Альма-фатер

В пятницу случился казус. Утром зашел капитан I ранга Кариакиди. Этого педагога курсанты обожали. Шурик от души захотел сделать ему приятное.

– Товарищ капитан I ранга, я вам сейчас крупненького достану. Они еще два дня назад были по полтора сантиметра.

Он приоткрыл крышку дальнего бака. Опарыша не было, зато вылетел огромный рой мух.

Кариакиди хохотал долго и от души.

– Ну, это ты, братец, передержал. Раньше нужно было отсаживать.

Стало ясно: так дальше нельзя. Спрос серьезно опережал предложение.

Нужно было побольше разузнать про опарыша. Советом помог многоопытный нахимовец Серега Бугров по кличке Дядечка.

– Рядом на набережной университет, сходи, может, шпаки тебя просветят.

Шпаками презрительно называли всех гражданских.

На следующий день, в субботу, Шурик готовился в увольнение. Надраил ботинки, погладил брюки, постирал чехол бескозырки.

Достав из рундука новый тельник, он начал одеваться. До построения оставалось несколько минут.

Сзади подошел Саня Мухин:

– Слышь, у тебя шея заросла, давай подбрею. А то БПК слезьми зальет.

Осмотрев себя в зеркало, Шурик остался доволен.

– Идущим в увольнение построиться. Форма одежды номер три.

Командир роты провел осмотр и стал интересоваться, куда идут его подчиненные.

Озвучивались официальные версии: в театр, в кино, на выставку. Сказать правду ни у кого и в мыслях не было.

– Расписов, а вы куда?

– В университет.

– Я с вами серьезно разговариваю! – БПК начинал злиться.

– Да он правда к шпакам на консультацию, – промычал Дядечка.

Старшина роты раздал увольнительные.

Шурик вышел на набережную лейтенанта Шмидта. Справа возвышался памятник Крузенштерну, слева – парадный вход в училище. На ярком весеннем солнце золотом горела надпись «Высшее военно-морское краснознаменное училище им. М.В. Фрунзе».

До университета было недалеко. Минут пятнадцать не спеша по Университетской набережной.

Вот и университет, типичный образец петровского барокко, 1724 год.

Ему нужно было здание Двенадцати коллегий. Оно выходит торцом на набережную, и, чтобы попасть в него, нужно было пройти через двор.

Огромные дубовые двери и старая бронза давили и указывали на ничтожность входящего.

Но только не курсанту ВВМУ им. Фрунзе. Там и здание постарше, и история побогаче.

Войдя в огромный вестибюль, Шурик огляделся. Рядом с широкой лестницей маячил то ли швейцар, то ли гардеробщик.

– Уважаемый, мне нужна консультация по насекомым. Не подскажете, куда пройти?

– Это вам на кафедру энтомологии нужно. Второй этаж и по галерее направо. Эдуард Карлович сегодня на месте, вы к нему обратитесь. Он добрый старик, не откажет.

Шурик поднялся на второй этаж и вышел в галерею. Огромные арочные окна, портреты знаменитых ученых, статуя Петра, сильно смахивающая на одесского Дюка.

С другой стороны галереи стояли застекленные витрины с книгами и экспонатами. Под ногами поскрипывал старинный паркет.

Пробегавшие мимо студентки откровенно рассматривали курсанта. Наконец он увидел табличку «Грифель Эдуард Карлович. Доктор биологических наук, профессор».

В научных званиях Шурик не разбирался, а военное на табличке отсутствовало. Он уверенно рванул дверь.

Помня наставления Дядечки о том, что шпака нужно брать выправкой, Шурик отчаянно заорал:

– Разрешите войти! Товарищ профессор, разрешите обратиться. Курсант Расписов!

Перед ним был пожилой человек лет семидесяти в вязаном жакете с пузырями на локтях. От неожиданности профессор привстал. Если бы к нему зашел инопланетянин, он удивился бы меньше.

Наконец, справившись с растерянностью, профессор поинтересовался:

– Чем могу-с?

– Нужна консультация по опарышам.

– Вообще-то ваш покорный слуга – специалист по насекомым-опылителям и муравьям. Однако полагаю, что смогу быть вам полезен. Если не секрет, чем это musca vomitoria так заинтересовала будущего адмирала?

Расписов молча смотрел в глаза профессора. Видимо, тот решил, что это военная тайна, и расспросы прекратил.

