Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое

А все же настал день, когда успеха на сцене стало для для бывшей оглобли мало.

Это открытие Саустин сделал случайно, во время спектакля, когда вдруг почувствовал, что ему скучно. Его более не вдохновляли ни новые роли, ни партнеры, ни, тем более, исполнение чужой режиссерской воли – в рамках актерской профессии ему стало душно. Командовать ему вдруг захотелось, сидеть в зале за режиссерским столиком, орать на марионеток-актериков на сцене, вкладывать им в уста, в движения и в задачи свое видение спектакля – ему захотелось стать главным и ответственным за театральный процесс – захотелось сделаться режиссером. Как только понял он про себя такое, мир и земля закрутились для него в другую сторону, сил прибавилось безмерно, и во всем появился смысл. С новой великой своей идеей он кинулся к отцу родному, к Армену Борисовичу, но встречен был прохладно. «Вот я, – сказал худрук, – я большой артист, но в режиссуру не особо рвусь. Честно тебе скажу, может получиться так, что ты не станешь режиссером, а артиста в себе затопчешь – такие случаи знаю. Впрочем, препоны не чиню, пробуй, поставь что-нибудь, покажи, докажи…»

Вместе с Осиновым – они и задружились тогда – решили мастера поразить. Решили поставить и показать отрывок из сложнейшей повести англичанина Ивлина Во «Незабвенная», ироничную историю про то, как в процессе работы морга происходит любовь между сотрудниками. Бальзамировщик, испытывающий сердечные чувства к коллеге гримерше, изо дня в день посылает ей на конвейере не цветы, а очередной мужской труп, на губах которого он искусно изображает нежные улыбки. Тонкая душа гримерши тронута, бальзамировщику, а не грубому шоферу, развозящему гробы, отдает она свое сердце. Бальзамировщика играл сам Саустин…

Показ состоялся утром, вместо обычной в это время очередной репетиции. Зал был почти пуст, если не считать нескольких любопытствующих артистов, звукооператора в окошке радиорубки над зрительным залом и осветителя на лесах.

По команде Саустина действо началось темпераментно, мощно, кое-кто в зале поначалу смеялся; потом все притихли, пораженные темой и текстом.

Кончился показ, и в зале повисла смертная тоска.

Цели своей Саустин достиг. Мастер действительно был поражен, даже заохал и закрыл глаза. Тишина установилась и в зале, и на сцене такая, что Саустин и Осинов недоуменно переглянулись, понять не могли, что бы это значило. Все смотрели на худрука, он, как всегда, держал паузу да так долго, что Катька Мухина, сыгравшая в отрывке гримершу, нервно хихикнула и подавилась смешком.

Наконец, мастер открыл глаза.

– Да, – сказал он, – да-а…

Что такое его «да» было неясно. Саустина трясло.

– Как, говоришь, – продолжил, обращаясь к Саустину, худрук, – Ивлин Во называет нас, еще живых?

– Ждущие своего часа, – ответил Саустин, смутно догадываясь, что ему ждать своего часа осталось недолго.

– Ждущие своего часа. Замечательно, – усмехнулся худрук и снова закрыл глаза. – Иосич! – вдруг встрепенулся и перескочил Армен Борисович на завлита, – ты мне книгу эту принеси, я внимательно почитаю, по-моему, книга интересная… А по поводу вашего отрывка скажу честно: актеры сделали все, что могли, режиссера не подвели. Но режиссуры в этом отрывке я лично никакой не увидел. Что мы играем? Я не понял. Говнище какое-то, каша бесформенная. Нет ее, режиссуры, нет и конец! Иллюстрация текста, артисты, извините, играют ротом, то есть ртом, текстом, за которым ничего нет. И это режиссура? Извините меня, сильно извините. У кого-то есть другое мнение?

Ждущие своего часа зрители, понятно, смолчали. Не потому, что мнение было единодушным, а потому, что все знали: лучше худрука никто театр не понимает, злить его и спорить с ним бесполезно, можно нарваться на «выйди отсюда вон» или, еще лучше, на «в этом театре вы больше не работаете».

