Превозмогая боль

– А ты, где твой билет? – в ужасе почти вскрикнула она.

– Нас не эвакуируют, – не сразу ответил мужчина.

– Почему?

Мухаммад не хотел сейчас об этом говорить. Он отвел жену подальше, туда, где им не помешают и они смогут поговорить. Ему хотелось попрощаться с ней. Мужчина трезво оценивал обстановку в городе, свои шансы выжить и допускал то, что, возможно, он сейчас в последний раз видит любимую женщину.

– Марьям, я люблю тебя, – нежно глядя в глаза, в очередной раз признался он жене в любви. – Я благодарен судьбе за то, что она подарила мне эту любовь к тебе.

Марьям растрогало признание мужа. Вокруг шла война, разрывались снаряды, пораженные севастопольцы спешили покидать город, полуразрушенный Севастополь неминуемо переходил к врагу. На войне, на грани жизни и смерти, когда каждая минута может стать последним мгновением жизни, любое проявление любви и нежности воспринимается особенно трепетно и остро.

По щекам Марьям покатились слезы. Она уже поняла, почему билетов только два, но все же решила повторить свой вопрос в надежде услышать другой ответ.

– Почему ты не едешь с нами?

– Марьям, я еле достал билеты для вас, – как можно спокойнее сказал Мухаммад, взяв жену за плечи, – у нас нет возможности эвакуировать всех. Многие наши корабли потоплены, – тут Мухаммад запнулся, он хотел рассказать жене о таких невосполнимых потерях, как «Армения» и «Абхазия», но решил не пугать жену перспективой разделить судьбу с пассажирами «Армении». – Нет возможности вывезти всех. Ты понимаешь.

– Но есть же какой-то выход… – хотела посокрушаться Марьям, но муж ее перебил.

– Я уйду в партизаны. Мы оставляем город, но не сдаемся. Мы с тобой очень скоро вернемся в наш дом и будем жить счастливо. Враг рано радуется. Победа будет за нами. Ведь с нами вся наша огромная страна, весь наш великий народ. Врагу не сломить нас.

Марьям прижалась к мужу, и темно-синюю форму намочили капли слез. Она понимала, что, возможно, видит своего мужа в последний раз в этой жизни. Тут она впервые в жизни задумалась о перспективе встретиться с ним в жизни вечной. Марьям была истинной коммунисткой. Не то чтобы она не верила в Бога и в жизнь после смерти, просто в ее семье вообще ничего такого не обсуждалось. Не говорили о Боге и о душе. Это считалось преступлением, и за это могли сурово наказать. А сейчас ей захотелось иметь бессмертную душу, которая после смерти встретится с душой Мухаммада, и будут они вместе в вечности.

– Береги себя, родная, – сказал Мухаммад. – И больше всего береги Джамала. Вы самое ценное, что есть у меня в этой жизни.

***

В туманный день под моросящим дождем Марьям без багажа, с ребенком на руках, наспех завернутым в одеяло, чтобы не простыл, пыталась пробраться на теплоход, следующий из Севастополя в Туапсе. Стоял гул, совсем рядом слышны были звуки стрельбы и разрывающихся снарядов. Мужчины в военной форме тщательно следили за тем, чтобы на судно прошли только пассажиры с билетами. Всеобщая паника и хаос, крики и просьбы о помощи вперемешку с холодным морским воздухом и моросящим дождем делали атмосферу непереносимой. Очередь двигалась медленно. Принимаемые на корабль граждане отказывались бросать багаж, были попытки провести с собой безбилетников. Марьям крепко прижимала к себе затихшего ребенка. Все эти месяцы войны очень сильно изменили Джамала. В исхудавшем и перепуганном ребенке сложно было узнать того озорного жизнерадостного непоседу, каким он был до войны. Марьям очень крепко прижимала к себе ребенка. Ей было страшно и тревожно на душе. Хотелось поскорее оказаться на корабле. А еще эти крики, стоны и плач тех, кого не брали на корабль… Вдруг где-то совсем недалеко раздалась сирена противовоздушной тревоги. Налет вражеской авиации сейчас мог стать трагическим для всех эвакуируемых. На небе появились немецкие самолеты, и через несколько секунд в море поднялся гриб волны от сброшенной немцами бомбы. Потом еще и еще. Самолеты, совсем не боясь советских зениток, причем не зря, подлетали совсем близко и с воздуха обстреливали совсем обезумевших от страха людей. Люди в панике бросились бежать. Там и тут люди падали прямо в воду, окрашивая ее в красный цвет. Марьям повезло больше, она успела отбежать от берега на безопасное расстояние.

Марьям сама не помнила, сколько она так бежала, как вдруг услышала выстрелы и непонятную для нее речь. От этих криков на немецком языке у девушки мороз прошел по коже. До сих пор она не слышала немецкий и даже не знала, какой он на слух, но в этих словах, выкрикиваемых где-то совсем близко и сопровождаемых выстрелами, девушка сразу узнала голос врага. И тут, оглядевшись вокруг, среди руин она увидела полные ужаса глаза таких же простых людей, как она. Вдруг перед ними прошелся человек в немецкой военной форме с автоматом наперевес и жестами указывал пройти по направлению вдоль улице. Все подчинились.

Люди в немецкой форме, громко крича и жестикулируя, угрожая автоматами, что-то требовали. Марьям поняла, что они хотят, чтобы все залезли в вагоны. Поднялся крик. Кто-то бросился бежать, и они были убиты. Марьям лихорадочно пыталась соображать: корабль, на котором они собирались выбраться из города, потоплен, а теперь немцы сажают их в поезд. Значит, Севастополь уже захвачен, порт и железнодорожные пути в распоряжении врага. Марьям очень сильно прижала к себе ребенка. Сейчас ей захотелось слиться с ним воедино, превратиться в одно целое, чтобы никто и никогда не смог их разлучить. Когда Марьям уже была близка к вагону, один из солдат вермахта набросился на нее и вырвал из ее рук ребенка. Она с плачем бросилась на него, но тут же была отброшена ударом приклада автомата в грудь. Кто-то схватил ее и швырнул в вагон. Обезумевшая от ужаса женщина с криком побежала к выходу, но тут опять получила удар в грудь такой силы, что встать уже не смогла.

Глава 3

«Джамал, милый мой ребенок!»

– Нет! Нет! Нет! Не забирайте его у меня! Умоляю, не забирайте! Нет!

Мертвую тишину в ночи оглушил крик женщины. Марьям резко поднялась на деревянной лежанке.

– О, Господи, опять спать не дают, – послышался где-то полусонный недовольный голос.

«Это был сон, опять этот сон», – девушка прижала руки к груди, и по лицу покатилась скудная слеза, оставляя за собой след на грязном лице, не знавшем воды вот уже много дней, возможно, даже недель.

Заключенные концентрационного лагеря Освенцим имели возможность мыться, только если шел дождь. Марьям сама не знала, как долго она здесь находится. Барак, в котором содержали ее вместе с такими же несчастными, как она, вмещал в себя пятьсот человек. Немецкая охрана строго следила за тем, чтобы это число не уменьшалось, но часто оно увеличивалось. Смертность была колоссальной. Каждый день на построении недосчитывались от пятидесяти до ста человек, и это в лучшем случае, были дни, когда даже половина заключенных не выходили по причине того, что умерли или уже просто не находили сил подниматься на ноги и идти куда-то. Такие случаи совершенно не расстраивали людей в военной форме, они весело и даже с каким-то озорством приказывали членам зондеркоманды расчистить барак, а потом спокойно шли считать. Немцы очень любили счет и порядок, и, если числа совпадали, они в веселом состоянии духа спокойно шли завтракать. В случае с бараком Марьям только один раз было так, что количество не совпало. Немцы не досчитались троих заключенных. И тогда начался кошмар. Заподозрив в побеге и даже в каком-то заговоре, тогда расстреляли треть его обитателей. Марьям тогда повезло. Каким-то чудом ее не избрали в число расстреливаемых. А жить Марьям хотелось. Безумно сильно хотелось. Голова все время от голода кружилась, особенно по утрам мучили приступы тошноты, с каждым днем сил становилось все меньше и меньше… За этот год, что она здесь, Марьям считалась старожилкой, никого из тех, кто прибыл с ней, не осталось уже в живых, многие, кто прибыл после, тоже уже умерли. Да и она сама уже больше походила на мертвую, чем на живую: скелет, обтянутый кожей. Но каждый день женщина находила в себе силы вставать и идти на построение, стоять там долгие минуты и даже часы в то время, как ноги уже отказывались держать, а потом еще и идти на работу. А работала Марьям в огромном помещении рядом со складом. Туда приносили одежду, которая нуждалась в починке. Целыми днями там трещали машинки. Марьям еще в детстве бабушка научила шить, именно это и спасло ей жизнь. У нее была здесь работа, а значит, ее не убьют. Баланда из гнилых овощей, которой их кормили, помогала Марьям сохранять в своем теле жизнь. А жить ей было ради чего. Она просто до безумия хотела снова прижать к груди своего сына, снова почувствовать нежное, пахнущее детством тельце своего ребенка. Несмотря на голод и холод, изнуряющий труд, издевательства надзирателей, несмотря на невыносимые, несовместимые с жизнью условия существования в лагере, именно эта мечта давала женщине силы жить, именно она привязала ее душу к телу. Эта идея пропитала ее мозг и все ее существование, стала навязчивой, преследовала женщину днем и ночью.

Марьям огляделась по сторонам. Рядом спала ее милая подруга Анна. Сквозь дощечки стен барака еще не пробивался рассвет, а значит, есть время еще поспать. Вытерев слезу, которой на щеке и так уже не было, Марьям легла на лежанку, обняла Анну и вдохнула сальный и потный запах ее волос, который за время их дружбы стал для Марьям таким нежным и сладким. Он ее успокаивал. Если она ощущает этот запах, значит, она и Анна все еще живы и все еще может быть хорошо.

Как всегда, Марьям разбудили крики мужчин и лай собак. Огромные немецкие овчарки, которые почти всегда сопровождали членов СС, наводили дикий ужас на всех обитателей огромного лагеря. Марьям первое время не боялась их. Она всегда любила собак. Но после того случая, как на ее глазах этот зверь растерзал одного мальчика, у Марьям появился дикий ужас и страх просто от одного их лая. А лаяли они постоянно, особенно яростно, когда прибывали новые эшелоны.

Худые и почти безжизненные женщины, все как одна в рубашках в полоску стояли в ряд. Будили их спозаранку. Самым сложным для многих заключенных было именно построение. Некоторые падали, так как уже не было сил стоять, таких, если они не находили в себе сил вставать в течение минуты, просто расстреливали прямо там, на полу, где они лежали. Вот так, просто, ни за что. Есть человек – и нету его. Убивали за все, за любую провинность. Человеческая жизнь здесь ничего не стоила. Их, всех заключенных, просто систематически уничтожали. В день могли просто так убить до тысячи человек, но людей здесь от этого меньше не становилось. Они эшелонами прибывали каждый день. Марьям редко удавалось увидеть прибытие эшелона. Зато она видела то, что от них оставалось. Одежду охапками приносили ей: где-то надо было пришить пуговицу, где-то ушить, заштопать, что-то переделать. Женскую и мужскую одежду, все, что требовало какого-то ремонта, приносили в барак, в котором работали швеи. И часто среди всего этого попадалась одежда мальчиков лет пяти-шести. Марьям в ужасе ожидала увидеть синюю рубашку и черные штаны, в которых был Джамал, когда его у нее отняли. Но каждый раз эта беда миновала ее. Что-то похожее часто попадалось, а вот именно той рубашки с оторванной пуговицей и штанов с заплаткой на правом колене не было.

– Мария, вставай, вставай!

Марьям не сразу поняла, что с ней происходит и кто так настойчиво требует от нее вставать.

– Мария, ну пожалуйста, сейчас он зайдет сюда, Мария.

Марьям узнала голос Анны, который становился все отчаяннее.

Обмороки были среди узников Освенцима частыми явлениями. И если охранники заставали их в таком состоянии, их просто могли расстрелять. Сколько таких расстрелов уже было перед глазами Марьям.

– Мария, ну пожалуйста, – почти переходя в истерику, трясла ее Анна.

Марьям привыкла к тому, что здесь ее называли Мария. А впрочем, свое настоящее имя Марьям она давно уже потеряла, по документам, которые вели нацисты, она имела только номер, номер 32416, именно на этот номер она должна была откликаться, и этот номер был татуирован у нее на плече. Каждый день им здесь утверждали, что они не люди, они хуже животных, потому не имеют права на жизнь, и отныне у них нет будущего, нет имени и их ждет только смерть, а жить они имеют право только до тех пор, пока приносят пользу великому рейху.

– Мадам позволяет себе поспать прямо на рабочем месте, – услышала Марьям голос над своим ухом.

Еле подняв голову, она увидела над собой размытый образ Густава. Это был один из надзирателей, который присматривал за их рабочим бараком.

Говорить о том, что у тебя обморок, было нельзя, в таком случае расстреливали как непригодную для дальнейшей работы. Марьям лишь покачала головой. Во всем бараке нарастало напряжение, все ожидали, что вот-вот прогремит выстрел. Густав вытащил пистолет и приставил его к виску женщины. Марьям закрыла глаза.

– Ладно, живи, – сказал Густав на русском, – я сегодня добродушный. У меня родилась дочь. Это важное событие для великого рейха, и в этот день я не хочу брать на свою душу грех.

В этот момент в правом углу барака что-то лязгнуло, и все увидели, что у Эмилии случился обморок.

– Это уж слишком, – сказал Густав и быстрыми шагами направился в сторону женщины. Раздался выстрел.

– Пожалуй, уничтожение таких тварей, как вы, не будет засчитываться мне как грех, – сказал он, возвращая маузер в кобуру и поправляя штаны. Еще раз строго посмотрел на Марьям и вышел.

Из глаз Марьям хлынули слезы. Поток слез никак не мог остановиться. Анна пыталась ее успокоить, но все тщетно. У женщины случилась истерика. В последнее время она постоянно находилась в шаге от смерти. Смерть обитала рядом, казалось, дышала вместе с ними, шагала рядом и постоянно, неустанно забирала чьи-то души. Но никогда раньше смерть не стояла так близко к Марьям, как несколько минут назад.

***

Дружба с Анной у Марьям сложилась как-то сама по себе. Молодую девушку вместе с другими загнали в их барак. Для Анны не нашлось свободной лежанки, такое часто случалось, она села прямо на пол и свернулась клубочком. Марьям стало как-то удивительно жаль эту совсем еще молодую девчонку, та была совсем еще ребенок, она подняла ее и привела к себе. Марьям так отощала, что места на ее лежанке хватало на двоих. Анна так же, как и Марьям, умела шить, и ее определили в их барак. Высокая светловолосая девушка с голубыми глазами цвета ясного неба. В ее глазах Марьям видела надежду на то, что жизнь не закончится в этом аду, что все еще изменится, а они не твари и ничтожества, которые не имеют права на жизнь, как их каждый день убеждает лагерная охрана, а настоящие обычные люди, люди, которых создал Господь, которые имеют право на жизнь и счастье. И будут жить. А волосы цвета спелой ржи успокаивали Марьям. Она закрывала глаза и вздыхала их аромат, который с каждым днем становился все затхлее, но осознание того, что это аромат именно волос Анны, что она рядом, живая, успокаивало Марьям, давало ей душевный покой. Девушки были не разлей вода. Здесь, в этом аду на земле, их объединило общее горе, и они нашли друг в друге близкого, родного человека.

– Сегодня ровно год, как наша великая армия захватила Севастополь, – на ломанном русском с сильным акцентом говорил Густав, эсэсовец, в обязанности которого входила агитация и общение с заключенными, – я поздравляю вас с этим великим днем, и в честь праздника севастопольцам предоставляется великая возможность прослужить Третьему рейху, доктор Менгеле приглашает вас в свою лабораторию.

При этих словах в глазах Марьям потемнело, она пошатнулась и упала бы, но Анна поддержала ее. Они знали, кто такой доктор Менгеле и чем для заключенных заканчиваются его приглашения.

– Все севастопольцы два шага вперед, – услышала Марьям как сквозь прострацию все тот же голос Густава.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.