Дж. Д. Сэлинджер

– Правда? А почему? Без шуток, их, что ли, приходовать лучше и всяко-разно?

– Слушай. Давай уговоримся раз и навсегда. Я сегодня отказываюсь отвечать на любые типично колфилдовские вопросы. Когда ж ты наконец повзрослеешь, а?

Я сколько-то вообще ничего ему не говорил. Ну нафиг. Потом этот Люс заказал себе еще мартини и сказал бармену, чтоб сделал гораздо суше.

– Слышь. А ты с ней сколько уже ходишь, с этой своей скульпторшей? – спрашиваю. Мне по правде интересно было. – Ты с ней в Вутоне познакомился?

– Едва ли. Она только несколько месяцев назад в страну приехала.

– Правда? А она откуда?

– Случилось так, что из Шанхая.

– Да ну? Китаянка, что ли, ёксель-моксель?

– Очевидно.

– Да ну? И тебе в струю? Что она китаянка?

– Очевидно.

– Почему? Мне интересно – по-честному интересно.

– Я просто нахожу восточную философию удовлетворительнее западной. Раз ты спрашиваешь.

– Правда, что ли? А ты в каком смысле – «философию»? Побарахтаться и всяко-разно? В смысле, в Китае с этим получше? Ты в этом смысле?

– Не обязательно в Китае, господи ты боже. На Востоке, я сказал. Нам надо этот пустой разговор продолжать?

– Слышь, без балды, – говорю. – Кроме шуток. Почему с этим на Востоке лучше?

– В это слишком сложно вдаваться, господи боже мой, – говорит этот Люс. – Они попросту считают секс переживанием как физическим, так и духовным. Если ты думаешь, будто я…

– Так и я тоже! Я ж тоже его считаю, как ты его там, физическим и духовным переживанием и всяко-разно. По-честному. Но там все зависит от того, с кем, нахер, я это делаю. Если с кем-то, кого я даже не…

– Бога ради, Колфилд, не так громко. Если не можешь голосом управлять, давай оставим эту…

– Ладно, только слышь? – Меня распирало, и я точняк громковато орал. Иногда у меня с этим перебор, если меня распирает. – Я вот в каком смысле, – говорю. – Понятно, что это и физическое, и духовное, и художественное, и всяко-разно. Но я вот чего: ты ж не можешь так со всеми – с каждой девкой, которую зажимаешь и всяко-разно, – и чтоб вот так вот все выходило. Или можешь?

– Давай оставим, – говорит этот Люс. – Ты не против?

– Ладно, только слушай. Возьмем тебя и эту твою китаянку. Что у вас двоих так зашибись?

– Я сказал – оставим.

Я настырный, в душу полез. Это я понимаю. Только вот какая фигня в Люсе достает. Когда мы ходили в Вутон, он тебя заставлял излагать все самое личное, что с тобой творилось, а если ему начнешь вопросы задавать про него – злится. Этим интелям не в жилу с тобой по-умному разговаривать, если они сами базаром не заправляют. Им всегда лучше, чтоб ты заткнулся, если сами затыкаются, и валил к себе в комнату, если они валят к себе. Когда я ходил в Вутон, этот Люс терпеть не мог – это по-честному видать было, – когда закончит про пежиловку с нами трындеть у себя в комнате, чтоб мы еще сидели сколько-то и по ушам друг другу ездили. В смысле – мы с другими парнями. Не у себя в комнате. Этот Люс такое просто ненавидел. Ему вечно подавай, чтобы все по своим комнатам расходились и затыкались, когда он закончит всю из себя шишку изображать. Он же какой фигни боялся – что кто-нибудь вдруг ляпнет чего поумней его. С него и впрямь уржаться.

– Я, может, в Китай поеду. Паршиво у меня с половой жизнью, – говорю.

– Естественно. У тебя разум не развит.