Саустин продолжил жизнь артиста, но без прежнего энтузиазма. Мысль о режиссуре не оставляла его. Он приготовил и показал худруку еще один отрывок из «Царя Федора Иоановича» и снова Армен Борисович его затоптал. «Во-первых, я не увидел новой энергетики. Во-вторых, нет перпендикулярной режиссуры, чтобы действие шло, скажем, против текста или наоборот», – приговорил он к неприятию отрывок и заодно режиссуру Саустина.

Что такое первое и что такое второе лучшие умы театра понимали не очень четко. Спросить деда было боязно и означало себя подставить, актерские же фантазии были разнообразны, но вызывали некоторые споры. Комик Шевченко, слабый на рюмку, предположил, что все очень просто и что новая энергетика означает все делать на сцене быстрее: быстрее говорить и быстрее двигаться. Он, исполнявший Хлестакова в Ревизоре, попробовал применить такой подход, но в результате худрук получил замечание от учителей, приведших на спектакль по классике учеников старшеклассников. «Все это, конечно, очень интересно, но, извините, Армен Борисович, ничего понять было невозможно. Вместо великого текста Гоголя – какие-то скороговорки, странные прыжки Хлестакова по сцене и полное безобразие», – заявили они. Худрук вызвал Шевченко в кабинет и провел с ним персональную беседу, после которой комик несколько дней не пил. На вопрос товарищей о сути новой энергетики он заявил, что все понял, но не стал вдаваться в детали, сказал лишь, что новая энергетика понятие очень индивидуальное. Вопроса о перпендикулярной режиссуре Шевченко тоже удалось избежать, он сказал, что учит новый текст, заперся в грим-уборной и не выходил оттуда, пока все не разошлись на чай, кофе, ужин, ночь.

5

Полчаса истаяли мгновенно. Едва они покинули душ и что-то на себя нацепили, как затренькал в прихожей звонок.

Осинов пришел не пустым, принес пакет с четырьмя бутылками пива. Щедр завлит, щедр, отметил про себя Саустин, пакет принял и промолчал.

– Здорово, Юрок, – сказал он. – Проходи. Чего так рано – случилось что?

– Случилось, – сказал завлит.

– Что?

Завлит вместо ответа уперся взглядом в возникшую за спиной Саустина Вику.

– Вика, она, конечно, актриса и женщина. Но она своя актриса и своя женщина, – сказал Саустин. – Мы репетировали любовь.

– Репетировали? – удивилась Вика – Ну-ну.

– Что случилось, Юр? – спросил Саустин.

Завлит тоже умел держать паузу. Посмотрел на всех отрешенно, прошел к столу, сел, задробил по полу каблуком ботинка.

Он знал эту квартиру, он, можно сказать, прописал в ней счастье. Два года назад худрук выбил ее в мэрии для любимца Саустина. Осинов вместе с Олегом выбирал обои, занавески, менял полы и сантехнику; раньше вместе с Олегом в ней жила его прежняя любовь – Алена, теперь нынешняя любовь – Вика, и это было нормально, так принято в мире театра и никого не удивляло – театр – вертеп, но вот то несправедливое, что произошло с ним!.. Впрочем, в театре нормально и это, театр искусство крепостное, барское, и барское самодурство худруков никто отменить не в силах. Крепостничество, отмененное сто пятьдесят лет назад, прекрасно поживает в театрах, подумал Осинов. Барин и палка, вспомнил Осинов любимое изречение Армена о театре. Барин, палка, боль, дрессировка, результат. Главное – результат, который, как ни странно, часто бывает хорош…

Саустин дал знак; Вика исчезла, чтоб явиться через три минуты со стаканами, подсохшим сыром на блюде и открывашкой. Пиво зашипело и брызнуло в стекло, напомнив завлиту любимые звуки пивбара.

