Ричбич

Он часто бывает невыносим.

Встретились с мамой в кафе на Тверской – потому что ей так удобнее.

– Как твои дела? Как твой, э.. – мама не помнит его имени.

– Женя.

– Да, этот симпатяжка, – улыбается она, что-то вспомнив.

– Да, как-то все,.. – я собралась уже поделиться переживаниями, но мама перебивает:

– Так, смотри. Мне нужна твоя подпись, – ей неважно, что у меня. Ей важно только – что у нее. Всегда только она. Все разговоры только о ее несчастной судьбе. Как она угробила свою молодость на пожилого мужа, на материнство. А ведь могла бы построить карьеру. Но тут эти пеленки, сады. Ребенок много внимания требует… И подруги у нее такие же: «Если бы, Аня, не ты, она бы давно развелась и построила бизнес или стала руководителем! Салона, мега-корпорации и еще бог знает чего…»

– Что это?

– Да какая разница? Просто подписывай здесь, – мама нервно тыкает пальцем в бумагу с жирной надписью в шапке «Договор безвозмездного отчуждения». – Господи, мне еще приходится выпрашивать свое. Сколько можно? Ты ведешь себя как отец – невыносимо! – она достает пачку сигарет. – Только все и думают, что о себе. А обо мне кто побеспокоится? – легкий винный аромат доносится до меня. Она снова пьяна. – Столько сделала для тебя, а ты все одно. Я для тебя враг, что ли? Если бы не я…

–– Что, если бы не ты? Что, если бы не ты, мам?! – я наклоняюсь к ней через стол.

Она замерла, убрав сигарету в пачку.

– Я бы не закончила колледж? Я бы не стала чемпионкой Европы? Я бы не нуждалась в деньгах? Я бы не искала материнского совета, ласки, любви? Что, если бы не ты, мама? – впервые я почувствовала желание ударить эту женщину.

Она сидит, уставившись на красно-белую пачку сигарет. Я зло хватаю бумажку, смяв край, нарочно вывожу огромную подпись, вылезая за обозначенные ей края. – Это должно сделать тебя счастливее, – бросаю ей в лицо документ и ручку.

Столько раз казалось, что рано или поздно мама посмотрит на мои медали и скажет: молодец. Посмотрит на то, какая я стала взрослая, и скажет, что во мне не сомневалась. Теперь я не сомневаюсь. Не сомневаюсь, что она – тварь.

Захожу в продуктовый магазин у своего дома.

– Пачку "Кисс" и два джин-тоника.

– У нас сегодня праздник? – зайдя в кухню, спрашивает Женя.

–– Да. Похороны, – я запрокидываю голову и залпом выпиваю джин-тоник. Глоток, глоток. Я чувствую Женин взгляд на своей шее – там, где еле заметный кадычок отправляет внутрь кислое пойло.

– Кого хороним? – потирая руки, Женя присаживается рядом.

– Прошлое.

– Это мое любимое мероприятие, – он тянется к банке.

– Купи себе сам! – резко кладу руку сверху его руки.

– Не больно-то, – Женя начинает привычные манипуляции.

Сейчас он встанет. И с кислой рожей пойдет в комнату.

Да. Так и есть – встает и идет в комнату.

Сейчас он включит на всю громкость телевизор и будет сидеть в телефоне, демонстрировать равнодушие и искать очередную дурочку на сайте знакомств. За три года я насмотрелась на этот театр драмы.

– «Давай, дурмань, горючая вода», – читаю название на банке.

Из комнаты слышится громкая музыка.

Ложусь в кухне на диван. Приходит Женя и ложится рядом. Сопит. На меня не смотрит. Демонстрация презрения продолжается. Но мне, вдруг, стало все равно. И почему раньше я так не делала? Все переживала. Чего-то дергалась, плакала, просила. А сейчас все, что я хочу, – это спать. Тяжелые веки смыкаются сами собой, и мне кажется, от такого спокойствия я даже всхрапываю.

Просыпаюсь от того, что его рука мнет мою грудь под футболкой. Уже глубоко за полночь. У Жени всегда был свой режим, и обычно я под него подстраивалась. И сейчас все это кажется страной формой полового сожительства.

Достаю его пятерню и отшвыриваю к остальному телу.

–– У тебя кровавое воскресенье? –шепчет он и лезет в трусы.

– Отвали, сказала! – я отворачиваюсь.

– Совсем немного нежности для любимого. Ты же не хочешь меня расстроить? – он тянется меня поцеловать.

Перебил мне сон. Я его ненавижу. Меня воротит от него.

– Хочешь внимания? Нежности?

Он улыбается.

– Ласки? – я улыбаюсь ему в ответ, приподняв брови.

– Как ты хочешь? – Он валится на спину, заложив руки за голову.

Я молчу.

– Ну, мне нравится, когда ты фантазируешь, – от него воняет трехдневным отсутствием душа.

– Например, так? – сдергиваю до колен его трусы.

– Да, – тихо говорит он.

– Или так? – целую его в грудь. Он кивает. – Может, так? – целую в живот. Он закрывает глаза. – Или так? – целую в бедро.

Он глубоко вдыхает:

– Да, да.

– Тогда иди и подрочи!

Он вскакивает с дивана. Злой, тупой.

– Ты охерела?! Так не делают!

– Ты мне отвратителен. Ты эмоционально ущербен и интеллектуально низок! – я четко выговариваю каждое слово, вбивая их в его глупую голову.

– Так не живи со мной!

– Отлично! Собирай шмот и вали на хер, – я продолжаю изъясняться высоким стилем.

В его глазах страх – он не контролирует меня. Он понимает, что теряет меня и все, что было удобно столько лет. Он шлепает по выключателю. Зажигается свет.

– Отлично!

– Давай, тоскливая манда, шуруй! – кричу не я, а накопившееся во мне несогласие. Я только сейчас поняла, что Женя никогда не сделал бы для меня столько, сколько сделала для него я. Он бы не прятал в трусах мою траву и не ублажал капитана. Его гордость выше моих бед.

– Иди к лешему, потаскуха! – вопит он, натягивая куртку.

– Я всегда была тебе верна, – мне стала понятна направленность его мысли.

– Расскажи это следаку, – он ухмыляется и, отвернувшись, открывает комод.

– Тварь! – мои ноги подкашиваются, а к горлу подступает тошнота. – Урод! – мои кулаки бьют по спине презираемого Жени, который растаптывает последнее, что нас связывало. Но руки стали вдруг вялыми. Бессильными тряпочками они хлопают по спине мерзкого шакаленка.

А он скалит зубы и ржет.

– Да отвали, проститутка! – Женя с силой толкает меня. Я падаю, ударяюсь головой о стену.

Хлопает дверь. Он ушел.

Я плачу. Не от боли – от предательства. Время – не лучший друг. Время – кислота. В ней растворяется все. Проблемы, дни и бывшие.

Доползаю до дивана. Засыпаю.

С трудом открываю глаза. На телефоне 16:35 – ого, я проспала 13 часов.

Обхожу квартиру. Входная дверь осталась незапертой, а на месте для башмаков Жени – пусто. Он не вернулся. Наверняка, завис у своих дружков. Да и все равно. Будет ждать моего звонка или сообщений. Играет со мной. Надоело. Но тошнотное чувство осталось.

Заказала смену личинки замка. Усатый дядька сделал все за час. Новые гладенькие ключи девственно блестят. Зубастые, они забавным украшением ложатся мне в руку, и я чувствую вес давно назревшего и принятого решения.

В день накануне соревнований я обычно ничего не делаю. Просто лежу. Никаких гаджетов, телевизора, соцсетей, разговоров, книг – ничего. Но не сегодня! Да, я могу себе позволить нажраться.

Два джин-тоника растворились во мне так, словно я пила воду с привкусом радости. На фоне звучит «Фаннел оф Лав бай». Я сажусь напротив зеркала. В отражении уставшая девушка, которая не может выйти из состояния зависимости от тех, кто держит пистолет у ее виска.

«Жалкая потаскуха!» – выплескиваю джин-тоник на отражение – оно теперь улыбается растекшимися глазами персонажей Пикассо. Жирно мажу помаду о губы, обвожу по кругу. Еще раз. Еще. И еще. Не жалея жирный стержень, раскрашиваю и раскрашиваю рот. Пусть он подает сигнал: девушка готова к любви.

Направляю настольную лампу в лицо – я хороша. Вытягиваю губы, сжав их в поцелуе. Забыть такую нельзя. Мой образ – «Королева».

Джин-тоник тянется через полосатую трубочку к алым губам, приятно покалывает язык. «Слатшейминг» – говорю максимально эротично и наблюдаю за своим отражением. Высовываю язык и играю с трубочкой. Она непослушная, как и я.

Приближаю лицо к зеркалу, подвожу черной кистью глаза. Отодвигаюсь, смотрю на отражение. «Дрянь, – смеюсь, – дрянь!» Трубочка, язык, джин. Встаю. Раздеваюсь. Зеркало показывает голую меня, джин-тоник, секс.

Поднимая руку с банкой, свожу ноги, присаживаюсь – у меня хорошее тело. Ничего лишнего. Аккуратная выпуклая попа, стройные ноги. Узкая талия. Грудь-двоечка. Своя. Гладкое лицо. И рот – таким хотят упиваться.

Снова сажусь у зеркала и щеточкой вытягиваю ресницы, имитируя их объем.

– Кто лучшая? – спрашиваю я, преблизившись к зеркалу так близко, что на нем образуется алкогольный конденсат. – Пошли, детка, в клуб.

Через два часа в «Шибари» подмигиваю бармену. Громкая музыка – стул подо мной вибрирует от басов. На мне – короткое облегающее платье-огрызок.

Я оглядываюсь. Сочные девчонки, усыпанные блестками, извиваются как змеи на постаментах, зазывая к празднику гедонистов. «Давай жить сегодня!» – кричат их крутящиеся тела. «Отдайся чувствам!» – трубят разогретые пилоны в их объятиях. Лазерные лучи разрезают пространство клуба, деля его на части и выхватывая из темноты самых отвязных персонажей.

–– Это вам от того парня, – кричит мне бармен сквозь шум, показывая на шот с коктейлем «В52».

Поворачиваю голову – какой-то довольный мальчик с другого конца бара, шевеля губами, сигналит: «Это тебе». Улыбаюсь ему.

– Пошли, – не дождавшись согласия, какой-то кавказец хватает меня за руку и тянет в сторону толпы танцующих.

– Э-э, я сама по себе, – я вырываю руку, даже не поднявшись со стула.

Кавказец пренебрежительно смотрит на меня, что-то кричит и уходит.

– Шевели лапками, – напутствую я его.

Живая плотная масса бурлит под лучами ночного храма, который открывает свои порталы в мир кайфа. Его прихожан питают лазерные звезды, неоновые тени и боги с пакетиком космической пыли.

– Еще. Оттуда же, – кричит бармен, поставив передо мной очередной шот.

– За тебя, сопля, – демонстративно поднимаю шот и, глядя на улыбающегося мальчика, заливаю в себя второй коктейль.

– Привет, – возле меня оказывается крепкий молодой человек. Рваная футболка демонстрирует рельефный торс и банки бицепсов. Он уверен в себе настолько, что готов позволить любить себя.

– Привет, – я кладу руку ему на шею.

– У меня есть для тебя немножко счастья, – с улыбкой говорит мне на ухо местный Хью Джекман.

– Выкладывай, – мне смешно. – Но сначала купи королеве еще.

Парень щелкает пальцами и показывает бармену на пустой шот.

– Ты одна?

– Уверяю, меня тебе хватит, – я стараюсь выговаривать каждое слово. Но ловлю себя на мысли, что уже пьяна, и моя эротика больше похожа на кривляние старой алкоголички. Повернувшись спиной к бару, кладу на столешницу локти, а голову слегка запрокидываю.

– Думаю, разберусь, – Росомаха ухмыляется. Он показывает бармену, что как будто бы ворожит над пустым бокалом, и бармен обновляет напиток.

– Колдун? – я принимаю «В52» из его рук.

– Это моя работа, – не сводит с меня пристальных черных глаз слуга сатаны.

С большим трудом концентрируюсь, удерживая на своем лице выражение «взгляд пантеры». «Боже, я ущербна…» – с этой мыслью я принимаю еще одну порцию алкоголя.

– Смотри, что у меня есть, – в его большой руке оказывается маленький прозрачный пакетик. Пакетик переливается синим, красным, зеленым цветом окружающего веселья, зовет присоединиться. – Пойдем со мной, – Хью аккуратно берет меня за руку.

Меня не нужно тянуть – я сама плыву за ним сквозь беснующуюся толпу вглубь таинственного храма, где чуть темнее, чуть тише. Он идет, то и дело оборачиваясь на меня и улыбаясь чему-то своему. А мне на все плевать. Мне приятно его внимание.

Дверь с нарисованным на дощечке мужчиной отворяется, мы входим в туалет.

– Сделай кисть вот так, – говорит мой Хью Джекман. – Так, словно хочешь взять яблоко.

Я послушно повторяю. Он сыплет мне в ложбинку между указательным и большим пальцем белый порошок.

– А теперь резко вдыхай, – говорит он и показывает как.

Моя рука касается носа. Холодный воздух обжигает ноздри и летит в голову, рассекая мозг надвое.

– Да? – улыбается Хью. – Да… – он кивает, целуя меня. – Пойдем. Это еще не все.

Пока он разворачивается, я вижу, как девка, стоя на коленях, ласкает розовый продолговатый зефир. Такой знакомый, что я чувствую его температуру и его упругость в своей руке. Он бывал во мне везде.

Я помню, как Женя начинал с того, что прижимал. Не важно к чему, к стене, кровати, к столешнице. Хватал в свои тиски и сжимал. Хочешь, не хочешь – в плену. Срывал с меня поцелуй, затем одежду. Он дарил беленькие маечки и любил их на мне рвать. Так, чтобы грудь под ней тряслась от неожиданной грубости, а на плече оставался красный след от разорванной лямочки. Он бил меня собой. Когда кровь, разгоняясь, мчалась в голову, было уже все равно. И тогда просыпалось желание ему ответить. Я резко хватала Женю за неопрятные волосы и оттягивала его от себя. Он скручивал меня за это, стискивая мои узкие кисти. Распалившись, я вырывалась и доставала его из себя. Водила им по себе, там, где горячо и всегда брито, дразня и издеваясь над ним. Женя не отводил взгляда. Смотрел выжидающе и агрессивно. Это была игра. Игра «Кто кому принадлежит». Он был во мне так часто, что я просыпалась с распирающим ощущением его присутствия, а засыпала с чувством латекса во рту. Он стал центром моей вселенной. Вокруг него вертелась моя жизнь.

А сейчас Женя был в ней.

Я вижу, как она улыбается мне пустым неоновым взглядом. Блестки сверкают на ее щеках, переливаясь под мерцающими лампами сортира.

Легкие перестают наполняться воздухом, словно кто-то давит на них, не давая раскрыться.

Ноги сами несут меня наружу.

Клубное стадо трясется, словно на него воздействуют сигналы неведомого кода. Никому нет до меня дела. И я, мокрая от пота, бегу, зажимая рот. Бежать, бежать, бежать. Лестница. Толпа вправо, на выход. Дверь. Дверь. Кислота обжигает горло. Но я успеваю оказаться на улице, прежде чем рвотная масса с запахом Жени выплескивается на темный, отливающий серебром асфальт.

На сверкающую золотом ночную Москву льет дождь, старательно отмывая накопленную за день пыль и грязь, уносит из города все то, что делало его душным, невыносимым, несчастным. Дождь безжалостно топит тротуар Технического переулка и, стараясь растворить, заливает стоящую на бордюре маленькую черноволосую фигурку. То есть меня.

Кажется, что вода, струясь по моему телу, уносит то, что мне противно, туда, под асфальт, в канализационные коллекторы, где и место всем нечистотам.

Хотите меня видеть циничной и развратной? Ок. Но не я должна бежать. Не мне должно быть тошно. Поднимаю голову и струи, разбиваясь о лицо, дробятся на мириады блестящих бисеринок.

Уверенно распахиваю двери клуба. Кислый воздух обдувает лицо с потекшей косметикой.

Клуб басовито зовет меня.

…Раскалывается голова. Мутно в глазах. Надо завязывать мешать алкоголь и переходить на щадящий режим.

Сколько времени?

Чей-то локоть упирается в печень. Трусы на мне. И платье. Прижимаю ладонь к пульсирующему лбу – из него вот-вот должно вылупиться нечто. Память начинает возвращаться и собирать полную картину вчерашнего дня с Росомахой, Женей и принятыми раз и навсегда решениями в единое целое.

…В баре я познакомилась с девчонкой. Она смешная. Напилась и потеряла подруг. Несчастная дура. Наверное, такая же одинокая, как и я. И она меня смешит. Когда мы едем в такси, лезет обниматься и засыпает. Водитель за 300 рублей поднимает ее ко мне в квартиру и странно смотрит. «Да, это подарочек для моей малышки. Сегодня будет трахен-трахен без стручков. Праздник улитки, понимаешь?» – говорю ему. Он улыбается моей откровенности. «Вам пора», – я закрываю перед ним дверь. Таксист оборачивается, и в его взгляде читается молодой Роберт де Ниро из фильма "Такси". Немного жутко. Смотрю в глазок. Стоит у лифта, обернувшись к моей двери. Прячусь, осторожно сползая вниз.

– Бестолочь, – говорю сама себе, – от двери до лифта четыре метра, как он оттуда разглядит меня через глазок?

Поднимаю с пола свое испуганное тело и ухмыляюсь хмельной логике. Глазок рассекает темноту прихожей лучом света из подъезда. Снова аккуратно подсматриваю. Черт, таксист уже рядом. Огромная лохматая башка прислонила ухо к двери и слушает через нее мое тарабанящее сердце. Он слышит мой страх. Башка поворачивается, и черный глаз под косым веком как будто насаживается на глазок. Он пытается разглядеть двух молодых одиноких сук, желающих настоящего мужика. Он не моргает. Нас разделяет четыре с половиной сантиметра стекла и металла дверного глазка. Через дверь мы почти касаемся друг друга лицами. Я смотрю на его радужку и думаю, что за ней, кроме инстинкта, кроме голода и похоти, ничего нет. Ему нечего терять, все его с собой, хоть сейчас он совершит преступление и рванет домой. Через час его не будет в Москве, через три в Московской области, через двое суток в стране. И никто ему не помешает надругаться над обессилившими пьяными девушками из бара на Таганке.

Я боюсь моргнуть. Глаз напротив превратился в бездонный колодец. В своих фантазиях его хозяин срывал одежду с белоснежной кожи, нежные щеки прижигал пощечинами, слушал мольбы и крики – и это заводило его еще больше.

Стоять в таком напряжении тяжело. Беззвучно упираюсь ладонями в полотно двери – и чувствую стук сердца распаленного зверя, слышу его тяжелое дыхание. Не выдерживаю и падаю, успевая подумать одно – я помню, что закрутила дверной замок до упора.

И вот сейчас я лежу рядом с девчачьим телом на своей кровати. Приподнимаю одеяло – тело ничего так. Ставлю будильник – нужно успеть на соревнования! И засыпаю, успокоившись.

Просыпаюсь от грохота. Это не будильник. Иду на кухню.

– О, доброе утро! – говорит девчонка.

– Да, оно действительно доброе, – я поднимаю бровь.

– Хотела по-тихому свалить еще в шесть утра. Но ты на пороге лежала. Я посмотрела на твой гудок, выпускающий слюни, и мне стало совестно.

– Ты во скока встала, пьянь подзаборная?

Она смеется.

– Я – дура. Мне сегодня надо было на собеседование. Так что будильник сработал в шесть утра. Потом я увидела тебя – и не смогла позволить себе просто уйти.

– Как, удачно?

– Что? Что не позволила себе уйти?

– Нет, что дура, – улыбаюсь я ей. – Ведь и я дура.

Мы смеемся вместе.

У нее приятный голос, чуть писклявый, но ее это не портит. В ней нет вульгарности или напускной женственности. Все в ней гармонично. Она сама нежность и кокетство.

– Чего ты смеешься? У меня вообще привычка. Просыпаюсь ровно в восемь утра и все тут. Не надо ни будильников, ни собеседований, – говорю я и смотрю на стол. – Завтрак на две королевские персоны?

– Ой, да, – кивает она. – Я вообще готовить люблю. У меня в семье три брата – прожорливые как слоны.

– А мама?

– А мама, ну… умерла она, короче.

– Извини. Не хотела.

– Ничего. К тому же, это шутка, – она негромко хихикает, как будто чихает. Со временем я пойму, что такая громкость смеха – ее максимум.

– Ты точно – дура.

– Не, она просто кинула нас. В общем, я готовлю постоянно, вкусно и с любовью, – сообщает она с театральным пафосом, и ее полутораметровое тело мелко вздрагивает от чихающего смеха.

Ей повезло с фигурой – тело просто безупречно по своим пропорциям. Оно притягивает внимание и заставляет по-доброму завидовать. А талия нереально тонкая – кажется, я могу ее обхватить кистями рук, и пальцы мои соединятся.

И милое, очень милое лицо наивной школьницы.

– С кем ты живешь? – спрашиваю я.

– С девчонками вчетвером. Однушку в Царицине снимаем.

– Почем?

– Да дешево. 500 баксов.

– Ни хера себе! Вот 500 баксов, – широким взмахом руки я обвожу свои хоромы.

– Да ладно?! Тебе повезло. Красивым всегда везет, – ахают полтора метра доброты.

– Ты так сказала, как будто сама жабища.

– Ну, не такая, как ты назвала, но трезво себя оцениваю.

– Вопрос только в мейкапе. Только. Главное, губки контрастнее и глаза. Но все в меру.

Мы завтракаем, она говорит. И через каждую фразу восхищается тем, как я выгляжу даже после такой бурной ночки.

В конце концов я беру девчонку за руку и тащу в комнату. Включаю свет у трюмо.

– Как у голливудских звезд, – ахает она, вставая под свет ламп.

– Так мы и есть голливудские звезды. Дивы. Главное, это баланс пойманного настроения, – я беру карандаш и уверенно рисую плавную линию по краю ее века. Точно так же обозначаю и второй глаз. – Не сравнивай нас с голливудскими звездами по двум причинам. Первая: чем популярнее, тем в жизни они страшнее. Там ведь как. Снимают-то на камеры. В камерах объективы. А это линзы. А они изогнуто-выпуклые. То есть для съемок надо брать дам с непропорционально большим ртом, глазами и, если повезет, то и носом. Под правильным освещением, с правильного ракурса, мы видим чудо-красотку. По факту же – лупоглазый фюрер, как Джулия Робертс.

Девочка снова хихикает как чихает.

– А вторая причина?

– Вторая причина, – я оттягиваю нижнюю челюсть собеседницы вниз, рот открывается, я обвожу его красной, как спелая клубника, помадой. – Чтобы попасть в звезды, нужно иметь стальную вагину и-и-и… И съемный гудок. – С этими словами снова поворачиваю ее к зеркалу.

– Ты просто мастер визажа! – взвизгивает девчонка. – Давно работаешь?

– Нет, – отвечаю я, собирая косметику. – Просто иногда люблю себя разрисовать до неузнаваемости.

– Я знаю, куда тебе нужно пойти! – радостно подпрыгивает Полторашка.

– Только если ты останешься у меня. Твои девки – курвы. Бросили тебя в баре и даже не побеспокоились, куда ты пропала. Живете вчетвером в однушке на окраине. Оставайся. Раньше здесь жил.., – волна неприязни нахлынула на меня, я с трудом сглатываю и продолжаю. – В общем, я одна. Я бы завела кота, но с тобой куда приятнее. Если, ты не против, конечно.

Я выхожу в прихожую. Вижу, что на месте для обуви бывшего стоят девчачьи розовые кроссовочки моего настоящего. И нет сожаления.

И мне ведь даже неизвестно, как ее зовут. Вот я наивная и бестолковая. Притащила к себе домой непонятно кого. Оставила ночевать. А теперь оставляю у себя жить. Хотя нет – нормальная я.

– Слышь, бесподобная Диана! – смеясь, кричу подруге.

– Ась? – наигранно по-деревенски отвечает она и подходит ко мне.

– Держи, – я разжимаю пальцы над ее ладонью – и блестящий зубастый крокодил находит себе новую хозяйку.

Девчонка кидается мне на шею. Но тут же отскакивает.

– Только пообещай, что никогда не бросишь меня, – говорит она, и лицо ее меняется, став сначала строгим и торжественным, а затем растерянным, как у маленькой девочки. – Обещай.

Я киваю. Она снова виснет у меня на шее:

– Сейчас за шмотьем сгоняю. А вечером будет праздничный ужин.

– Черт, мне нужно было давно сменить ориентацию. Ты девочка-фейерверк, – подмигиваю ей я.

Состояние похмелья плохо одним – всем. И оно длится вечность. Маршрутка трясет меня как вчерашнюю «маргариту» в шейкере. Вот-вот – и выйдет коктейль.

Отборочные соревнования всегда проходили у меня на волне стресса и озлобленности. Но сейчас мне просто хочется оставить в урне у входа во дворец спорта «маргариту».

…– Ты где пропадаешь? – шипит подскочившая испанская бородка. Отец крепко сжимает мое предплечье. – Хорошо хоть могу тебя зарегистрировать когда захочу. Но выйти за тебя на дорожку – нет… Так, слушай, слушай, – он принюхивается, – что это?

– Запах моего самочувствия.

– Соберись, – командует отец.

– Папа, мне плохо, – мне вдруг становится совсем дурно.

– А кому хорошо? Не капризничай, соберись. Ты не даром носишь мою фамилию, – с этими словами он вскидывает голову и надувает грудь. – К тому же, на тебя уже поставили.

– Что поставили?

– Не будь дурой. Что ставят большие дяди? Деньги. Ставка на победу. Не подведи, – он толкает меня в сторону раздевалки.

Я оборачиваюсь – добрый старик мило улыбается представителю федерации фехтования. Обхаживая, сгибается, чтобы казаться меньше.

На меня ставят деньги, как в петушиных боях на птицу, чей удел – похлебка на богатом столе «больших дядь». Они глумятся, петушок, не над твоими цыплячьими лапками, а в предвкушении того, что могут с тобой сделать. Могут вывернуть тебя наизнанку, заставить биться с кем хотят и как хотят. «Выиграй!» – ведь ты стопроцентный вариант. На тебя поставили деньги. Деньги. Деньги! Я равна деньгам. У меня есть своя стоимость. У меня есть своя бирка. Я – товар. «Не продается!».

«Приглашается следующая пара спортсменов. Зинаида Сафронова и Анна Купер».

– Отдай ей пару очков, – дает наставление пахнущий нафталином Борис Анатольевич.

«Пару очков…» – сетка на лице скрывает мою дьявольскую ухмылку.

Сигнал. Резко иду на соперницу. Она отступает. Выпад. Выпад. Укол. Гну шпагу. Смотрю на отца. Нервничает. Еле заметно разводит руками: «И?» – «Сейчас, папа, сейчас».