– Точняк. По-честному. Сам знаю, – говорю. – Знаешь, какая у меня засада? Меня никогда по-честному не заводит – в смысле, совсем по-честному – с той девкой, которая не слишком в жилу. В смысле, мне она сильно в жилу должна быть. А если нет, у меня к ней как бы никакого, нафиг, желания и всяко-разно. Ух, из-за этого у меня половая жизнь совсем невпротык. Говно у меня, а не половая жизнь.

– Господи боже – ну, естественно, говно. Я ж тебе в последний раз говорил, что тебе нужно?

– В смысле – к мозгоправу сходить и всяко-разно? – спрашиваю. Это он мне в последнюю встречу говорил. Штрик у него психоаналитик и всяко-разно.

– Тебе решать, боже ты мой. Меня, нафиг, не касается, что ты там делать будешь со своей жизнью.

Я сколько-то вообще ничего не говорил. Я думал.

– Допустим, я пойду к твоему предку и дам ему себя пропсихоанализировать и всяко-разно, – потом говорю. – И что он мне сделает? В смысле – что он мне сделает?

– Ни фига он тебе не сделает. Просто поговорит с тобой, а ты поговоришь с ним, господи ты боже. Во-первых, он тебе поможет распознать паттерны твоего рассудка.

– Чего?

– Паттерны твоего рассудка. Рассудок твой работает… Слушай. Я тебе тут вводный курс психоанализа читать не собираюсь. Если интересно, позвони ему и назначьте встречу. Если нет – не звони. Мне, честно говоря, наплевать.

Я положил руку ему на плечо. Ух, как с него уржаться можно.

– Ты, гад, настоящий друг, – говорю. – Знаешь, да?

А он уже на часы глядел.

– Надо рвать, – говорит и тут же встает. – Приятно было тебя увидеть. – Подозвал бармена и велел счет принести.

– Эй, – говорю, пока он еще не свалил. – А твой предок тебя вообще психоанализировал?

– Меня? А что?

– Ничего. Но да или нет? Да?

– Не вполне. Он помог мне до некоторой степени приспособиться, но всесторонний анализ оказался излишним. А что?

– Ничего. Просто спросил.

– Ну что. Ладно, будь, – говорит. Оставил чаевые и всяко-разно и двинул к выходу.

– Ты б еще выпил, а? – говорю. – Пожалуйста. Мне одиноко, как не знаю что. Без балды.

А он сказал, что не может. Поздно уже, говорит, а потом ушел.

Люс такой. Сплошной геморрой, хотя словарный запас что надо. Больше, чем у всех пацанов в Вутоне, когда я туда ходил. Нам тест устраивали.

20

Я остался там сидеть и надираться, и ждать, когда вылезут эти Жанин с Тиной и свою фигню станут исполнять, только их там не было. Зато вылез гомиковатый такой типус с завитыми волосами и сел играть на пианино, а потом у них вышла эта новая девка, Валенсия, и запела. Ни фига хорошего, но всяко лучше Тины с Жанин, и по крайней мере неслабые песни пела. Пианино стояло возле самого бара, где я сидел и всяко-разно, и эта Валенсия стояла прямо у меня, считай, над душой. Я вроде стал на нее, как водится, косяка давить, а она делала вид, что ни фига даже не замечает. Я б, может, и не стал, только я уже нажрался, как не знаю что. Она допела и отвалила так быстро, что я даже не успел пригласить ее бухнуть со мной, поэтому я подозвал старшего официанта. Говорю, спросите у этой Валенсии, не хочет ли она со мной выпить. Он сказал, что спросит, а сам, наверно, ей даже не передал ни фига. Народ никогда ни шиша от тебя никому не передает.

Ух, я сидел в этом, нафиг, баре где-то до часу ночи и набубенивался, как просто гад последний. У меня уже глазки в кучку были. Я только чего старался – я, прямо как не знаю что, старался ни буянить, ничего. Не в струю, чтоб меня кто-нибудь заметил или как-то, или стал спрашивать, сколько мне лет. Только ух, глазки у меня точняк в кучку были. Когда я по-честному нажрался, я опять эту дурацкую фигню завел – ну, с пулей в брюхе. Я, с понтом, в баре один такой, с пулей в брюхе. Совал руку себе под куртку, живот щупал и всяко-разно, чтоб кровищей все вокруг не залить. Не в струю же, если они врубятся, что я вообще ранен. Я скрывал тот факт, что я – падла раненая. Наконец мне чего показалось – а нехило бы этой Джейн брякнуть, проверить, дома или нет. Поэтому я расплатился и всяко-разно. Потом вылез из бара и двинул туда, где автоматы. А руку под курткой все держал, чтоб кровища не хлестала. Ух, вот я нажрался.