– Может, чего покрепче, Юр?

– Не сейчас.

Чокнулись, глотнули пенного, зажевали сыром. Более молчать было нельзя. Взгляды вопрошали и требовали ответа.

– Мне срочно нужна хорошая пьеса, – сказал Осинов.

Саустин шумно, по-йоговски выдохнул.

– И все? Напугал, черт! – заключил он. – Кому она не нужна? Всем нужна.

– Ты не понял, – сказал Осинов и пересказал приятелю разговор с худруком. – Растоптать меня хочет, измельчить, превратить в замазку.

– Блин, – Саустин заново наполнил стаканы. – Опять у деда приступ. Зачесалось.

– Где? – спросила Вика.

– Там, – ответил Саустин, и больше женских вопросов не возникло.

– Дай, что ли, что-нибудь поинтересней… – разволновавшийся завлит обратился к Вике. – Будем думать.

Вика упорхнула на кухню.

Завлит обернулся к Саустину.

– То, что спектаклей достойных нет – я виноват, то, что режиссеров нет, что зал пустой – тоже я! Во всем говне виноват я. Это я-то? – возмущался Осинов, – который столько лет на него и на театр горбатился как раб, который чуть ли ни землю вокруг перепахивал, чтобы лучшие пьесы для него находить – и русские, и переводные! Из интернета и библиотек не вылезал – и находил, находил! Никто их поставить толком не мог, но это ведь проблемы уже не мои!

– Не твои – согласен. А он никого к режиссуре не подпускает, – вставил Саустин. – Всех достойных режиссеров разогнал, конкурентов не терпит. Остался один верный пес Генка Слепиков. Не спорю, он человек профессиональный, все терпит и делает, но нового слова сказать уже не может и «Незабвенную» ему не поставить. Шлепает спектакли как под копирку и получается, как десятая копия: бледно, сыро, серо… А мне – вот он даст постановку!.. – и звезда выставила напоказ наглый, как член, кукиш.

Завидует, быстро подумал завлит. Завидует Слепикову. Завидует другим режиссерам. Браво! Я не глуп, быстро подумал завлит. Ах, как я не глуп…

– Что касается меня, то я Армену не завидую, – вслух озвучил Осинов. – У меня с ним – все. Отрезано, закопано, забито.

– Свежо преданьице. Ты столько лет его защищал.

– От любви. До ненависти…

– А помнишь, как ты со мной спорил?

– Лишний раз убедился: добро наказуемо. За добро только что полной мерой наложили. До сих пор изо рта воняет. Теперь – все. Теперь думаю: либо уйти из театра, либо…

– Либо что? Ну, ну, смелее, – почувствовал важность момента, Саустин. – Смелее. Звучи дальше.

– Я не шучу, Олег.

– Вижу.

– Я тоже вижу, – мило улыбнулась Вика.

Она принесла водки и тарелку редиски. Разговор прервался на чоканье, питье, условную закуску. Водка толкнула, ускорила кровь. Второй рюмкой мужчины догнали первую. И снова налили. Осинов пил жадно, с размаха забрасывал водку в рот, Саустин пил спокойно, Вика приглатывала.

Но водка, по обыкновению, не расслабила, завлит помрачнел еще больше. Руки его сжимались в кулаки словно готовились к схватке. Осинов не был сильным и смелым, скорее наоборот, но разъяренный, поддатый и несмелый психопат вдвойне опаснее самого смелого.

– Вика, по-моему, у тебя на кухне гора немытой посуды, – сказал Саустин.

– Все вымыла, – не поняла намека Вика.

– У тебя чайник кипит, – сказал Саустин.

– Еще не ставила, – отозвалась Вика.

– Вика! – Саустин так сыграл гнев, что до артистки дошло, ее сдуло… – Старик, ты не озвучил, – снова обратился Саустин к завлиту.

– Ты уже и так все понял, – сказал Осинов.

Саустин облегченно выдохнул, разгладил лицо и пожал протянутую ему руку.

