Снимая маски псевдонимов. Пять поэтов-однофамильцев

Ирина Чайковская, рецензируя первый том недавно вышедшей в США антологии «Русские поэты Америки», писала: «Хороша подборка стихов Аргуса (Михаил Айзенштадт), 40 лет писавшего очень смешные фельетоны для «Нового русского слова», ежедневной нью—йоркской газеты, основанной в 1910 году и не так давно, увы, прекратившей свое существование. Стихи же Аргуса далеки от веселости. В их названиях часто встречаем императив: «Не спрашивай…», «Замолчи…», «Не грусти…». Стихи обращены к верной и чуткой подруге, с кем поэт делит «невменяемую тяжесть тупой, неповоротливой судьбы». Конец одного из стихотворений трагически парадоксален: «И молить, упрашивать Бога, /Чтобы Он позабыл про нас». Не потому ли оставленность Богом воспринимается как благо, что из—за выпавших на долю горестей возникает желание уйти из-под наблюдения, спрятаться даже от Всевышнего, тем более, что он «не спас», как сказала поэтесса, оставшаяся по ту сторону занавеса?».

Что же, пора познакомиться с поэзией Михаила Константиновича Айзенштадта-Железнова (Аргуса).

Стихи

«Сядь, мой друг, и терпеливо слушай…»

Сядь, мой друг, и терпеливо слушай,То, что я хочу тебе сказать.Наши заблудившиеся душиВ этом мире встретились опять.Стали мы теперь на перепутьиИ не смеем повернуть назад.Перед нами раскаленной ртутьюМечется неистовый закат.Падая все ниже, ниже, ниже —В светопреставленье, в бездну бед,Солнце языком кровавым лижетОгненные раны на себе,И встает пред нами в атмосфере,Опираясь на воздушный кряж,Наше вероломное преддверьеВ апокалипсический мираж.Сядь, мой друг, и слушай терпеливо.Где слова? И почему их нет?Я ведь их так страстно и ревнивоСобирал в теченье стольких лет.Судороги кончились заката.Небосвод давно уже потух.Все слова, которым нет возврата,Ты, быть может, повторишь мне вслух.Медленно мое сгорает тело.Ты меня обратно не зови.От любви, которой нет предела,За предел, в котором нет любви.

Мой старый друг Кихот

Мне суждено уйти, потом вернуться,Уйти не радуясь, вернуться не скорбя.Я чуть устал от войн, от революцийИ, может быть, от самого себя.Уйти, от жизни милостыню клянча,Вернуться, не познав ее щедрот,Как возвращался рыцарь из Ламанча,Наивный дон, мой старый друг Кихот.

Нет ничего любви великолепней

Нет ничего любви великолепней.Любви последней. Выпустим стрелу,Пронзим глаза друг другу и ослепнем,И побредем, нащупывая мглу.Запомни: там, где вход, всегда есть выход,И там, где смерть, всегда надежда есть,И вдоль дороги есть скамья, где тихоИ незаметно можно будет сесть,И отдохнуть, и с мыслями собраться,Поговорить наедине с собойИ поиграть одну из вариацийНа скрипке жизни лопнувшей струной.А впрочем, нет. Нам оставаться не с кем.Игра бездарна и не стоит свеч.Потушим свет одним движеньем резким,Хоть сроку не дано еще истечь.Таков закон любви потусторонней:Умчался поезд, скрылся за гудком,Но кто-то остается на перронеИ машет безнадежности платком.

Не спеши, не уходи…

Не спеши, не уходи, не надо.Может быть, у нас возможность естьОбменяться словом или взглядом,Где-нибудь поблизости присесть,Где-нибудь под тень воспоминаний,Где-нибудь в тени ушедших дней,Там, где время неподвижно станет,Чтобы уступить дорогу мне,Чтобы дать дорогу нам обоим,Чтоб открыть, ликуя и скорбя,То, что впредь мы никогда не скроемДруг от друга или от себя.