Только я когда в будку залез, мне уже не очень в струю было этой Джейн звякать. Наверно, перебор нажрался. Поэтому я чего – я брякнул этой Сэлли Хейз.

Наверно, двадцать номеров перетыкал, пока правильно не набрал. Ух, вот я совсем ослеп.

– Алло, – говорю, когда кто-то, нафиг, трубку снял. Я вроде как даже заорал, так нажрался.

– Кто это? – спрашивает такой ледяной дамский голос.

– Эт я. Холден Колфилд. Мона Сэлли, пжалста?

– Сэлли спит. Я ее бабушка. Почему вы в такой час звоните, Холден? Вы знаете, сколько сейчас времени?

– Ну. Надо с Сэлли погрить. Оч важно. Давайте ее сюда.

– Сэлли спит, молодой человек. Позвоните ей завтра. Доброй ночи.

– Так разубдите! Разубдите ей, а? Во умница.

Затем возник другой голос.

– Холден, это я. – Тут уже эта Сэлли. – Что такое?

– Сэлли? Эт ты?

– Да – и хватит орать. Ты пьян?

– Ну. Ссушь. Ссушь, а? Я приду на Рожжесво. Лана? Елку те украшать. Лана? Лана, а, Сэлли?

– Да. Ты пьян. Ложись уже спать. Ты где? Ты с кем?

– Сэлли? Я приду те елку украшать, лана? Лана, а?

– Ладно. Ложись спать. Ты где? С тобой кто-то есть?

– Никто. Я, я сам и опять я. – Ух как же я нажрался! И по-прежнему щупал брюхо. – Мя подбили. Банда Булыжника мя подстрелила. Знашь, да? Сэлли, знашь или не?

– Я тебя не слышу. Ложись спать. Мне пора. Позвони мне завтра.

– Эй, Сэлли! Хочшь, шшоб я те елку украшал? Хочшь? А?

– Да. Спокойной ночи. Иди домой и ложись спать.

И она повесила трубку.

– Спок’чи. Спокочи, Сэлли, рыбка. Сэлли милая любимая, – говорю. Можете себе вообразить, как я нарезался? Я потом тоже повесил. Она ж, наверно, со свиданки только пришла. Я прикинул, как она там с Лунтами где-то и всяко-разно, и с этим туполомом эндоверским. И все они плавают кругами по чайнику, нафиг, с чаем, и вжевывают друг другу что-нибудь хитровывернутое, и все с таким шармом, и все такое фуфло. Господи, вот не надо же было ей звонить. Когда я нажираюсь, я совсем съезжаю с катушек.

Я поторчал в будке еще сколько-то. Вроде как держался за телефон, чтоб не вырубиться. Сказать вам правду, мне было не сильно восхитительно. Только в конце концов я оттуда вышел и двинул в сортир, шатаясь, как последний дебил, а там налил холодной воды в раковину. И макнул туда голову – по самые уши. Не стал даже ни вытирать, ничего. Пусть эта падла капает. Затем подошел к батарее у окна и на нее сел. Там было нормально и тепло. Очень в струю, потому что я весь дрожал, гадство. Смешная фигня – меня всегда трясет, как не знаю что, если я надираюсь.

Делать больше было не фиг, поэтому я стал и дальше сидеть на батарее и считать белые квадратики на полу. Отмокал потихоньку. У меня по шее лился где-то, наверно, галлон воды за воротник, по галстуку и всяко-разно, только мне было надристать. Я слишком нажрался, а то б не надристать было. Потом, совсем немного погодя, зашел расчесать свои златые кудри тот типус, который Валенсии на пианино подыгрывал, такой завитой весь, гомик на вид. Мы с ним как бы разговорились, пока он причесывался, вот только он оказался не слишком, нафиг, дружелюбный.