– Наконец-то, – сказал он. – Созрел. Я тебе давно говорил и, сам понимаешь, я – с тобой. Раскорячился дедушка наш, всю дорогу перекрыл. Гнать его надо! Причем учти… – артист взял паузу, после которой его прорвало. – Речь идет не только о том, чтобы изгнать худрука – это мы сделаем, не вопрос – а вот что будет после изгнания? – Он приблизил голову к завлиту, зашептал громким шепотом, как трагик, и у завлита высыпали мурашки страха… – Я веду речь о госперевороте, о практическом захвате театра. Дело романтическое, высокое, заводное – героическое!

Грандиозность замысла приподнимала над землей. Блин, изумился завлит, опять Шекспир!

– Захват – в каком смысле? – испуганно спросил он.

– Не можем мы ждать пока минкультуры назначит нам нового худрука. Мы должны сами решить этот вопрос…

Завлит более не задавал пустых вопросов, его нетерпение сквозило в глазах, в нетерпеливом покачивании головы, в пальцах, крутивших пустую рюмку…

– …Очень просто, – продолжал Саустин. – После переворота образуем худсовет.

– Хунту?!

– Художественную хунту. Я стану главным режиссером, Вика – главной звездой…

– А я? – не стерпел завлит.

– С тобой тоже все просто. Ты станешь худруком.

Худруком? Я? Идея была столь неожидана, что поначалу не вошла в завлитовскую голову. Следовало выпить и осмыслить.

Выпили и осмыслили.

Осинов осмыслил быстро и сразу, и с благодарностью решил, что Саустин первый, кто по достоинству и справедливо оценивает его профессиональные качества. Наконец-то, хоть кто-то, хоть когда-то, и абсолютно он прав. А раз так, то хунта так хунта! И действовать надо по Шекспиру, читай и действуй, у него уже все написано.

Он сказал «спасибо», пожал протянутую руку и быстро подумал о том, что по иронии и подлости судьбы в этой выбитой у чиновников и подаренной худруком артисту Саустину квартире рождается заговор против самого благородного дарителя. Сложна жизнь, успел подумать завлит, сложна, непредсказуема, прекрасна и шекспирообразна. Подлость обратная сторона благородства и хороших дел, подумал завлит и не забыл подумать о том, что сам в этой подлости участвует. Иногда случается, в оправдание себе подумал он, снова призвав на помощь Шекспира и мировой репертуар. Подлость Гамлета, умертвившего Розенкранца была задумана для того, чтобы в пьесу, то есть в жизнь, снова вернулось благородство…

– Спасибо, – еще раз вслух подтвердил завлит и передохнул, чтоб справиться с одышкой. – Но как, как с ним бороться – вот мне что скажи? С чего начинать? Не могу же я завтра явиться в театр и сказать ему, что пьесы не нашел? Растопчет.

– Растопчет…

– А как?

– Не знаю.

Саустин задумался, встал и распахнул форточку – снежинки зарулили в квартиру и напомнили о зиме. Саустин шумно всосал холодный воздух, закрыл глаза и втянул живот. – Хатха-йога, – бросил он полушепотом.

Саустин отрешился от мира, перенесся в Индию и превратился в гималайского йога. Ледяные Гималаи ступили в московскую комнату, их поднебесный смысл и высокий зов необозримого пространства. Шамбала. Снег. Холод. Вечная и чистая душа предтеча любого открытия.

Осинов впервые присутствовал на сеансе и потому с любопытством наблюдал. Он знал, что в последнее время артист увлекается древним учением и считает, что индусы помогают сосредотачиваться, работать над образом и рожать идеи. Действо началось, непродвинутому Осинову было немного смешно, но он терпеливо ждал и смотрел на друга с верой, надеждой и любовью – а вдруг чудеса индийские соединятся с вечным русским поиском?