– Ну что ж, начнем-с?

Шурик внимательно слушал, делал пометки, задавал уточняющие вопросы. Видя такую заинтересованность, профессор вошел в раж.

Через час Шурик знал об опарышах все, а главное – технологию разведения в университетской лаборатории.

– Может быть, чайку-с?

– Спасибо, Эдуард Карлович, служба.

Для шпака это был аргумент! Тепло распрощавшись, он двинул в «Демьянову уху». Там его ждали друзья, черный хлеб с маслом, ароматная уха и, конечно, 50 грамм холодной водочки.

С понедельника на хоздворе началась новая жизнь. Первым делом Расписов решил устроить инкубатор. Договорившись в столярном цеху, он притащил мешок опилок. У Коли Давыдкина был прекрасный почерк, ему Шурик заказал трафареты для надписей на мусорных баках.

Вымытые баки с откинутыми крышками сушились на солнце. Новенькие надписи на баках дисциплинировали. «МЯСНЫЕ ОТХОДЫ», «ОВОЩНЫЕ ОТХОДЫ», «БЫТОВОЙ МУСОР» и две загадочные надписи – «ИЛ» и «ГП», что означало «инкубатор личинок» и «готовая продукция».

У входа на хоздвор висело объявление: «Опарыш будет через 10 дней». Подходившие офицеры, читая и ругаясь, послушно разворачивались.

Опарышем рыбаки называют личинку мясной мухи – Musca vomitoria. Яйцо мясной мухи напоминает изогнутый огурец. Муха откладывает их кучками по 50–100 штук. Через сутки из яиц вылупляются личинки. Дней за десять они превращаются в товарного опарыша. Огромное значение для успеха в рыбалке имеет субстрат, на котором выращен опарыш. Шурик растил только на мясном.

Прошло десять дней, Расписов готовился к пятнице. В четверг на вечерней приборке он засыпал опилки в бак с надписью «ГП» и отсадил туда взрослых личинок. Правильно подобранный субстрат и погода делали свое дело.

На следующий день утром, облокотившись на лопату, Шурик ожидал посетителей.

Первым оказался капитан I ранга Расмус с кафедры теории, устройства и живучести корабля.

– На каком водоеме ловить собираетесь? – с видом знатока спросил Шурик.

– Так на Вуоксу всей семьей на выходные, – и протянул майонезную баночку.

Насыпав в банку две трети опарыша, присыпав их свежими опилками, Шурик протер банку влажной ветошью:

– Удачной рыбалки!

– Ну, вы это, будут проблемы – обращайтесь.

Конвейер работал как часы. Мухи откладывали яйца, личинки росли. Расписов начал экспериментировать. Добавив в откормочный бак свекольных очисток, он получил прекрасную бледно-розовую партию, которая стала называться «адмиральский опарыш».

С каждым днем клиентов становилось все больше. Шурик был вынужден стоять на раздаче два раза в день, во время утренней приборки и после ужина. Рыболовный сезон был в разгаре.

Однажды адъюнкт с кафедры технических средств кораблевождения капитан-лейтенант Парменов устроил скандал.

– А почему это вы мне «адмиральского» не даете?

– Извините, «адмиральский» только для старших офицеров, – почтительно, но твердо произнес Шурик.

Его поддержал стоящий сзади в очереди капитан I ранга Брюховицкий:

– Правильно, тут старшим офицерам не хватает. И вообще, больше одной банки в руки не отпускать!

На следующий день на хоздворе висело объявление:

«Приходить со своей тарой. Больше одной банки в руки не выдается».

Вечером перед сном Рашид спросил:

– Что у тебя за собрание на хоздворе устроили?

Шурик рассказал другану все как есть.

Что-то прикидывая в уме, Тепляков сказал, что завтра зайдет посмотреть.

На следующий день на лекции по политэкономии Рашид воспитывал Шурика:

– Ну ты совсем не соображаешь. Твой опарыш – это живые деньги. Ты хоть знаешь, сколько стоит спичечный коробок с опарышем? Хоть к преподавателю прислушайся. Слышишь? Товар – деньги – товар! В субботу насыпь побольше опарыша, я попробую толкнуть.

В субботу рано утром, нужно было успеть до увольнения, Расписов набрал трехлитровую банку крупного, один в один, опарыша. До окукливания еще дня три, сойдет.

Вечером он ждал возвращения Рашида. Как всегда, из дома он принес гору вкусностей. Налетел народ, умяли все быстро и пошли на перекур. Рашид достал из-за пазухи «Беломор» и пристально посмотрел на Шурика.

– Чего не спрашиваешь про опарышей? Держи, – он протянул Расписову 11 рублей 60 копеек.

Шурик уставился на деньги. Родители посылали ему 10 рублей в месяц. Было над чем задуматься.

Тепляков прервал его размышления.

– Можно договориться, оптовики будут приезжать два раза в неделю.

И они стали считать, сколько заработают за сезон. Ночью Шурику приснилась огромная иссиня-черная муха, откладывающая золотые яйца.

Со временем Расписов начал замечать особое к себе отношение со стороны преподавателей-рыбаков. Кто-то здоровался за руку, интересовался проблемами, кто-то заискивающе посматривал во время занятий. На практических занятиях ему ставили явно завышенные оценки.

Стали поступать коллективные заявки от кафедр.

Начиналась лекция по начертательной геометрии. В аудиторию вошел уважаемый профессор Анцеклевич. Махнув рукой дежурному, он сразу завладел вниманием аудитории.

– Товарищи курсанты! Я принес вам весть!

При этом на белую голубку с оливковой ветвью в клюве старый ментор явно не тянул.

– Слух о том, что экзамен по начертательной геометрии состоится, подтвердился!

«Этот не рыбак, придется учить», – подумал Шурик.

Все шло хорошо, но существовала одна проблема. Для сохранения взрослого опарыша необходимо помещать в холод. Так он может сохраняться неделями, не теряя товарных качеств.

Нужен холодильник, размышлял Шурик. Какой-нибудь старый, списанный. Вот если бы кто-нибудь из МТО проявил интерес, можно было бы договориться.

За этими мыслями он не заметил, как на хоздвор зашел начальник МТО полковник Крыжаковский. Невысокого роста, крепко сбитый огненно-рыжий мужик подошел к объявлению.

Не веря в удачу, Шурик доложился.

– Товарищ полковник, старший приборщик курсант Расписов! – для солидности повысив себя в должности, отрапортовал Шурик.

– Это что?

– Объявление, товарищ полковник.

– Я вижу, что не Джоконда! Открыть баки!

Все рухнуло в одночасье. Крыжаковский был грибник. Уже через час взвод в противогазах выгружал содержимое баков в самосвал.

Расписова с командиром роты вызвали на ковер. Пройдя в Адмиральский коридор, они остановились перед кабинетом начальника училища. БПК смотрел на дверь кабинета как на Стену Плача. Вышел старший мичман, адъютант начальника.

– Борис Петрович, проходите, а вы, курсант, обождите в коридоре.

Ожидая БПК, Шурик рассматривал полотна великих маринистов. Они украшали Адмиральский коридор.

Минут через десять появился командир роты. Постукивая кулаком по ладошке, он растерянно бормотал:

– Вот так, отвечай, Козюля. Понаберут, бля, на флот, а виноват Козюля.

– Товарищ командир, ну что?

– Мне выговор, вам трое суток губы. При чем здесь Козюля?

На картине Айвазовского догорал турецкий флот.

Один день Матвея Идрисовича

Родился Мотя тринадцатого июля, в пятницу, и случилось это в високосном 1956 году.

В том году состоялся ХХ съезд КПСС, на котором развенчали культ личности, провели операцию «Вихрь» по подавлению антисоветских волнений в Будапеште и приняли постановление ЦК КПСС «Об орошении и освоении целинных земель».

Все это, вместе взятое, ничего хорошего мальчику не сулило. Будущее его было предрешено и печально.

Рос Мотя в семье потомственных каторжан. Мать его, Ида Иосифовна Либерман, была дочерью репрессированных троцкистов-бухаринцев, а отец, Идрис Валиевич Челебиджихан, – сыном депортированных из Крыма татар.

Жила семья двойной жизнью. На работе, сидя под портретом генерального секретаря ЦК КПСС, строили светлое коммунистическое будущее. Вечерами же, закрывшись на кухне, шепотом гордились своими предками и эзоповым языком выражали свое недовольство коммунистическим строем и лично товарищем Брежневым.

Несмотря на то что, кроме них и чайного гриба, многозначительно пузырившегося в трехлитровой банке, на кухне никого не было, в безопасности они себя не ощущали.

Вот и Мотя с детства был привычен к двуличию. В детском саду под портретом лукаво улыбающегося Ленина он вместе с другими детишками учил стихи Михалкова, а вечерами на кухне, затаив дыхание, вкушал настоящую правду.

Шли годы, и наступило время получения советского паспорта и призыва в ряды вооруженных сил. Наступило неожиданно и одномоментно. Остро встал вопрос с выбором фамилии и национальности. После долгих дебатов на кухне пришли к выводу, что фамилия Челебиджихан хоть и не сахар, но все же безопаснее, чем Либерман.

С национальностью было сложнее, решили подмазать знакомую паспортистку и записать Мотю русским. Получилось интересно – Матвей Идрисович Челебиджихан, русский. Паспортистка долго смеялась, ей самой настолько понравилось, что денег за услугу она не взяла.

Полдела было сделано, но оставался вопрос со службой. Идти в армию мальчику из непростой интеллигентной семьи никак нельзя. Но и отлынуть от службы было невозможно.

Решение приняли: как и водится у матерых интеллигентов, ни вашим ни нашим. Отправили Мотю поступать в военно-морское училище – вроде как на службе, а вроде и учится.

Тяжела и незавидна жизнь курсанта, а уж первокурсника и подавно. Привыкнуть к этому невозможно, можно только пережить. До второго курса дотягивали далеко не все.

Зимние ночи в Ленинграде долгие и лютые. Ветер с залива нагоняет мороз и снег.

Ровно в семь ноль-ноль прозвучал звонок, долгий и пронзительный.

Дежурный по роте дурным голосом проорал:

– Рота, подъем! Построение на зарядку через пять минут! Форма одежды – брюки, тельник!

Старшина роты вывел недоспавших юнцов на пробежку. Хоть и утро, а на улице темень. Первые прохожие, зябко кутаясь в шубы, с жалостью смотрели на курсантов, которые в одних тельняшках наворачивали круги вокруг училища.

Стук прогаров по наледи, звон сполошного колокола в ушах, мороз иглами в морду да окрик старшины: «Не растягиваться! Подтянись на шкентеле!»

Через тридцать минут, тяжело дышащие, с нерастаявшим снегом на голове, вернулись в ротное помещение.

– Разойдись!

Все наперегонки бросились к своим тумбочкам. Схватив мыльно-рыльные принадлежности и накинув на плечо вафельное полотенце, Мотя одним из первых добежал до умывальника. Народу в роте много, а умывальников мало, а времени на то, чтоб умыться да оправиться, и того меньше.

Мотя провернул вентиль, ледяная вода брызгами полетела на его голый торс. Медный сосок покрылся испариной. Вымыть руки и лицо было еще ничего, терпимо, но вот почистить зубы было мукою адовой. Зубы ломило, эмаль потрескивала. Собрав всю волю воедино, Мотя прополоскал рот и крепко зажмурился, пережидая боль.

Наскоро вытерев лицо, Мотя пристроился к писсуару и расслабился. Над писсуаром густо парило.

В дальнем углу на дучке кто-то натужно кряхтел и ерзал, стараясь побыстрее опростаться. На утреннюю приборку опаздывать никак нельзя.

После развода на приборку Мотя с тремя товарищами взял из кранца с приборочным материалом четыре щетки и две сметки. Объектом приборки у них был факультетский коридор. Длинный, широкий, уложенный паркетом коридор.

Мотя заученным движением закатал правую штанину и просунул ногу в крепление щетки. Паркет нужно было натирать тщательно, вдоль паркетного рисунка, до блеска. Особенно у плинтусов – к этому начальство придиралось с завидным постоянством.

Пыхтел Мотя в меру, без фанатизма, понимал, что работа, она о двух концах: для себя делаешь – качество давай, для начальника – дай показуху.

Закончив натирать, Мотя сметкой прогнал мусор в конец коридора. Паркет горел янтарем – может, сегодня и не заругают. Хотя за что взгреть, всегда найдется.

Роту построили и повели на завтрак. В столовой рассаживались по четверо. У каждого было свое место. Вестовые разносили чай. Собственно, чаем это и не назовешь. Нормы курсантские скудны, а тут еще камбузные работники воровали без зазрения совести.

Мотя рассматривал шлепок полуостывшей колышистой каши. Взял кусок сахара, вымочил его в чае и бросил в кашу. Теперь это можно есть. На один кусок хлеба намазал масло, другой спрятал за пазухой.

Дежурный посмотрел на часы.

– Закончить прием пищи!

Мотя торопливо впихнул в себя остаток хлеба с маслом, зачерпнул ложкой сладкую кашу и запил все это теплой бурдой из кружки.

Роту построили для утреннего осмотра. Мероприятие это командир роты проводил лично.

Командовал он зычно, с протягом:

– Рыняйсь! Мырно!

Шел он вдоль строя, злобно зыркая на курсантов. Не отец-командир, а Навуходоносор какой-то. Только и было в нем что голос трубный, а души совсем не было. Будто рожден он и не от человека вовсе.

Придирался командир ко всему на свете. Его мелюзговые замечания Мотя выслушивал с брезгливостью.

Отвечал, однако, по уставу:

– Есть, товарищ командир! Будет устранено!

Роту повели на занятия. Первая пара была в общем потоке, в большой аудитории. Два часа будет длиться лекция по истории партии. Мотя заранее решил, что наконец выспится, и занял место в самом дальнем ряду.

Два часа пролетели как одно мгновенье.

– Идрисыч, подъем!

Товарищ растолкал Мотю, тот вращал красными со сна глазами и растирал ладонью отлежанную щеку.

Однокашники звали его Идрисыч. Это и понятно, фамилию с первого раза не выговоришь и по имени не окликнешь – библейщина какая-то, вот и звали его просто Идрисыч.

Мотин класс строем шел на практические занятия по физике. Нужно было пройти по галерее героев и дальше, через два перехода, в учебный корпус. По стенам портреты, старинные картины, да и паркет наверняка помнил еще башмаки великих флотоводцев, учившихся в этих стенах. Училище было основано еще Петром I и имело богатую историю, однако курсанты относились к наследию без пиетета и называли его просто «Системой».

Ох уж это слово «система» – сильное-то какое! И сколочено как! Чуется в нем сама крепость стен этого каменного колодца, выбраться из которого и надежды уж не было никакой.

Практику вел тщедушный мужичок в круглых очках, мило, по-мышиному дергающий кончиком носа и потирающий руки-лапки. Внешность была обманчивой.

Два часа непрерывных унижений на фоне плаката с изображением вынужденной прецессии гироскопа под действием силы тяжести вместе с нутацией, сопровождающей прецессию при освобождении оси раскрученного гироскопа.

Мотя уже начал ощущать себя полным ничтожеством, совершенно непригодным ни к чему, кроме как драить паркет. Звонок, возвещавший конец занятия, казался избавлением.

Все три взвода собрались в ротном помещении, откуда в полном составе под окрики «Отставить разговоры!» и «Шире шаг!» проследовали в столовую. Наступило время обеда. Что будут подавать, заранее никто не знал, поэтому каждый раз это был либо приятный сюрприз, либо досадное недоразумение.

Сегодняшний обед был нейтральным – ни радости, ни отвращения не вызывал. Шумно двигая стульями, дружно расселись. Вестовые сперматозоидами носились меж столов. Старались. Могли они запросто огрести как от начальства, так и от товарищей. Такова уж участь вестового.

Мотя плеснул себе борща. Без аппетита погонял капусту в подкрашенном буряком бульоне. Жвакать не стал и отложил тарелку. На второе была гречка и небольшая котлетка с преобладанием хлебной крошки. Греча, без намека на масло, была суха и царапала горло. Казалось, что ты не ешь ее вовсе, а причащаешься ею. После компота без сухофруктов все казалось неизбывно безнадежным.

Пришло время на перекур и лясы. В курилке не продохнуть, вот и Мотя жадно затянулся беломориной. До чего же сладка затяжка после обеда, да за ради такого и вовсе некурящий нет-нет да и курнул бы.

В курилку заглянул дневальный:

– Идрисыч, тебя срочно в двести тридцать шестой кабинет!

Хоть и не было никаких табличек у двести тридцать шестого кабинета, но все знали: там сидит училищный особист.

Мотя в сердцах бросил недокуренную папиросу. Прервать этот священный послеобеденный обряд мог только враг, безжалостный и беспощадный.

Попасть когда-нибудь под каток репрессий Мотя не боялся. Его готовили к этому сызмальства. Страшно стало, когда вот прямо сейчас.

Напротив двери с номером 236 Мотя остановился, оправил фланку и зачем-то подтянул ремень.

– Разрешите?

В полутемном кабинете за столом сидел многозначительный капитан третьего ранга с лицом-загадкой. Вот он, живой пережиток сталинизма. Мотя огляделся: кабинет был пропитан тайной. Возможно, даже государственной.

– Проходите, курсант.

Мотя прикрыл за собой дверь.

– Товарищ капитан третьего ранга, курсант Челебиджихан по вашему приказанию прибыл!

Тот добродушно улыбнулся:

– Да не шумите вы так, присаживайтесь.

Он указал Моте на стул. Между ними теперь была только гнутая лебедем эбонитовая настольная лампа. Мотя напрягся: этот будет поопасней командира роты, тот отгремится да и успокоится, а этот, чуялось, был хитер и коварен.

Особист зашел издалека:

– Матвей Идрисович, знаете ли вы, насколько сложна международная обстановка?

Мотя неуверенно кивнул головой.

Особист не спешил, плавно перейдя от врагов внешних к врагам внутренним и от них – к предателям в вооруженных силах, посетовал на благодушие, недальновидность и потерю бдительности в их родном училище. Лицо его рдело благородным порфиром.

– Ну, теперь вы понимаете, что благополучие страны зависит от вас лично?

Мотя никак не мог взять в толк, чего, собственно, от него хотят. На всякий случай прокрутил в голове усвоенные с молоком матери знания на случай допроса: «Молчание – золото», «Делай паузы перед ответом, на вопросы отвечай уклончиво», «Против себя не свидетельствуй, чистосердечное признание – прямой путь в тюрьму».

Они смотрели друг на друга.

Особист смотрел сытым котом на стреноженную мышь, Мотя – затаившимся перепелом, которого легавая уже причуяла и вот-вот поднимет.

– Товарищ капитан третьего ранга, а я-то чего могу?

– Молодец, Матвей Идрисович, правильно мыслишь! Будешь докладывать мне обо всем, что происходит в роте.

Не дав Моте опомниться, особист подсунул ему листок.

– Вот тут распишитесь. Да, и придумайте себе псевдоним.

Мотя понимал, что, падая вниз, траекторию не выбирают. Бумажку подмахнул и, сам не зная отчего, вписал псевдоним – «Ветров».

Мотя брел по коридору, осмысливая случившееся. Возненавиживать себя он не стал, твердо решив, что ничего докладывать особисту не станет. Не по-детски был он наделен житейскою мудростью, и в восемнадцать лет глаза его были седыми.

Впереди была последняя пара, и было это занятие по физической подготовке. Бессмысленное натружение организма Мотя не любил, он точно знал: спорт – опиум для народа. Убежден был, что спортивными зрелищами, футболом да хоккеем делают из людей дураков.

Ровно в два часа дня, переодевшись в трико, курсанты построились в спортивном зале. Появился преподаватель – майор Скуратов. Со свистком на груди, спортивным шагом он подошел к строю.

– Смирно! Товарищ майор, сто тринадцатый класс для проведения занятий по физподготовке построен!

Майор прижал руки к бедрам и привстал на цыпочки.

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

– Здравия желаем, товарищ майор!

Все было пронизано ложью, даже приветствие. На самом деле здравия майору никто не желал. Майор Скуратов в душе был изувером и спортивные снаряды рассматривал как инструмент для унижения чести и достоинства. Не столь он был озабочен физическим развитием курсантов, сколь возможностью всласть поиздеваться над безответными юношами.

Майор орлиным взглядом окинул строй.

– Вольно! Старшина, разбить класс на три группы.

Одна группа отправилась лазать по канатам, другая – на турник, а третья – на бревно.

Помогал Скуратову ассистент-подручный, не то узбек, не то нанаец. Маленькая кривоногая нехристь, готовая на все ради хозяина.

Только здесь и постиг Мотя суть услышанного когда-то на кухне: «Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости».

Скуратов стоял у турника. Бедный растопыря неуклюже дергался на перекладине, пытаясь изобразить подъем переворотом. Глаза майора горели садистским огоньком.

– Ну что ты там вафлей завис?! Смотри не грохнись, мамкин пирожок, отшкрябывай потом говно с палубы.