– Эй? Вы эту малышку Валенсию увидите, когда в бар вернетесь? – спрашиваю.

– В высшей степени вероятно, – говорит. Остряк-самоучка. Что-то мне сплошь остряки попадаются.

– Слышьте? А передайте ей мои комплименты. Спросите, этот, нафиг, халдей от меня что-нибудь передавал, а?

– А чего б тебе домой не пойти, землячок? Тебе вообще сколько лет?

– Восемсят шесть. Слышьте. Передайте ей мои комплименты. Лана?

– Земляк, иди домой, а?

– Это не про меня. Ух, а вы зашибись, нафиг, на этом пианино играете, – говорю. Это я ему просто польстил. Говняно он на пианино играл, сказать вам правду. – Вам по радио выступать надо, – говорю. – Такому симпотному. С этими, нафиг, золотыми кудряшками. Вам нужен импресарио?

– Иди домой, земеля, будь умницей. Иди домой и проспись.

– Некуда идти. Кроме шуток – вам импресарио нужен?

Он не ответил. Просто взял и вышел. Закончил уже перья себе чистить, приглаживать там и всяко-разно – и ушел. Как Стрэдлейтер. Все эти красавчики одинаковые. Как только, нафиг, допричесываются, так берут и отваливают.

Когда я наконец слез с батареи и вышел в гардероб, я просто ревел и всяко-разно. Не знаю почему, но вот поди ж ты. Наверно, потому, что одиноко и так тоской прибило. А потом я дошел до гардероба – и не смог, нафиг, номерок найти. Хотя гардеробщица очень нормально к этому отнеслась. Куртку мне все равно отдала. И пластинку про «Малютку Ширли Бинз» – та у меня никуда не делась и всяко-разно. Я гардеробщице дал зеленый за то, что она такая нормальная, только она не взяла. Все твердила мне, чтоб шел домой и проспался. Я вроде как попробовал свиданку ей назначить, когда она закончит работу, а она не захотела. Говорит, она мне в матери годится и всяко-разно. А я ей седину свою, нафиг, показал и говорю: мне сорок два, – я, само собой, просто дурака валял. Но она все равно нормальная. Я показал ей свой, нафиг, красный охотничий кепарь, и ей понравилось. Заставила меня его надеть перед выходом, потому что у меня башка еще мокрая была. Путёвая такая тетка.

Я наружу вышел – так будто и не бухал вообще, но там опять холодрыга, и у меня зубы застучали, как не знаю что. Никак успокоить их не мог. Я допер до Мэдисон-авеню и стал ждать автобуса, потому что грошей у меня почти не осталось и на моторах и всяко-разно уже надо было экономить. Только, нафиг, в автобус садиться мне было совсем не в струю. А кроме того, я даже не шарил, куда же мне ехать. Поэтому я чего – я двинул к парку. Прикинул, дойду до того прудика и погляжу, чем там утки маются, – там они вообще или нет. Я ж по-прежнему не в курсе был, там они или нет. До парка недалеко, да и двигать мне особо некуда было – я пока даже не шарил, где ночевать стану, вот и пошел. Я ни устал, ничего. Мне просто было тоскливо, как я не знаю что.

А как только я в парк зашел, такая херня кошмарная случилась. Я уронил пластинку Фиби. И пластинка эта разлетелась кусков на полста. Она была в здоровом таком конверте и всяко-разно, только все равно разбилась. Я, нахер, чуть не заревел, так херово мне стало, но потом я чего – я вытащил осколки из конверта и сложил в карман. Ни к чему их уже не приспособить, но и выкидывать не в жилу. А потом пошел в парк. Ух какая же темень там стояла.

