, а то он задаст мне жару, когда увидит тебя. Бояться нечего, нам ничто не грозит.

Джон Феррье очень убедительно утешал дочь, но от нее не укрылось то, с какой непривычной тщательностью отец запер все двери тем вечером, а потом аккуратно вычистил и зарядил свое старое заржавевшее ружье, которое висело на стене у него в спальне.

4. Побег ради жизни

На следующее утро после разговора с мормонским Пророком Джон Феррье отправился в Солт-Лейк-Сити и, найдя там своего знакомого, собиравшегося в горы Невады, вручил ему письмо для Джефферсона Хоупа. В письме он сообщал молодому человеку о нависшей над ними угрозе и просил его немедленно приехать. Отдав письмо, Феррье почувствовал облегчение и вернулся домой в менее тягостном настроении.

Подъезжая к ферме, он с удивлением увидел двух лошадей, привязанных к столбцам ворот. Еще больше удивился Феррье, войдя в дом: в его гостиной вольготно расположились два молодых человека. Один, с длинным бледным лицом, раскачивался в кресле-качалке, положив ноги на каминную решетку. Другой, с бычьей шеей и грубым, обрюзгшим лицом, стоял у окна, засунув руки в карманы и насвистывая какой-то церковный гимн. Оба небрежно кивнули вошедшему Феррье, и тот, что сидел в кресле, приступил к разговору.

– Возможно, вы нас не знаете, – сказал он. – Вот он – сын старейшины Дреббера, а я – Джозеф Стэнджерсон, мы с вами ехали через пустыню в одной повозке, когда Господь простер над вами Свою длань и вернул заблудших овец в овчарню.

– Как вернет Он туда все народы в избранный Им день и час, – прогнусавил второй гость. – Бог правду видит, да не скоро скажет.

Джон Феррье холодно кивнул. Он и сам сразу догадался, кто его посетители.

– Мы пришли, – продолжал Стэнджерсон, – по совету своих отцов, чтобы просить руки вашей дочери для того из нас, кого вы и она предпочтете. Поскольку у меня всего четыре жены, а у брата Дреббера семь, мне кажется, я имею преимущество.

– Ну уж нет, брат Стэнджерсон! – воскликнул второй. – Дело вовсе не в том, сколько жен у каждого из нас уже есть, а в том, скольких он может прокормить. Отец отдал мне свои мельницы, так что я богаче тебя.

– Зато у меня перспективы лучше, – запальчиво возразил первый. – Когда Господь приберет к себе моего отца, я унаследую его кожевенную фабрику и дубильню. Кроме того, я старше тебя и в церковной иерархии стою выше.

– Пусть девушка сама выберет, – примирительно сказал молодой Дреббер, самодовольно улыбаясь своему отражению в зеркале. – Предоставим решение ей.

На протяжении всего этого диалога Джон Феррье, кипя от негодования, стоял в дверях и едва сдерживался, чтобы не огреть хлыстом незваных гостей.

– А теперь слушайте меня, – сказал он наконец, шагнув вперед. – Когда моя дочь позовет вас, можете прийти, а до тех пор чтобы я больше не видел ваших физиономий у себя в доме!

Молодые мормоны в изумлении уставились на него. По их представлениям, соперничая за обладание девушкой, они оказывали высочайшую честь ей самой и ее отцу.

– Из этой комнаты есть два выхода, – закричал разъяренный Феррье, – через дверь и через окно. Какой вы предпочитаете? – Его смуглое лицо было таким свирепым, а костлявые кулаки выглядели столь угрожающе, что гости сочли за благо поскорей ретироваться. Старик фермер шел за ними до самых дверей. – Не забудьте сообщить, когда договоритесь, кто из вас более подходящий жених, – издевательски напутствовал он своих гостей.

– Зло причиняете вы себе! – побелев от ярости, выкрикнул Стэнджерсон. – Вы бросили вызов Пророку и Совету четырех и будете раскаиваться в этом до конца дней своих.

– Десница Господня тяжела будет на главе твоей, – подхватил молодой Дреббер. – Восстанет Он и поразит тебя!

– Зато тебя я сам поражу! – окончательно рассвирепев, воскликнул Феррье и бросился наверх за ружьем, но Люси удержала его, схватив за руку. Прежде чем он освободился от нее, отдаленный цокот копыт оповестил обоих, что гости уже вне пределов досягаемости. – Лицемеры, подлецы! – заорал им вдогонку Феррье, вытирая пот со лба. – Уж лучше мне увидеть тебя в гробу, девочка моя, чем замужем за любым из них.

– Я тоже предпочту умереть, отец, – храбро заявила девушка. – Но ведь Джефферсон скоро будет здесь.

– Да. Ждать осталось недолго. Поскорей бы уж он приехал, кто знает, что еще взбредет им в голову.

И впрямь, давно уж пора было кому-нибудь, кто мог дать дельный совет, прийти на помощь стойкому старому фермеру и его приемной дочери. В истории поселения не было еще случая такого бесстрашного неповиновения власти старейшин. И если уж куда более мелкие провинности карались здесь столь сурово, то можно себе представить, какая судьба ждала такого отчаянного бунтаря. Феррье прекрасно понимал, что ни богатство, ни положение в общине не спасут его. Не менее известные и состоятельные люди, чем он, и прежде исчезали без следа, а их добро отходило церкви. Феррье был храбрым человеком, но и он содрогался при мысли о зловеще-призрачной угрозе, нависшей над ним. Любую явную опасность Феррье встретил бы, не склонив головы, но ожидание неизвестности нервировало его. Он старался скрывать свои страхи от дочери и убеждал ее, что все происходящее – пустяк, однако дочерняя любовь наделила Люси проницательностью, и она видела, что отцу не по себе.

Феррье догадывался, что Янг не оставит без внимания его поведение, и не ошибся, но ему и в голову не приходило, какую изощренную форму наказания тот выберет. Проснувшись на следующее утро, он с удивлением обнаружил квадратный листок бумаги, пришпиленный к одеялу у него на груди. Корявыми печатными буквами на нем было написано: «Чтобы исправить ошибку, у тебя осталось двадцать девять дней, а потом…»

Это многоточие было страшней любой угрозы. Джон Феррье не понимал, как записка оказалась в его комнате, ведь слуги спали в отдельном доме, а все двери и окна были надежно заперты. Он сжег бумажку и ничего не сказал дочери, но происшествие вселило холодный ужас в его сердце. Двадцать девять дней – это, очевидно, то, что осталось от обещанного Янгом месяца. Какая же сила и отвага нужны, чтобы противостоять врагу, наделенному столь таинственной властью? Рука, пришпилившая записку, могла поразить Феррье прямо в сердце, а он даже не узнал бы имени убийцы.

На следующее утро его ждало еще более глубокое потрясение. Они сидели за завтраком, когда Люси вдруг удивленно вскрикнула и указала рукой наверх. Посреди потолка, судя по всему, обугленной головешкой была нацарапана цифра «28». Люси не догадалась о значении сего знака, а Феррье не стал ничего объяснять. В ту ночь он не сомкнул глаз: сидел с ружьем в руках, охраняя дом. Феррье ничего не увидел и не услышал, но наутро на входной двери снаружи появилась намалеванная краской цифра «27».

Так проходил день за днем, и каждое утро, неотвратимые как судьба, появлялись новые свидетельства того, что невидимые враги ведут свой грозный счет: на самых заметных местах они оставляли метки – сколько дней осталось Феррье от милостиво дарованного месяца. Иногда роковые числа были написаны на стене, иногда на полу, порой бумажки прикрепляли к садовой калитке или ограде. Несмотря на всю свою бдительность, Джон Феррье ни разу не обнаружил, когда появляются эти ежедневные предупреждения. При виде их он испытывал почти суеверный ужас. Феррье исхудал, потерял покой и смотрел как затравленный зверь. Теперь оставалась одна надежда: на возвращение молодого охотника из Невады.

Число отпущенных дней сократилось до двадцати, потом до пятнадцати, до десяти, а уехавший друг не подавал о себе никаких вестей. Дни утекали, как вода, но от Хоупа не было ни слуху ни духу. Каждый раз, когда на дороге раздавался цокот копыт или возница покрикивал на своих лошадей, фермер бросался к воротам в тщетной надежде на то, что наконец-то пришла помощь. Но когда цифра пять сменилась цифрой четыре, а затем три, Феррье пал духом и безвозвратно утратил надежду на спасение. Он понимал, что без посторонней помощи, плохо ориентируясь в окрестных горах, будет беспомощен. Все проезжие дороги тщательно охранялись, с них не спускали глаз, проехать по ним без письменного разрешения Совета было невозможно. В какую бы сторону он ни направился, избежать нависшей над ним опасности не удалось бы. Однако старик оставался неколебим в своем решении скорее расстаться с жизнью, чем согласиться на то, что считал бесчестьем для дочери.