Петрополис

Окно – вы помните? – на целый мир, в Европу ли,Бушует ветер финский, ледянойНад темною громадою Петрополя,Над всадником с простертою рукой.В окно – вы помните? – глаза глядели всякиеНа снег, на острова и на метель,На мощные колонны Исаакия,На мелкого чиновника АкакияПочти что легендарную шинель.На западных дворцов великолепие,На благолепье византийских ризИ на судьбу трагически-нелепуюОтверженных, столичных бедных Лиз,Орлов надменных, вскормленных победами,И славу прошлых и грядущих лет,На серый домик, где сгорал неведомыйИ до сих пор непонятый поэт.

Замолчи, слова нам не помогут

Замолчи, слова нам не помогут.Все равно мы нужных не найдем.Все равно, какой дорогой к БогуМы придем когда-нибудь потом.Все равно Он нам простит молчаниеДаже если гнев Его жесток,Остроту библейскую страданьяНаших судеб спутанный клубок.Все равно, нам больше слов не надо,Все равно, истлеет все в золе.Все равно, мы не боимся адаПосле этой жизни на земле.

В этот час, когда проснется спящий

В этот час, когда проснется спящий,Вылился, иссяк водоворот.Очень часто соль разлуки слаще,Чем любви невыносимый мед.Очень часто горечь жизни лучше.Чем бессмертья выспренная гладь.Такова, по-видимому, участьВсех, кому дано существовать.Такова, по-видимому, воляТех, кто нас в тоскливый свет привел —Ласковость медоточивой болиИ любви свирепый произвол.

Не грусти, не грусти, не надо

Не грусти, не грусти, не надо,Все вконец зарастает травой,Только б мне оставаться рядом,Оставаться рядом с тобой,Оставаться с синей тревогойДо сих пор неразгаданных глазИ молить, упрашивать Бога,Чтобы Он позабыл про нас,Чтобы Он нас пока не тронул,Чтобы там, где была эта синь,Вопреки природы закону,Никогда не росла полынь.Не грусти, дорогая, не надо,Постарайся себя превозмочь,Там, за нашим окном, за оградой,Умирает бессонная ночь.Там, за нашим окном, невидимкойВ темноту, в неизвестность, в обманИзвивается гиблою дымкойВероломный и горький туман.Там, за нашим окном, в исступленииОтгоняя слезливый рассвет,Две чужие уносятся тениВ беспросветную оторопь лет.Не грусти, дорогая, не надо.Я за грустью не вижу лица.Это ж только оскомина яда,Это ж только начало конца.Это ж только закон притяженья,Неизбежность любви и разлук.Дай погладить еще на мгновеньеЗолотистую бархатность рук.Это все, что мне в жизни осталось.Это все. Это весь мой итог.Мне от жизни нужна только малость,Только ласковый взгляд да кивок.Ты прости. Я тебя не расслышал.Голос твой как-то странно притих,Будто Бог на мгновение вышелИ оставил нас в мире одних.

Гудзон

Над Гудзоном виситБеспредельная тяжесть гранита,По Гудзону идутКорабли из тропических стран.Вспомню всё, что ушло и забыто,Сладость ласковых губ,Горечь ласковых глаз, чуть закрытых,И над Волховом низкий туман.

Не спрашивай, кому все это надо

Не спрашивай, кому все это надо.Кому-то надо. И не все равно ль,Кто дал нам мимолетную отраду,Кто дал неиссякаемую боль.Да разве все. что было, перескажешь?Ведь все это могло бы и не быть —Вся эта невменяемая тяжестьТупой, неповоротливой судьбы,Вся эта неуклюжая нелепостьОкаменевших в памяти годов,И оба мы, блуждающие слепоСреди ненужных, незабытых снов.Не спрашивай, кому все это надо.Не все ли нам равно, кому? Смирись.И я смирюсь. Покорно, у заградыВ забаррикадированную высь.