Я всю жизнь в Нью-Йорке прожил и Центральный парк как свои пять пальцев знаю, потому что все время ходил туда кататься на роликах и на велике гонять, когда был мелкий, но пруд этот ночью искать – та еще засада оказалась. Нет, я знал, где он – рядом с Южной Сентрал-Парк и всяко-разно, – только все равно не мог найти. Наверно, больше нажрался, чем думал. Я все ходил и ходил, а вокруг все темней и темней, все жутче и жутче. Пока в парке был, я вообще никого не видал. Ну и нормально. Может, если б встретил, так на целую милю бы подпрыгнул. Потом наконец нашел. А там чего – пруд этот где замерз, а где нет. И уток никаких я не увидел. Обошел вокруг этого, нафиг, пруда – один раз чуть было, нафиг, даже не занырнул в него, – только ни одной утки не увидал. Подумал, может, если они тут и есть, так спят или как-то у самого берега, где трава и всяко-разно. Так я, в общем, чуть и не занырнул. Только никого не нашел все равно.

Наконец я сел на эту скамейку, где не было, нафиг, такой темени. Ух как меня трясло, гадство, и в волосах на затылке, хоть я и в кепаре сидел, вроде как ледышек таких полно. Меня тут заколотило. Ну, думаю, воспаление легких подхвачу и сдохну. И давай прикидывать, как мильоны туполомов ко мне на похороны придут и всяко-разно. Дед из Детройта, который все номера улиц выкрикивает, когда с ним едешь, нафиг, в автобусе, и тетки мои – у меня штук полста теток, – и все эти паршивые двоюродные. Там же вся банда соберется. Они приперлись, когда Олли помер, вся эта, нафиг, дурацкая кодла. У меня есть одна дура-тетка, у нее изо рта воняет, так она все твердила, как мирно он лежит, мне Д. Б. потом рассказывал. Меня там не было. Я еще был в больнице. Мне пришлось в больницу лечь и всяко-разно, когда я себе поранил руку. В общем, меня все еще колотило насчет воспаления легких, со всеми этими ледышками в волосах, и насчет того, что я возьму и сдохну. Мне предков жалко было, как не знаю что. Особенно штруню, потому что она после Олли еще не оправилась. Я все прикидывался, как она не знает, что делать со всеми моими костюмами и спортивными прибамбасами и всяко-разно. Одно хорошо – я знал, что Фиби она ко мне на похороны, нафиг, не пустит, потому что Фиби совсем еще малявка. Вот это одно только хорошо и было. А потом я подумал, как вся эта кодла меня в могилу на кладбище, нафиг, сует и всяко-разно, с моим именем на памятнике и всяко-разно. Жмурики со всех сторон. Ух, вот подохнешь – тут-то тебя и оприходуют. Надеюсь, нахер, когда я все-таки загнусь, у кого-нибудь мозгов хватит просто вывалить меня в реку или как-то. Что угодно, только бы, нафиг, на кладбище не совали. В воскресенье народ приходит, кладет веники цветочные тебе на пузо, всякая такая херня. Кому нужны цветы, если ты жмурик? Да никому.

Когда погода нормальная, штрики вполне себе часто ходят и цветы втыкают Олли в эту могилу. Я с ними пару раз тоже ездил, но потом бросил. Во-первых, мне совершенно не в жилу видеть его на этом долбанутом кладбище. Среди жмуриков и надгробий, и всяко-разно. Когда солнышко, еще ничего, только дважды – дважды, – когда мы там были, начинался дождь. Жуть. И на его паршивое надгробье лило, и на траву у него на пузе. Везде лило. И все посетители, что кладбище посещали, рванули к своим машинам, как я не знаю что. Я чуть на стенку не полез. Все посетители эти могли позалазить к себе в машины, повключать радио и всяко-разно, а потом поехать в какую-нибудь приятную рыгаловку ужинать – все, кроме Олли. Охереть невыносимо. Я знаю, что там на кладбище только его тело и всяко-разно, а душа у него на Небеси и прочая херня, только все равно перебор. Не надо было ему туда попадать, что ли. Вы его не знали. Если б знали, вы бы поняли, о чем я. Когда солнышко, еще ничего, но солнышко выходит, только если ему в жилу выходить.