Саустин вдыхал и выдыхал, шевелились, разгоняя пыль, легкие занавески, время неслось вперед, время обещало высокие откровения. Наконец, Саустин тесно выдохнул сквозь плотно сжатые губы и решительно вернулся к столу.

– Ну? – не терпелось завлиту.

– Просветление не произошло, – признал Саустин. – Придумалось только одно.

– Что?

– Нейтрализовать.

– В каком смысле?

Большой палец правой руки Саустин настроил острием вниз, в землю, что с древнеримских времен означало только одно. Осинов встрепенулся от ужаса и злого восторга.

– Ты чего? – зашептал он. – Серьезно?

– Более чем.

– Ну, блин, у тебя и йоги! – удивился Осинов. – Прямо вот так, натурально?

– К сожалению, на это йоги неспособны. Символически. Морально. А, если серьезно, ничего я от них не словил.

– Как же так? – не понял Осинов.

– В российских проблемах йоги не пляшут.

– Слабосильные они, – расстроился завлит. – Не Шекспир.

Снова выпили. Пальцы царапнули пустую тарелку – редиска кончилась.

– А если все-таки серьезно, по-русски? – переспросил Осинов.

– Кроме коллективного письма министру ничего придумать не могу, – сказал Саустин.

– Свеженькая мысль, Олег.

– Ты просил: по-русски.

– Богато.

– Зато эффективно, Юрок.

– Согласен. А кто подпишет?

– Я, ты, другие… Ты литератор, ты письмо изобрази, а я ребятишек в театре подломаю. Многие на него зуб имеют…

– Многие, но не все, Олег. А предателей много, обязательно донесут. Глуповато, Олег.

– Глупость замечательная, – сказала возникшая в комнате Вика чудесным образом, через подслушивание, оказавшаяся в теме. – Массового восстания все равно не будет, а отдельных подписавших дед с удовольствием уволит – или вы хотите доставить ему удовольствие?

«Она права», – быстро подумал завлит и вспомнил, что великий дед – прирожденный охотник, вспомнил его главный критерий при отборе новой пьесы. «Для меня главное, – всегда говорил Армен Борисович, – не идеи, идеалы, сюжет – но, чтобы в пьесе был след, запах, тропа, дикость и кровь, чтобы в пьесе, как на природе, свободно жили двуногие, то есть мы с вами». «Сцена – вольер зоопарка, – часто повторял он, – зрители – посетители, которым должно быть интересно за животными наблюдать». Вика сто раз права, еще раз подумал завлит: там, где след, запах, тропа, там, значит, близко дикость и кровь – он уволит и словит охотничье удовольствие первобытного человека. Да и носит он в жизни и в театре почти охотничий гардероб: никогда пальто, пиджаки и галстуки, но всегда куртки, свитера и тяжелые башмаки-следопыта. Поимка и травля обычных людей – ему в кайф, удовольствие и балдеж.

– А может, анонимку?.. – осторожно предложил он. – Тоже ведь сильное отечественное средство.

– Анонимку министр читать не станет, – отрезал Саустин. – Прошли, к несчастью, те времена.

Пауза образовалась мерзкая, холодная, пустая, подводящая черту. Идей не было, идти вперед было некуда. Завлит с хода махнул рюмку и мужественно сдался.

– Приехали, господа, – сказал он. – Вернулись в начало. Ничего не поделаешь, надо искать пьесу. Суперпьесу. Бомбу.

– Ты найдешь, а мы пока пообождем, да? – предположил Саустин. – Притаимся за кулисами, будем зубы точить. Переживать его успехи, шипеть и тихо ненавидеть.

– Высокая миссия, – фыркнула Вика.

– Успокойтесь, артисты. Успеха в любом случае не будет, – ядовито сказал завлит и удивился собственному яду. – Он любую хорошую пьесу загробит, как он делает всегда. Зависнет на репетиции, влезет по-барски в режиссуру и развалит любой спектакль. Помните, что было с русской классикой?

– Все равно, наша миссия высока, – сказала Вика. – Вы хотите его свалить? Но хорошая пьеса, эта ваша супербомба, еще как-то может вывезти спектакль к удаче. А вот если мы сыграем с ним тонкий детектив, если мы худрученка нашего заманим как охотника в западню и…

– Говори, милая, говори. Вещай!.. – Саустин спонсировал Вику мокрым поцелуем, который она незаметно промокнула обшлагом платья.

– Послушайте меня, мальчики. Надо дать ему плохую пьесу, отстой, а на премьеру пригласить министра, – уверенно сказала Вика. – Вот это будет ход. Хлопок в ладоши, хлопок под зад, и театр – без госфинансов! Кто виноват – худрук! Что с ним делать? Гнать! Так подумает министр! Ваше время кончилось, господин худрук!

– Умно! – возбудился эмоциональный артист. – Ах, как умно, задорно, весело! Пусть ставит говно. И проваливается с треском. И падает с трона! – Он снова спонсировал Вику поцелуем, которому для осушения снова понадобился рукав платья.

Но завлит остался недоволен предложением. Тонкий женский детектив, подумал он. Детский сад.

– Плохую пьесу он ставить не будет, господа, – сказал он. – Не забывайте, с кем мы имеем дело. Монстр он, ребятки, чистый театральный монстр. Талант, который так просто природой не дается, и одновременно – чудовище. Великий и ужасный. Народный мастодонт республики. И еще, по определению, победитель жизни – вспомните скольких министров он пересидел? Нет, не возьмет он плохую пьесу, отвечаю, не возьмет.

Вика загадочно улыбалась, качала умной головой.

– Прямолинейные мои мальчики, – сказала она. – Не годитесь вы для заговора, хитрости вам не хватает. В том-то и оригинальный секрет идеи, что плохая пьеса должна быть яркой, завлекательной по форме. Как звонкие бусики, как цветные тряпки – лоскутки, на которые западают простые наши городские туземцы, как пустой треск рок-концерта, как фейерверки над Москвой, как сама наша жизнь, в которой, вспомните Шекспира, «много шума, нет лишь смысла»!

– Он-то не простой туземец, – буркнул Осинов. – Сразу все просечет. А меня выгонит.

– А мы-то на что? – тихо возмутилась Вика. – Вот тут и должен сработать наш оригинальный заговор, все мы! Завлит по своей части, мы – по своей, актерской, а я еще и по своей, женской.

– Не понял? – напрягся Саустин. – Что ты имеешь в виду?

Вика изменила голос, манеру, пластику движений – с ходу превратилась в ласковую кошку, обольстительную женщину – она была хорошей актрисой.

– Жена у него зависла в Штатах, он одинок и симпатичен. Он нуждается в уходе – тарелку супа вовремя дать, пилюлю, градусник, да просто улыбнуться и при этом ввернуть слова о пьесе – я знаю, что нужно делать. Я обложу его теплыми подушками внимания, укрою одеялом лести, согрею руками нежности…

– Не перегни палку, дорогая, – сказал премьер.

– А если перегну? Чуть-чуть, ради дела… – но тут Вика посерьезнела. – Уговорить его надо, убедить, очаровать. И подставить… Он поддается уговорам – вспомните, что было с русской классикой?

– Не будем о прошлых победах, – мрачно вставил Осинов.

– Уболтать его надо, – продолжила Вика, – что пьеса хороша, что идеально ложится на труппу, что в ходе репетиций вы, Армен Борисович, как мастер, все сможете поправить, что пьеса, может, и не гениальна, зато она открывает тему и тропу, по которой потом побегут другие, и так далее, и так далее. Хороший режиссер телефонную книгу может поставить, а вы, Армен Борисович, режиссер выдающийся, мы в вас верим и так далее, так далее. Он начнет репетировать и…

– И-и-и?! – сладострастно подхватил Саустин. – Что?

