Предводитель Маскаронов

–А почему вы строителем не работаете?

–А я не могу работы найти уже полгода. Всюду на работу взяли приезжих с юга, безграмотных, не знающих специальности. Мне предложили помощником маляра за три копейки работать! Не пойду! Не пойду я к ним работать, они и не умеют ничего, не знают, только напортят. Не буду я им в этом чёрном деле помогать! Лучше вот квитанции носить буду! Вот что делать? Сердце изболелось, что мы детям оставим? Руины после реставраций? Снесённую красоту? Что мы скажем нашим детям?

Я не выдержала и достала флаерс с безумной старой петербурженкой, предлагающей «прописать у себя без посредников» не нас с вами, петербуржцев, а южных трудовых мигрантов, которые отобрали у петербуржцев работу, прислуживают дьяволу, снося прекрасные дома и делая похабные «реставрации», губящие здания. Я показала эту картинку русской женщине с квитанциями.

Она увидела и всплеснула руками.

–Это конец! Конец городу. Конец России- сказала она.

))))))))))

Я куда-то еду на велосипеде, просто, чтобы пошевелить мышцами, еду вдоль трассы, которая отделяет край города от каких-то невнятных типа полей с сурепкой и кустиков, за которыми прячутся очень мизерные и жалкие, грустные, очень маленькие садоводства пенсионеров, и вдруг вижу сцену. На автобусной остановке две женщины пожилые, одна стоит, другая лежит. Возле них – тележки двухколёсные, которые так любят дачники, на скамейке лежит первый урожай- большой букет цветов, бережно перевязанный газетой, полиэтиленом и верёвочками. А женщина лежит, старушка такая милая и лучезарная, ну прямо как моя мать. Такая изящная старушка в бежевом летнем плаще, в тапочках-тенисках. А другая старушка наклонилась над ней, гладит ей руку и говорит что-то по мобильнику, скорую помощь, наверное, вызывает. И, наверное, это конец. Относилось изящное женское тельце.

И тут меня пробило на слезы. Я слезла с велосипеда, зажалась под мост, и не могла удержать рыданий. Вот так вот и моя мать в дачных бегах когда-нибудь рухнет, светлая и лучезарная и изящная снаружи, и что там она говорила и творила – это неважно, это всё глупости. Я и так то стараюсь избегать семейных змеиных клубков и яду, но не до такой степени, чтобы жалостью всё смыть. А тут, возле этой чужой женщины, и, может вторая старушка- она тоже чужая этой упавшей дачнице, тут такие слёзы из меня полились, что не успокоиться было. Я ещё раз оглянулась – так там всё и было без изменений, аккуратная женщина лежала в той же позе прямо на асфальте, вытянув усталые ноги, вторая гладила ей побелевшую её руку, склонившись над ней и обращая лицо своё куда-то к небу, прося помощи там. А путь женщины, которая родилась при Сталине, была лучезарной пионеркой, потом сияющей барышней, потом замуж, наверное, вышла, дети были, внуки, а вот муж, наверное, давно умер сорокалетним, потому что как-то вот у всех мужья умерли молодыми, что-то было при совке, что мужская энергия не могла биться в тисках всеобщих производств, и вот она осталась одна, но всё равно была светла, энергична, радостно растила свои тюльпаны и нарциссы с пионами, счастливо радуясь по утрам на их прелести в росе, и вот путь её кончился, отбегалась, изящная…

(((((((

–Владик, а что стало с тем человеком?

Я имею в виду того московского чела, в задницу которому Влад всадил спидоносную кровь своего Попа. Я вижу, что Влад понял слёту, о ком я говорю.

Влад выпускает струю вонючего дыма дешевых сигарет, которые он курит по нескольку пачек в день. При моих словах он запускает в меня острый свой, красный от дыма глаз.

–А-а-аа, тот чел, который мне деньги не заплатил?

–Да, я про него тут что-то вспомнила. Всё же, я думаю, ты вряд ли его заразил.

–Заразил. По полной программе. Положительная реакция подтвердилась. Он сошёл с ума. Самым настоящим образом он сошёл с ума. В психушке лежит. Трус оказался. Сошёл с ума от ужаса. И чего сошёл? Поп то вот живёт. Ну, в больничку раз в год кладут… Он пытался на меня в милицию пожаловаться, но ему никто не поверил. А потом он совсем скис и реально сбрендил. Заговаривается и всё такое. В дурдоме лежит.

–И всё из-за того, что не заплатил вовремя зарплату…

((((((((

Была в галерее «Три ерша» на открытии выставки. Выставку описывать не буду. Не произвела впечатление. С художником Гущиным мы выпили абсента из пластиковых стаканчиков. Божественный напиток! Помня о слепоте Владика, я выпила немного. Но нервы как-то сладко заныли, будто усилились все впечатления жизни.

((((((

Лучше бы они не усиливались! Утром открыла глаза. А по телику- ну ничего такого, как всегда, но мне вдруг всё это показалось ужасно унизительным. Какое там единство нах? Единство между олигархами и миллионами изнасилованных и прибитых блох? При зажористом капитализме, его высшей монополистической стадии, в которой мы очнулись, когда не охнуть ни пёрнуть, всё схвачено – никакой свободы предпринимательства, творчества, бизнеса, одни гигантские международные спруты всюду всех душат своим наёпистым низкокачественным товаром, какое при нём может быть единство, между кем и кем? Между слугами пищащих товаров и теми, кому насрать на свой народ? Мне всё казалось, что это видения от абсента. Если б они просто делали индустриализацию и повышали б надои молока, то страна бы была бы более стойкая, но они этого не делают, а просто хорохорятся и обещают, обещают, обещают. И сколько можно обещать, и делать всё плохо, отдавая на высасывание коррупционерам, международной шпане и потерявшим всякую совесть отечественным жадным мразям. Говорят, надо высосать всю нефть, пока она кому-то нужна, сначала нажрутся крупные акулы, потом помельче, а там и народу крошки достанутся. А после нас что потоп. А ведь Столыпин говорил, что это позор перед потомками- высасывать и истреблять невозобновляемый продукт природы. Надо опираться на возобновляемый!

Шоу жадных дебилов.

Позвонила Елена-философ.

–Это что творится, а! Они же высосали и продали все наши недра, а деньги на страну не идут, дома и дороги не строятся для людей, метро захирело, производства национального нет! Голландскую капусту едим и израильскую морковку, а Ленобласть стоит поросшая кустом… Леса все выпилили..

–По-моему нас оккупировали инопланетяне. Они оккупировали всю планету, они хотят, чтобы все земляне сдохли от безработицы и плохого искусственного питания, чтобы на земле никто не выращивал пищу натуральную, чтобы все поглупели от телевизора и глупых газет, чтобы процветали пидерастия и извращения, чтобы семей не было, детей не было, не было мужчин и женщин, чтобы культура умерла. И чтобы они держали все деньги и всю власть. Только зачем она им нужна? Они же такие неигривые! У них же нет фантазии! Только игривые бескорыстные люди могут создавать главную ценность – красоту, изящество, весёлые мультики, умное кино о добре, вечные ценности культуры..

–Что они там врут ! Как это остоп–о!– ругается матом кандидат наук Елена.– У нас вот закрывают наш вуз, итак студенты приходят небывало необразованные, а мы их хоть чуть-чуть просвещаем. А теперь и этого не будет. А гундосят о том, что всё на благо России. Или они сошли с ума, или я!! Или они так врут- и нашим и вашим, чтобы обмануть типа врагов? Уже логика отсутствует, и я уже ничего не понимаю про нашу власть. Складывается ощущение, что Россию ведут на заклание, осуществляя невиданную в истории ложь. Что нас ждёт чудовищная национальная катастрофа.

–Ленка, а мне казалось, что это у меня от абсента! Вон оно как всё обернулось то…. Мы им, Ленка, не спустим! Нельзя жить по лжи. Нельзя, нельзя….

Я ночью пошла вдруг к старшему сыну Юре и стала умолять его, чтобы он уезжал из нашей страны. Я сказала Юре: «Ты знаешь два языка, ты учился в хорошей гимназии, не то, что я. Уезжай отсюда! В этой лжи жить нельзя! Они заставят тебя кричать «Слава властям!», а сами будут обезоруживать и истощать и разрушать страну и её народ до последней капли. Тебе это надо?». И Юра мне сказал: «Мама, мне тоже не нравится этот мир. У меня нет родины. Эти хрущобы и помойки, эта наркота и гопники- это что, моя родина? Так мне всё это не нравится, что тут два способа есть избавиться от всего этого. Уйти из этого мира. Или переделать его. Мы переделаем этот мир, мама! И никуда из этой страны я не уеду, это моя страна».

Утром я рассказал о своём ночном разговоре с сыном Лене.

–Какие хорошие слова сказал твой Юра! – так сказала Лена, и мы обе расплакались.

))))))

А на работе у нас устроили праздник для рекламодателей. Пришёлся он на страстную пятницу. Сняли дворец кого-то из братьев Романовых на Неве, он оказался внутри в отличном состоянии, тут при совке был НИИ военный какой-то, и вояки дворец этот в сохранности оставили, стены и колонны на еавроремонтик из гипсокартончика не перестроили, витражи не разбили, люстры пока идентичные, и за это им хвала и слава. Дворец с его мраморной лестницей, огромными окнами округлыми, с колоннадой в зале- он был восхитителен.

Хозяева решили выпендриться, и при входе всем давали на прокат исторические костюмы, чтобы создать совсем уж истерическую атмосферу великосветского гламурно-лавочного счастья. Дам наряжали в платья с декольтированными спинками и пышными юбками до пола, мужикам доставались костюмы гусаров, фраки, белые манишки и шёлковые банты.

Был фуршетище, и рекламодатели от ювелирной фирмы сказали, чтобы народ ел тарталетки и канапешки с осторожностью, в одну из канапешек будет спрятан необыкновенный розовый бриллиант в 0 5 кажется карат. Кому-то он достанется! «Так что призываем быть предельно осторожными во время нашего прекрасного фуршета»,– так говорил ведущий в микрофон, потея лицом от духоты, от не очень удачных попыток развеселить собравшуюся чванливую гламурную публику, состоящую из состоятельных товарищей с поджатыми губками.

Товарищей можно было понять. Они проплатили журналу немалые деньги, и теперь их опять же вроде как за их деньги заманили веселиться и расслабляться, и карнавальничать, и кушать, и пить, и плясать и хохотать, и знакомиться шерочке с машерочкой. И ещё придумали- типа складчины. Одна фирма кормит, другая поит, несколько других делают подарки- под видом рекламы своих услуг. И все довольны. Тарталетки на фуршет делала одна фирма, а другая ювелирная – выставила свой бриллиантик.

Я была расстроена и зла. Очень громко орал микрофон, нарушая историческую реконструкцию, подавляя волю к жизни. Люди были не привычно богемные, из незнакомого мне мира, какие-то дамы и девицы причипуренные, редкие их кавалеры счастливого доверчивого толка. Девицы на выданье пришли поакулить и половить женихов. Женихи не пришли, побоялись переодевания в благородных гусаров. Или вообще они в эту страстную пятницу привычно пошли по особо опасным борделям предаваться особо скорбным страстям. Девицы по залу ходили красивые и нервные, по высшему петербургскому 19 века разряду разодетые, страстно страдающие от того, что молодость проходит, а Евгения всё нет. Мне поручили изображать светскую поэтессу, почитать стихи, но не хулиганские, а благопристойно юмористические. Я заложила бумажки на нужные страницы, и пошла обжираться и оппиваться на фуршет. Бархатное бордовое платье сильно сжимало безвольные мои бока. В зале было темно, как у того негра в заду, свечей устроителям не разрешили пожарники, поэтому по залу шарили разноцветные лазерные лучи, ещё больше создавая нервозность. Я жрала сама не знаю что, так было очень темно. Только на вкус становилось понятно, мясо ли там, либо рыба. Попалась пару раз жёсткая креветка, орешки вроде какие, ещё что-то. Есть впотьмах всё же как-то неприятно. Я наткнулась во тьме на знакомого фотографа, тот был с молодайкой, со студенткой, наверное, какой. Я прижалась к его столу с его девицей. «Батюшка, а женщину в пост можно? – Можно. Только не жирную!»,– рассказывал анекдот фотограф. «А жирную нельзя!»,– так он сказал мне, и мне показалось, что я особо жирна и нехороша среди этого пиршества гламура. Я пошла, и выпила много всяких горячительных напитков, чтобы убавить горечь сердца. Я была лишняя и дикая на этом пиру жизни, и мне ещё нужно было всех этих богатеньких молодых сучек веселить! Зачем? К чему? «А мы тебя раскручиваем бесплатно!»,– такую странную фразу произнесли мне рекламодатели. «Зачем меня раскручивать? Бесполезно всё это!,– так думала я.– Всё равно денег нет и не будет, молодость моя и красота ушли, зрелость моя пришла, а плодов не принесла, ибо они запоздавшие». Ко мне подбегали устроители и пытались у меня расспросить, что я буду читать, чтоб я им показала. Они видели по моей угрюмой харе, что я мрачна, и затеваю недоброе. А мне просто очень хотелось потихоньку слинять. Но я как бы окаменела. И ещё как следует выпила. «Не напивайся сильно»,– сказали мне устроители, и я решила сделать наоборот. На сцену вышла вереница из девиц -Наташ Ростовых в бальных платьях, ведущий что-то громко орал в микрофон, говорить с девицами в микрофон мне не дали, всё время выхватывали этот громкоговорильный пухленький фаллос. Я чего-то буркнула, дарители призов чего-то перепутали, и вообще они где-то в кулуарах заблудились, произошла сумятица, потом меня вытолкали на середину зала, я хотела читать наизусть про лысого одуванчика, но ведущий был в поту от тревоги за меня, он шептал мне: «Не волнуйтесь! Вам помочь?».

Я забыла, что хотела читать наизусть, и открыла свою книжечку. Она почему-то открылась на стихе «О, Влад, ты изменить хотел, мне говорят, с каким то странным и большим самцом! Какого хрена ты полез к нему, к богатому и жирному еврею?». И т.д. Я пялилась в стих и понимала, что ничего кроме этого стиха, в котором я воспела попытку Владика изнасиловать Мишу Взоркина, я прочесть не смогу, так как нужный стих куда-то исчез, а вместо него черти мне подсунули именно этот. Я вздохнула, и стала читать то, что было перед глазами. Стих кончался метафорически. Лысый скинхед Влад был связан богатым и жирным евреем, он просил: «Развяжи», а еврей не развязывал, говорил: «Это жизнь!». Я читала в нехорошо притихшем зале, сама всё более оробевающая от своей наглости, сама себе удивляясь, какое глубокое пророческое стихотворение про Россию я написала! Тут я заметила всё более тяжёлый взгляд нашего директора, безукоризненного красавчика с красивой укладкой, одетого типа как Барклай де Толи. У меня вырвали микрофон, и всех позвали немедленно приступить к танцу ча-ча-ча. Я, подавленная, вжалась в ближайшую стену, а в зал вышел наш директор с главным бухгалтером, они стали очень зажигательно и элегантно выделывать фигуры из ча-ча ча, чтоб развеселить рекламодателей и зашпаклевать нехорошее от меня впечатление, наверное. Я плелась домой, еле волоча огромный букет, в ушах моих звучало ча-ча-ча и мелькали обращённые ко мне любопытные глаза мужчин после моего стиха. Вроде как все они были богатыми и жирными евреями.

Утром в день Светлого Христова Воскресенья я почувствовала страшную резь в кишках. «Отравили, демоны»,– подумала я смиренно. Боль шла по кишкам, а потом я пошла в туалет и при попытке дефекации из меня с кровью выпал какой-то квадратик с розовым глазком посередине. Он был похож на пластиковый квадратный пакетик, в нём было что-то красноватое. Я решила, что это особый сорт глиста какого-нибудь, может, голова его отпала. «Какая гадость!»,– подумала я, и смачно спустила воду в унитаз.

Боль в кишках прошла. Я пошла возлежать после перенесённых мучений на диван и размышлять о жизни. «Ой, а это, наверное, был тот бриллиант в 0,5 карат!»,– вдруг я поняла я про то, что из меня выпало.

Бог меня любит, он меня метит, шельму! Из нескольких сот человек, что были на вечерине, бриллиант сожрала именно я! Бог дал мне испражниться розовым бриллиантом! Все на вечеринке хотели бабла, а я его в буквальном смысле спустила в унитаз! Именно мне суждено было физическим действием показать презрение к благам земным, и деньжищам, и сокровищам!

Христос воскресе!

(((((((

Я лежала на своём диване, истерзанная пережитой болью и раздумиями о смерти, и вспоминала Владика. Год назад он безобразно запил. Пять лет не пил, а тут запил как чёрт. По телефону звонить ему было бесполезно, он либо спал и не снимал трубку, либо бормотал такую пьяную чушь, будто теперь пьяные сосущие лярвы не просто зажимали ему носоглотку, но поселились у него в мозгу. Будто это не он говорил, а за него говорила сломанная скучная машина. Вообще было впечатление, что он во власти белочки.

Я вспоминала красоту Владика. Меня вдруг пробило на слёзы. Владик ведь красотой своей изысканной мужской превышал других мужчин, и рост у него был хорош, и стройность, и ноги и руки, и глаза были большие, и нос был как у красивого демона-маскарона, и губы красивые твёрдые, и зубы ровные и крепкие, и голос яркий, богатый и красивый. даже и Вспышкин отметил, что хорошо бы Владику петь с таким ярким мощным голосом. Природа и мама с папой хорошо поработали над этим человеческим созданием. И что оно с собой сделало? В какую поганую плесень превратило! Какую бесполезную жизнь прожило, так и не состоявшись! Злодейское мировое пиратство и бесплатная раздача награбленных сокровищ из мировой сети- не в счёт. Не своё же раздавал. Уродился творцом, а прослужил лавочником, перепродавцом чужого товара, пусть и без денег. Кстати, а на что он пьёт? Маменька с братом-предринимателем, похоже, денежку дают. Хотя он ночью как-то звонил и бормотал, что ему за его музыку богатые евреи подарили пять ящиков водки, и вот он с тех пор не просыхает.

Я стала дальше подробно вспоминать Владика, его алчность чудовищную, его нежелание взять на себя ответственность за меня, моих детей, его стремление возвыситься надо мной пошло и мелочно. И где мужское великодушие, умение отречься от себя во имя того, кого любишь? Я же снизошла к нему, замутив сознание своего богатства, я же примитизировлась навстречу ему, чтобы обладать им. И вот что было эти 7 лет, что мы были любовниками? Ни разу не была я с ним счастлива во всю ширь и глубину, вечно было ощущение такого приспускания в ад. Придёшь к нему, в его адскую антисанитарию, где грязный пол, покрытый фантиками, окурками и грязной обувью, и всё до синевы прокурено, и лежишь у него на диване, как хабарик на дне унитаза. И хочется после погружения в божественное и прекрасное соитие с этим красивым голым человеком побыстрее удрать их этой скорпионовой нечеловеческой норы. Будто побывала у средневекового воина под кибиткой, в грязи, в копоти, гниющей крови. Зато типа мужик… И никакие бантики мои ему не нужны, очередной раз микроскопом, то есть мною, забивали гвозди…

И как же дети мои? Семь лет прошло, выросли они уже, выросли в чудовищной норе моей бабской, провоненной старой бабой и бабой помоложе, без всякого мужского духа, в норе, состоящей из истерик, бабьих лилипутских щипков, укусиков, булавочек. А как мальчикам надо видеть мужика настоящего, крепкого, с крепкой сталью внутри души, а не это мяконькое мяско бабское удушающее. За семь лет Владик ни разу не нашёл сил в себе придти ко мне на кухню, приготовить мяса для себя, меня и мальчишек моих. Ни одного часа не нашёл в сраной себялюбивой жизни своей, чтобы подарить его мальчишкам моим прекрасным, истосковавшимся по мужчине. Клоун похотливый и пьяный. Нет тебе прощения. Из мужских поступков твоих – ну ремонтик мне сделал на кухне, когда мальчишки на даче у бабушки гнилой в юбке огородной гнилой её сидели. Ну, сирень обломал с соседнего газона. И никакой силы не нашлось в тебе, чтобы пойти, заработать по-мужски ради меня на тяжёлой мужской работе, принести огромный шмат денег и кинуть к моим ногам, уставшим от бедности и потёртой обуви из секонд-хэнда. Гадость. Гадость! Будь ты проклят, Владик!

)))))

Владик позвонил мне почти трезвый, потребовал немедленной встречи. Он так упрашивал приехать, что я сорвалась и помчалась к нему на встречу, хотя мысли о Владике вызывали у меня только ужас и ощущение кромешного безысходного ада. Чтобы избавиться от этого ужаса, как-то подсластить его, как-то прикрыть красивой тряпочкой, чтобы кошмарика не видеть, я решила совместить неизбежное с приятным, назначила Владику встречу в новой художественной галерее, открывшейся недавно в старом доме на двух первых этажах.

Владик стоял у дверей галереи во всём красном, в капюшоне. Шёл дождь, капюшон его алый и куртка блестели от воды, как смоченные слезами.

–Гуля! Гуля!,– назвал он меня по имени, что делал крайне редко. Обычно всё «Черепахин», иди «пудельный штрудель», а тут по имени. – Гуля, я проститься с тобой пришёл.

–Уезжаешь, что ли? Далеко?– усмехнулась я.

–У меня нашли рак на последней стадии, завтра я ложусь в клинику, и я оттуда, наверное, уже и не выйду. Я поэтому и запил, и пью. Прости меня за всё, если я чего набедокурил. Давай поцелуемся последний раз.

Я поцеловала его в его сухие губы, нежное электричество пробежало меж нашими мёртвыми ртами.

–Да ты всё врёшь! Это пьяные бредни! Хватит клоуничать! Знаем мы вас, алкашей,– сорвалась вдруг я на крик. – Мне плевать на тебя! Я в галерею иду, там сейчас дискотека будет.

–А мне можно с тобой пойти туда?

–Не можно, а нужно! Ты, такой красивый и талантливый, что ты с собой сделал, сука! Докурился! Допился! Я киборг, я хочу нюхать из выхлопной трубы, я люблю только всё синтетическое! Поменьше человеского, натурального! Побольше техники и мертвечины! Доигрался, придурок долбанный!,– я орала и даже пыталась ударить Владика в его худые плечи. На нас смотрели люди, которые пришли на выставку. Девушки стильненькие, мужики средних лет – художники и поэты.

Мы вошли в галерею. Хозяин снёс нафиг все перегородки, обколупад красный кирпич, обнажив красивую сущность первого этажа с большими окнами и сводчатыми потолками. Посреди стояла инсталляция- кусок натуральной машины, вмазанный в бутафорский огромный сыр. Чушь какая-то, но с гниловатой вялой весельцой. Стояли ярко зелёный стулья без сидений, у пульта наяривал музыку диджей молодой. Музыка у него выходила скрежещущая и гадкая.

Владик, увидев пульт диджея, пошёл к нему, как магнитом притягиваемый. Встал рядом, что-то диджею стал говорить, тот ему – улыбаться в ответ. Потом парень отошёл, а Владик встал плотно к пульту, пробежал по клавишам. В зале раздалась иная музыка. Весёлая, моцартовская, пронзительно раскачивающая от глухих низов до дурацкого щебета небесных птиц. В зале все заулыбались. Девушки и парни в штанах с заниженной задницей, будто в штаны наложили, стали раскачиваться в такт музыке всё более живо. Кто-то уже стал и скакать. Владик царил над залом. К нему влеклись глупые девушки, заметившие его красу и гармонию. Он ничего и никого не видел, стоял в своей алой курточке и весь улыбался музыке, которая внутри и снаружи его звенела и переливалась, крича о радости, удали, иронии и дурацкой насмешке.

Я прижалась к колонне из красного кирпича, и слёзы навернулись у меня в глазах. «А что, ну вот он какой, как птичка небесная! Создан не для бытовых потуг, а для пения и щебета и порхания, ах как хорошо! Ну, вот он какой! Прощай, Владик!».

2003

Приложение.

Стихи Гули.

БОРЬБА С ВОЛОСАМИ

Под душем струится, струится вода.

Под душем ты можешь увидеть Влада.

Владик – красивый и крупный самец,

Его раздражает, увы, волосец.

Когда- то он хиппи молоденьким был

И волосы гривой могучей струил.

Любил анашу, героин, кокоин,

И джинсы в цветочек он также носил.

Но юность умчалась, как сон, навсегда,

Влад взял и подстригся-

Прощай, борода!

Прощай, конский волос до самых сосков.

Увы, я не юн, но я молод и нов!

Шагает по Невскому, стилен и лыс,

Наш Владик, лучащий из черепа мысль!

Но этого мало, но это не всё.

Влад любит во всём – апофеоз.

Влад понял, как классно житьё без волос,

Он хочет быть гладким, как мраморный торс.

В ларьке он увидел чудеснейший крем,

Он волос снимает с поверхности тел.

Один только тюбик – и волос спадёт,

И дама счастливой опять заживёт.

–Мне тюбика мало, я крупный самец!

Куплю-ка три штуки – и делу венец!

Под душем струится, струится вода,

Растительность с тела спадает Влада.

Но волос на теле – непобедим.

План быть безволосым – неосуществим.

Начало животное бесит Влада.

Он бритвой опасной наносит удар.

Волосы можно под корень обрить.

Но страсти животные – не победить!

Так пусть же всё тело являет собой

Победу над волосом, лезущем строем!

Хоть здесь человек настоит на своём,

Хотя проиграет во всём остальном.

ТАКАЯ ЖИЗНЬ

О, Влад,

Ты изменить хотел, мне говорят,

С каким-то странным и большим самцом!

Какого хрена!

Неделю лишь назад

Описывал ты мне тусовку геев без восторга.

Какого хрена ты полез к нему,

К богатому и толстому еврею!

Он, тихий и спокойный человек,

Был изумлён твоим неадекватным поведеньем.

Высокий, мускулистый, на лысо обритый,