Немного погодя, чтоб хоть как-то отвлечься от воспаления легких и всяко-разно, я вытащил гроши и попробовал сосчитать в паршивом свете от фонаря. Осталось у меня всего три по одному, пять четвертаков и никель – ух, я целое состояние спустил после свала из Пенси. И потом я чего – я пошел к озеру и как бы блинчиков по нему напускал четвертаками и никелем, там, где не замерзло. Фиг знает, зачем я так сделал, но сделал. Наверно, прикинул, что так и отвлекусь от воспаления легких и того, что сдохну. А вот фиг там.

Я начал думать, каково будет Фиби, если я подхвачу воспаление легких и сдохну. Детский сад так думать, только я не мог остановиться. Вполне себе фигово ей будет, если какая-нибудь такая херня произойдет. Я ей сильно в струю. В смысле, я ей ничего так нравлюсь. По-честному. В общем, никак из башки я это выгнать не мог, поэтому вот чего я прикинул сделать – я прикинул, что нехило бы пробраться домой и повидаться с ней, на тот случай, если я сдохну или как-то. У меня ключи с собой и всяко-разно, и я вот чего прикинул: заберусь в квартиру, очень тихо и всяко-разно, и мы с Фиби вроде как чутка потрещим. Меня только одно доставало – наружная дверь. Скрипит гадски. Жилой дом у нас нехило старый, а комендант – ленивая скотина, и все у него в доме скрипит и пищит. Вдруг штрики услышат, как я в дом лезу. Но я решил все равно попробовать.

Поэтому я, нахер, вымелся из парка и двинул домой. Всю дорогу пехом. Там недалеко, а я совсем не устал и уже даже не бухой был. Только дубак стоял, да никого ни вокруг, нигде.

21

Подфартило за много лет впервые – когда я добрался домой, обычного лифтера, Пита, в кабине не было. В кабине сидел какой-то новый парень, я его раньше не видел, поэтому я прикинул, что если не врежусь башкой в штриков и всяко-разно, то смогу поздороваться с Фиби, а потом свалить, и никто даже не заметит, что я тут был. Зашибись просто подфартило. А еще лучше то, что новый лифтер был несколько так дурковат. Я ему сказал – как бы между прочим так, – чтоб он поднял меня к Дикстайнам. Дикстайны – у них другая квартира у нас на этаже. Кепарь свой я уже снял, чтоб не отсвечивать или как-то. И в лифт зашел так, будто сильно спешу.

Он все двери лифта закрыл и всяко-разно и уже настроился ехать, а потом поворачивается и говорит:

– А их дома нет. У них вечеринка на четырнадцатом этаже.

– Это ничего, – отвечаю. – Я должен их подождать. Я их племянник.

Он на меня тупо так, с подозрением глядит.

– Вы б тогда лучше, – говорит, – в вестибюле подождали, приятель.

– Это можно бы – честно, можно, – говорю. – Только у меня больная нога. Я должен держать ее в одном положении. Думаю, я лучше посижу на стульчике у них под дверью.

Он не просек, что это я такое несу, нахер, и только и сказал:

– А, – и поднял меня наверх. Неплохо, ух. Умора. Надо только сказать чего-нибудь, чтоб никто не просек, и они все что хочешь тебе сделают.

Я вышел у нас на этаже – сам хромаю гадски просто – и двинулся к Дикстайнам. Потом как услышал, что дверь лифта закрылась, развернулся и пошел на нашу сторону. Нормально у меня получается. Как будто и не бухал вообще. Потом вынул ключ и открыл дверь – очень, очень осторожно и всяко-разно, зашел и дверь закрыл. Надо было в жулики податься.