Нежными ласковыми руками, лицом и безупречной фигурой она изобразила то, что означало в ее понимании его «и-и-и…»

– И палку я не перегну, я все это сделаю ради вас… – Вика очаровательно улыбнулась Саустину…

– Сдаюсь. Делай, – поднял верх руки мыслитель Саустин. – Перегибай. И пусть поможет тебе моя святая ненависть! Подчеркиваю – святая!

– Мы поможем, – поддакнул Осинов.

Ему понравились викины рецепты. Ему понравилось, что она фактически возглавит их мужской, прямолинейный сговор. Женщина в головке заговора всегда хорошо, подумал он. Женщина – это наблюдательность, внимательность, аккуратность, интриганство и беспощадность. «Вспомните 18-й век в России!» – всегда внушал он собеседникам. Кто интриговал, воевал и побеждал, кто создал блестящую славу отечеству? Императрицы, женщины, дамы! Шерше ля фам, господа!

Снова возникла короткая пауза, но совсем по духу другая. Пауза энтузиазма и легкой веры. Саустин и скептик Осинов, который, казалось, тоже проникся идеей, пользуясь моментом, по очереди целовали Вику отчего рукав ее платья заметно отсырел.

– Шампанского! – вскричал Саустин.

Хороший финал, оценил его призыв Осинов. Хороший оптимистичный финал пьесы, которую мы прямо сейчас и пишем, и играем. Здесь и сейчас, здесь и сейчас – таков девиз театра и нашей затеи, и беспощадного нашего времени.

«Впрочем, стоп, завлит», – сказал он себе. Актеры в жизни всерьез доигрывают то, что не сыграли на сцене, актерам не свойственно думать о жутких последствиях, актеры играют, входят в роль и играют до смерти, но зачем в этой смертельной трагедии участвуешь ты? Зачем?

Ответа на вопрос не нашлось. Потом, успокоил себя завлит, потом что-нибудь придумается.

Шампанского в актерском доме не нашлось – осталась последняя бутылка пива, которую торжественно распили за успех.

«Не кашляй, дедуля, – великодушно подумал завлит. – Мы ступили на тропу войны, вернее, ты сам ее начал. Давно пора тебя подвинуть. Ты устарел, великий мастер, ты весь в прошлом». Подумал так и вдруг увидел совсем рядом ледяные глаза худрука и его пробил озноб, он почувствовал, что ничего у них не получится. Впрочем, в следующую секунду мнение его переменилось. Запас зла пока что был в нем сильнее здравомыслия.

6

Вика была права, когда считала худрука одиноким.

Несколько лет назад он купил в Штатах, в Техасе небольшой домик, летал туда каждым летом, в каникулы, на лечение хронических хворей и отдых. Штаты нравились худруку уровнем комфорта, медициной и сервисом, а даже тем, что сильно походили на Россию: народ – простотой, размахом и юмором, территории – пространством, климат – разнообразием и даже зимним снегом.

Однажды он вывез в Техас жену, которая влюбилась в город Даллас, не только потому что в этом городе было святое для нее место, где был памятно убит ее любимый президент Джон Кеннеди, но и потому, что в Далласе существовал прекрасный музей изобразительных искусств. Татьяна неплохо, еще со школы, знала английский, в России она получила искусствоведческое образование – сумасшедшая идея прорваться на работу в Далласский музей стала ее мечтой. Великий артист помочь ей не мог, энергичная супруга всего добилась сама и довольно скоро сумела стать музейным гидом. Дом был, легальный заработок тоже ее устраивал и, когда великому артисту надо было возвращаться в Москву к открытию очередного театрального сезона, Татьяна объявила, что собирается остаться на время в Далласе, чтобы закрепить свой статус. «Она права», – подумал великий артист, поцеловал жену, собрал чемодан и с тоскою в сердце улетел к истинному своему призванию, своему театру. Он снова вернулся в Штаты уже на Рождество и нашел Татьяну в прекрасном состоянии. Дом был ухожен и мил: повсюду красовались цветы, летали птицы и счастливо мяукал Армену его любимый сиамский кот Фил.