Предпоследняя черта

Ты ли это, дорогая, ты ли?Та ли, что была, или не та?Наши обессиленные крыльяДавит предпоследняя черта.Наши окровавленные перья(Это наших жизней листопад)Стелются у черного преддверья,Там, где наши души догорят.Ты ли это, дорогая, ты ли?Оба мы как будто бы не те.Оба мы как будто заблудилисьВ этой нелюдимой темноте,В мороке непрошеных разлук,И впотьмах прошли друг друга мимо,Каждый в заколдованный свой круг,Чтобы там, у предпоследней грани,Там, где мир спокоен, светел, пустЯ опять прильнул к твоим страданьямИ коснулся незабвенных уст.

Последние итоги

1.Это ли последние итоги,Точка. Многоточие… Тире —Это ли мой выигрыш убогийВ глупой и бессмысленной игре?Что теперь осталось от азарта,Что теперь осталось от огня?Ловко передергивая карты,Рок всегда обыгрывал меня.Может быть, не знал игры я правил,Может быть, я не узнал примет.Что мне рок из жалости оставил?Мелкую монету бренной славыИ любви потрепанный билет.2.Что же будет? Разве только этаСтрашная, как совесть, тишина,Разве только судороги светаНа стекле потухшего окна,Разве только промах отчужденьяИли неизвестности размах,Разве только эти злые тениВ потускневших и чужих глазах,Разве только лишняя минута,Лишней седины осенней прядь,Разве только то, что нам, как будто,Никогда не свидеться опять.

В селе Михайловском

Было все одновременно как-тоРадостнее, ближе и теплей —Домик у Михайловского трактаНа убогой северной земле.Дважды в месяц приходила почта,Гости наезжали иногда,Тяжело писалось, оттого чтоЭто были трудные года.Небо слепло предвесенним блеском,Снег лежал как синеватый пух,И хотелось, только было не с кем,Говорить о солнце южных бухт.И хотелось, только было нечем,Отплатить за этот странный быт,Удивляться всем противоречьямСтрашной николаевской судьбы.И когда предвестником зловещимВ ночь врывался африканский день,Знал, что возвращаться будет не с чем,Разве с грустью русских деревень.

В Петрограде

Уезжая, знал, что он вернется1.Возвращаясь, знал, что навсегда.Утоляя жажду из колодца,Знал, что в нем отравлена вода.Сон приснился: по колейке узкойБеспричинно как-то, невзначай,Мчался ржавый, тряский, чисто русский,Громыхая на весь мир, трамвай.Он проснулся. Марка на конвертеВозродила запах пышных трав,Африку, где в судорогах смертиКорчился изысканный жираф.

Памяти Андреева

Путь, которым ты шел, стал проклятым.Наступил неминуемый часБоже мой! Сколько страшных АнатэмКрасным смехом приветствуют нас2.Мы подходим к незамкнутым дверям.Мы устали. Хотим отдохнуть.Но и здесь, как везде, Некто в Сером.Преграждает нам беженский путь.Что же дальше? В какой мы отсюдаСнова ринемся водоворот?И кому нас предаст новый Иуда,Большевистский Искариот.Неизбежна минута развязки.Ты, Андреев, как все мы – один.О, когда же сорвет свои Маски,Маски Лжи, Человеческий Сын.Отпеваем еще одну тризну.Проклинаем еще один Брест.Таковы эти Дни нашей жизниИ таков наш страдальческий крест!

Октавы

1.Как я смогу себя преодолеть?Как я смогу перекричать молчанье?Я ведь не знаю, я не знаю ведь,Когда подточит рок мое сознанье,Когда он скажет: «И тебе сгоретьПришла пора у этой самой граниЗакончился твой беспримерный кругОтчаяний и чаяний, и мук».2.Как я измерю высоту высот?Как я измерю беспредельность эту?Душа застыла, превратилась в лед,Но только руки к небесам воздеты,И кто-то, вне меня, чего-то ждет,Покорно ждет какого-то ответа.Ответа на вопрос воздетых рукВ безвыходность непрошенных разлук.3.Как я измерю глубину глубин?И чем? Каким неведомым мерилом?Над пропастью я здесь стою один,С которой мне равняться не по силам,Над пропастью меж яслей и седин,В которые глаза свои вперилаУсталая безвольная судьба,Моя хозяйка и моя раба.4.Как я измерю широту широт,Раздувшееся в бесконечность время?Медлителен тяжелый поворот.Я изнемог. И остаюсь ни с чем я.А впереди, разинув хищно рот,Таится кровожадным зверем темень,Как будто требуя с меня оброк,Которого я уплатить не мог.5.Я перед страшной теменью ослеп.Перед молчаньем страшным онемел я.И глубина, как замогильный склеп,Дохнула затхлым воздухом ущелья.И высота стянулась, словно цепь,И я остановился на пределе,Остановился, чтобы не попастьВ звериную зияющую пасть.6.Стою и жду. Меня любой толчокНизринет вглубь иль вынесет наружу,И я прозрею на короткий срок,В себе дар речи снова обнаружу,И я увижу, что мой путь далек,Что он ведет в арктическую стужу,Где, как холодный памятник, встаетМоей любви окаменевший лед.7.Таков закон томлений и разлук,Таков закон, тяжелый, нерушимый,Слепой закон воздетых к небу рук,Закон любви незрячей и незримой,Короткой вечности, что подлетает вдругИ без задержки пролетает мимо,И разбивает, душу цепеня,Последний горький круг вокруг меня.

О недоступных и коварных снах

Космическая даль меня не манит.Чем больше мир, тем меньше человек,Тем тяжелее путь к последней грани,Страшнее все, на что меня обрекВот этот мир. Чем мирозданье шире,Тем недоступней и коварней сны.Пусть светит мне в подлунном этом миреЛишь лицевая сторона луны.Пусть светит мне в подлунном мире этом,Где я ничтожен, жалок, одинок,Внезапно засиявшая комета,Внезапно замелькавший огонек.Что нужно мне в пространственных просторахСреди автоматических ракет?Пускай мне светят звезды, о которыхЯ сочинял стихи в шестнадцать лет.

Золушка

Все повествование смешноеМожно написать в один присест —Повесть о каком-нибудь героеИз каких-то тридесятых мест.Сказку о какой-нибудь царевне,Золушке, которой повезло,Глуповатой девке из деревни,Покорившей красотою зло.О бандитах, вроде Робин Гуда,Грабивших лишь тех, кто был богат;Об арабе, что каким-то чудомПолучил в наследство халифат;О каком-то попрошайке нищем,Ставшем главной шишкой при царе —Это, други, выдумал ПоприщинВ сумасшедшем доме в мартобре.

Песня о песнях

Вы просите песен? Их нет у меня.Никто и не просит их, впрочем.Какой идиот среди белого дняМеня вдруг послушать захочет?Хотелось бы спеть, да я петь не могу.Мой слух притупился немного.Мой голос звучит, как звучал бы чугун,Ударив о рог носорога.– — –Хотелось бы спеть хоть единственный разПримерно, как спел бы Карузо,Как бас-баритон, или тенор, иль бас —Всем сердцем, всей глоткой, всем пузом.– — –Я хотел бы песню спеть о Стеньке Разине,О красавице-княжне, к нему привязанной,О девчатах у колодцев, о подойниках,О двенадцати чувствительных разбойниках,О коровах и о вдовах и лучинушках,О разгульных и удалых сиротинушках,О торговцах коробейиыми товарами,О бабенках с мужиками их поджарыми,Очень злыми, малохольными и старыми,О молодчиках, манящих девок сказками,Молодицах, что всегда моргают глазками,Обо всех свою клянущих долю-долюшку,О буденовцах, застрявших в поле-полюшке,И о яблочке, что постоянно катится,Обо всех рассейских муках и сумятицах.– — –Вы просите песен? Возможно, что есть.Но как я спою их, однако?Мне так бы хотелось вокально зацвесть,Бренчать на гитаре и плакать.– — –О цыганах я хотел бы спеть с цыганками,О несчастных итальянцах с их шарманками,О каминах, где сгорают меж угольямиЧувства всех сердец, пронзенных болями,О Неве с ее миазмами туманными,Об обманутых Марусями и Аннами,О Марусеньках и Аннушках обманутых,В непролазное болото жизни втянутых,О полетах неудачных бедных птенчиков,О ночной немой тоске под звон бубенчиков,Обо всех, кто напивается за стойкою,Заливается потоком слез над Мойкою,Утешается лихой и быстрой тройкою,И о юношах, чьи похоти бесцельныеВ кабинеты завлекают их отдельные,О купчишках с кошельками многозначными,И о девах с душами прозрачными.– — –Вы просите песен? Извольте! Даю!Я в хоре был певчим когда-то.Но только теперь, к сожаленью пою,Благим героическим матом.

Хвала невежеству

Не обращать внимания на то, чтоВкруг происходит. Не читать газет.Жить без друзей, без недругов, без почты,Захлопнуть дверь на весь кромешный свет.Существовать без смысла, без причины.Не откликаться на культуры зов.Жить где-нибудь на острове пустынном,На острове безлюдном, как Крузо.Спокойно жить, без социальной цели,Жить без пилюль для отдыха и сна,И знать, что у тебя на всей неделе1 лишь Пятница (один или одна?)Жить без журналов и без телефона,Без лифтов, без театров, без кино.Без всей противной толчеи зловонной,Приевшейся и въевшейся давно.Жить без прогресса, без аэропланов,Без витаминов, вирусов, проблем.Невежественно жить, питаться манной,И ни о чем не спорить, и ни с кем.Как хорошо на свете жить, не знаяНазваний афро-азиатских мест,И сколько армий красного КитаяВскарабкаться хотят на Эверест.Как хорошо, отторгнувшись от света,Забыть о нем, нисколько не скорбя,Не зная, что над головой ракетаЛетит, фотографируя тебя.Не зная, что внезапно где-то нектоВ тебе запас энергии открылИ выделил тебя своим объектомДля опытов по излученью сил.Как хорошо жить с Пятницею вместе, Вдвоем, без всяких посторонних лиц,И не читать ни «Правды», ни «Известий»,Ни их статей, ни их передовиц.Не знать, что в Гане делают студентыИ есть ли, вообще, студенты в ней,Кто будет в Конго избран президентомНа сколько лет, иль месяцев, иль дней?Не знать, какой процент отсталых нацийПоддерживает бедный мой карман,И сколько миллионов ассигнацийДается на устройство демонстрацийМосквою прогрессистам разных стран.Да, жить на свете стало очень трудно,Трудней, чем многим кажется. Так вот,Поедемте на островок безлюдный,Где нету регистраций или квот.Что может быть невежества чудесней?Как сладостно не думать ни о чем!Споем же мы неграмотности песнюИ славу одиночеству споем.

Русский интеллигент

Своей интеллигентской русской музеС укором горьким я сказал на днях:– Пора нам отказаться от иллюзий.Смотри, как нас разносят в пух и прах.Я мнил себя интеллигентом гордо.Выпячивал самодовольно грудь,Считая, что своей унылой мордойЯ тоже украшал России путь.О Боборыкин! Телешев! О, Горький,Который близок нам как сват, как друг!О, Розанов, который с оговоркойДопущен был в интеллигентский круг!Я был, конечно, ярым либералом, —Интеллигент иным и быть не мог, —За рубежом слонялся по вокзалам,А дома постоянно лез в острог.Я увлекался сразу ж Аввакумом,Зосимой, Саниным и Пугачом,И через жизнь прошел с немалым шумом,Оставшись, как известно, не при чем.Читал усердно Писарева, Бокля,Не зная, как идти, куда и с кем —Вперед, назад, на Запад, на Восток ли,За Гостомыслом или Монтескье.Читал статьи скучнейшие в журналах,Глубокомысленный впивал елей,(Я до сих пор читать не перестал их,И чем скучнее, тем они милей!)За многое боролся очень пылко.Бесстрашно и отважно – на словах.И даже, как известно, в УчредилкуЯ тоже верил. Ох, как верил! Ах!Я бегал на собрания и сходкиЭсэров и эсдеков, и кадет.(Какие замечательные глоткиПроизвела Россия на сей свет!)Одновременно, как это ни странно(Интеллигентский нрав весьма игрив),Я увлекался Блоком, Русью пьяной,Рыча на мир: «Я скиф! Гар-гар! Я скиф!»Я копия, мой друг, живого трупа —Меня хоронят пять десятков лет, —Сказал я музе, и себя пощупал,Чтоб убедиться: жив ли я, иль нет.

Праздник

Да, да! Он тридцать лет живет средь нас,И нет его на свете благородней.Сегодня юбиляр – герой на час,И всем он очень нравится сегодня.Еще вчера он был совсем дурак,Вор, только лишь не пойманный с поличным.По мнению друзей, большой пошляк,Общение с которым неприлично.Отчаяннейший лгун. Хвастун при том.Таким он был и при режиме старом.Вдов обирает. У одной взял дом.Хапун, который тянется к долларам.Но тридцать лет! Поймите, это стаж!Какая жертвенность и верность идеалу!И лазят люди на шестой этажВ какую-то таинственную залуУ чёрта на куличках. Тусклый свет.Вход неуютен и довольно смраден.(Со скидкой юбилейный комитетСнял этот зал у казначея дяди).Парадный стол из четырех складных,Почти что белой скатертью покрытый.За ним – сам юбиляр, два-три родных,Все члены комитета, вся элитаИ никому не ведомый субъект,Американец, кем-то приглашенный,Чтобы придать особенный эффектБанкета доморощенному фону.Оратор первый произносит речь.Он обещает коротко и простоСказать, что полагается, – сиречь,Минут возьмет на это девяносто.Он говорит о том, что юбилярВнес в быт наш эмигрантский вклад огромный.Он настоящий гений. Божий дар.Отзывчивый, приветливый и скромный.Ораторов по счету двадцать пять,И речи все в одном и том же духе:Такого человека не сыскать,Добряк, который не обидит мухи.Он вдовам помогает с детских лет,Им помогал и при режиме царском.Знаток литературы. Сам поэтИ, в общем, помесь Минина с Пожарским.Приятно действуют подобные словаПод стук ножей и вилок на желудки.Кружится юбиляра голова.Он так сидеть и слушать мог бы сутки.Все съедено. Окончился банкет.– Давно банкета не было такого!А юбиляр вернуться должен в свет,Где все его возненавидят снова.

Глава 2. Вениамин Михайлович Айзенштадт (Блаженный)

Будущий поэт родился 15 октября 1921 года в семье щетинщика в селе Копысь Оршанского уезда Витебской губерния. Семья Михла Айзенштадта была одной из самых бедных в местечке Родители назвали сына Вениамином (дословно: «в муках рожденный»).

Вскоре семья переехала в Витебск. Отец грустно произнес, когда узнал, что его странноватый сынишка пишет стихи: «Значит, по нищим на всю жизнь пойдет…». И действительно, пришлось Веничке познать все тяготы жизни. Еще совсем ребенком мальчишка торговал «сельтерской» водой, не забывая при этом упорно учиться.

«Мое детство было очень голодным. Мать давала мне на целый день кусок черного хлеба, намазанного повидлом. В школе я сидел на задней парте, хотя был маленьким. Меня нещадно кусали блохи. Ощущение, что я – лишний в жизни человек, возникло с самого детства…», – писал впоследствии поэт. Сохранилось несколько фотографий того времени, с которых на нас смотрит красивый кудрявый ангелочек. Дело в том, что местные фотографы бесплатно снимали Веню в обмен на согласие украсить снимком витрины своих ателье. Это, пожалуй, единственные фотографии Вениамина, на которых он выглядит безмятежным.

Подростком Айзенштадт пережил семейную трагедию. Старший брат, студент Коммунистического института журналистики, ожидая после убийства Кирова ареста по разнарядке на «врагов народа», покончил жизнь самоубийством. Узнав об этом, Вениамин совершенно потерял интерес к жизни, пережил нервный срыв, и в итоге в 13 лет очутился в психиатрической лечебнице…

Прожив несколько тяжелых лет, когда он часто бедствовал, даже бродяжничал, Айзенштадт все—таки сумел поступить в Витебский учительский институт и проучиться в нем один курс.

Началась война. Вениамина не взяли в армию, хотя он рвался на фронт. Он был эвакуирован в Горьковскую область, где учительствовал в начальной школе, преподавая историю, географию и Конституцию. Заработок – колхозные 400 граммов хлеба и пол—литра молока. Единственным утешением была местная библиотека, с книгами А. Белого, Ф. Сологуба, Т. Манна, которые долгими вечерами поэт переписывал своим бисерным почерком. Привыкнув к одиночеству, он любил бродить по окрестным дорогам, размышляя и сочиняя стихи.

После войны Айзенштадт вернулся в Белоруссию, жил в Минске. Ни в школу, ни даже на завод его не брали. Вениамин работал переплетчиком, художником комбината бытовых услуг, фотографом—лаборантом в артели инвалидов, и продолжал писать стихи. Это были странные для советской реальности стихи о Боге, смерти, юродивых. Странным, блаженным считали и самого Айзенштадта, и его надолго заталкивали в психушку, где медики ставили диагноз «вялотекущая шизофрения». Хочется и смеяться, и плакать: в качестве симптомов заболевания в истории болезни значилось: «Больной считает себя поэтом…». В сумасшедшем доме Вениамин окончательно подорвал здоровье и официально был признан «убогим» с соответствующим заключением ВТЭКа. Ну, а прозвище «блаженный» превратилось в псевдоним.

Несмотря на то, что Айзенштадта не печатали, он был известен узкому кругу поэтов. Еще в 1940—е годы он приезжал в Переделкино к Борису Пастернаку. Существует по этому поводу несколько апокрифов. Во время их первой встречи Пастернак сказал Айзенштадту: «Некоторые ваши стихи мне понравились». Молодой автор якобы вежливо ответил: «Мне тоже нравятся некоторые ваши стихи». Апокриф представляется недостоверным, так как известно, что Блаженный боготворил Пастернака. Впрочем люди, знавшие позднего Блаженного, утверждают, что поэт был высокого мнения о себе. Гершон Трестман приводит его слова: «Вначале я хуже Блока писал, потом перерос Хлебникова, Есенина, Белого…».

Согласно другому апокрифу Пастернак понимал, что Вениамин очень беден, и как—то протянул ему пачку денег, рублей четыреста, огромные деньги по тем временам.

– Не ходите, ради Бога, голодным, берите, это не последнее.

– Я не могу есть на деньги Пастернака, – ответил Блаженный, но деньги взял. Купюры поэт положил в один из шекспировских томов, где они и пролежали всю жизнь, как реликвия.

«Действительно блаженный!» – скажет обыватель. Однако Г. Трестман приводит иное толкование этой истории, сделанное десятилетия спустя самим Блаженным: «Пастернак – не святой. Когда я у него в гостях оказался, он мне три рубля дал на пропитание. Я их до сих пор храню. И выпроводил из дома. Он как раз перевод „Фауста“ завершил и ждал гостей, богатый стол накрывали. А я кто такой?! Беспризорник. Не ко двору».

Высокого мнения о Вениамине Блаженном были и другие известные поэты. Арсений Тарковский в своем письме признавался: «Ваш диктат поэта мощен, подчиняешься ему беспрекословно». В другой раз Тарковский писал, что не знает, как бы дальше жила и творила Марина Цветаева, имей она возможность прочесть стихи Блаженного. «Много лет я не слышал, не читал стихов такой силы и красоты», – сообщал Блаженному Александр Межиров. Александр Кушнер после прочтения рукописи минского автора писал ему: «Это поразительные стихи». А Виктор Шкловский говорил Блаженному: «Вы – эпоха. Вас никто не знает. Но вас будут знать все». Однако даже столь значимые персоны не могли помочь Вениамину опубликовать хотя бы строчку. «Все же я держался от них на расстоянии, – вспоминает В. Блаженный в „Силуэте автобиографии“, – я знал, что поэтом меня можно назвать лишь условно – поэты не рождаются с кляпом во рту». Он остро переживал свою оторванность от общего литературного процесса.