В прихожей темень, как я не знаю что, само собой, и, само собой, никакого света зажечь я не мог. Надо было аккуратно не влепиться ни во что и не наделать шуму. Но я точняк понял, что я дома. У нас в прихожей уматный такой запах стоит – так больше нигде не воняет. Я вообще не знаю, что это, нахер, такое. Не цветная капуста и не духи – вообще непонятно, что за херня, – но всегда знаешь, что ты дома. Я начал было куртку снимать и вешать в шкаф, только в шкафу полно плечиков, которые гремят как полоумные, если дверцу приоткроешь, поэтому я не стал. Потом я медленно, очень медленно двинул к комнате Фиби. Я знал, что горничная меня не услышит, – у нее только одна перепонка. Ей брат в детстве соломинку в ухо засунул, она мне как-то рассказывала. Нормально так глухая и всяко-разно. А вот предки мои, особенно штруня – у той вообще слух как у, нафиг, гончей. Потому я очень, очень на цыпочках шел мимо их двери. Даже, ёксель-моксель, дышать перестал. Штрика-то можно стулом по башке огреть, и он не проснется, а вот штруня – ей всего-то хватит, чтоб вы в Сибири где-нибудь кашлянули, и она уже вас услышит. Дерганая, как не знаю что. То и дело по ночам не спит, сиги курит.

Наконец где-то через час я добрался до этой комнаты Фиби. Только Фиби там не было. Про это я забыл. Она же всегда в комнате Д. Б. спит, когда тот в Голливуд ездит или еще куда. Ей нравится, потому что самая здоровая комната в доме. А еще там такой безумный древний стол, который Д. Б. купил у какой-то кирюхи в Филадельфии, и такая здоровая гигантская кровать, миль десять в ширину и десять в длину. Где он ее купил, фиг знает. В общем, Фиби в жилу спать в комнате у Д. Б., когда его нет, и он ей разрешает. Вы б видели, как она уроки делает за этим долбанутым столом или как-то. Он такой же здоровый, как кровать. Ее за ним еле видно, когда она там уроки делает. Но вот такое ей как раз в струю. А ее комната ей никак, говорит, потому что слишком маленькая. Говорит, ей нравится разложиться. Сдохнуть можно. Ну чего этой Фиби раскладывать? Ни шиша.

В общем, двинул я к Д. Б. – тихо, как не знаю что, и включил лампу на столе. Фиби такая даже не проснулась. Когда свет загорелся и всяко-разно, я вроде как чутка на нее посмотрел. Лежит там, спит, морденция где-то с краю подушки. И рот раскрыла. Умора. Возьмите взрослых – паршиво они выглядят, когда спят и пасти у них раззявлены, а вот малявки ни фига. Нормально малявки смотрятся. Всю подушку даже обслюнявить могут, а все равно нормально.

Я походил по комнате, очень тихо и всяко-разно, поглядел на всякую фигню. Для разнообразия мне было зашибись. Воспаления легких уже никакого и в помине. Нормально мне было для разнообразия. У Фиби эта одежда на стуле сложена возле кровати. Фиби очень аккуратная для малявки. В смысле – барахло свое не разбрасывает, как другие. Не халда. У нее пиджачок от этого рыжего костюма, который штруня ей в Канаде купила, висел на спинке. А блузка и прочая фигня – на сиденье сложены. Обувка и носочки на полу, прямо под стулом, рядом друг с дружкой. Обувки этой я раньше не видел. Новая. Такие темно-коричневые мокасины, вроде той пары, что у меня, и с костюмчиком роскошно смотрятся, который ей штруня в Канаде купила. Штруня ее нехило одевает. По-честному. У нее зашибись вкус к некоторым штукам. Ни фига не может коньки только покупать или еще чего-то, а с одеждой все очень неслабо. В смысле, на Фиби всегда какое-нибудь платьице бывает, от которого сдохнуть просто можно. Возьмите большинство малявок, даже если у них предки нехило грошей зашибают, – так они какую-нибудь жуть носят. Вы б видели эту Фиби в костюмчике, что ей штруня в Канаде купила. Без балды.

Я сел за этот стол Д. Б. и поглядел, что там. В основном Фибина хренотень, школьная и всяко-разно. Главным образом учебники. Тот, что сверху, назывался «Арифметика – это весело!». Я как бы открыл на первой странице и глянул. Вот чего у Фиби на ней было: