Комбат. Беспокойный

От этих мыслей настроение у него начало мало-помалу подниматься, и даже выходные, которые предстояло провести в компании полузнакомых и вовсе не знакомых людей, уже не казались такой пустой и утомительной тратой времени, как полчаса назад. В конце концов, именно после таких вечеринок с банькой, водочкой и дамочками незнакомые люди становятся знакомыми. О том, чтобы в своем возрасте, да еще и в Москве, обзавестись новыми друзьями, Борис Рублев, конечно же, не помышлял. Но с тех пор, как он оставил армейскую службу, утекло уже немало воды, а вода, как известно, имеет свойство сглаживать острые углы и придавать обтекаемую форму даже предметам, изготовленным из самого твердого, несокрушимого материала. Несгибаемый Комбат не стал более гибким и податливым за проведенные на гражданке годы, но даже он со временем понял, что полезные знакомства потому так и называются, что периодически и впрямь оказываются весьма и весьма полезными. Да и потом, должен же человек хотя бы время от времени выходить в люди и общаться с себе подобными! Бориса Рублева и так не назовешь светским львом, а если начать искусственно сводить свои контакты с окружающими к минимуму, недолго совсем одичать и начать вести себя точь-в-точь как пресловутый поручик Ржевский – не из «Гусарской баллады», сами понимаете, а из скабрезных анекдотов, сочиненных о данном персонаже…

Букет на заднем сиденье при резких маневрах негромко шуршал целлофаном и распространял такой мощный цветочный аромат, что он забивал даже проникавший в салон через фильтры вентиляционной системы запах выхлопных газов. Солнце поднялось уже довольно высоко и начало ощутимо припекать, мало-помалу превращая салон в раскаленную духовку. Привычно коря себя за то, что сэкономил на кондиционере, Борис Иванович включил вентилятор, а потом, прислушавшись к своим ощущениям, увеличил его мощность до максимума. Воздух громко зашелестел в вентиляционных отдушинах, лица и рук коснулся плотный, не приносящий ощутимого облегчения сквозняк. Рублев свернул с оживленной магистрали на второстепенную улицу, уже начиная мечтать о том, чтобы поскорее вырваться за город – туда, в поля и леса, к хваленому озеру, баньке, свежему воздуху и зелени, – и тут с обочины наперерез ему, требовательно вскинув полосатый жезл, шагнул чертовски неприветливый с виду инспектор ДПС.

* * *

– Вот скажи мне, Леха, только честно: ты мне друг? – слегка заплетающимся языком с пьяным надрывом в голосе поинтересовался Сергей Казаков.

– А ты сомневаешься, что ли? – слегка агрессивно, что также не свидетельствовало о кристальной трезвости, задал встречный вопрос человек, которого отставной капитан назвал Лехой.

На вид ему было от тридцати пяти до сорока лет; он был одет в незапятнанные и идеально отутюженные кремовые брюки и белоснежную рубашку с коротким рукавом, которая выгодно контрастировала с загаром, полученным явно не в Подмосковье на картофельных грядках. На ногах у него красовались светлые кожаные туфли с плетеным верхом, на левом запястье поблескивал золотом швейцарский хронометр; свой плоский атташе-кейс он задвинул за стул, чтобы не мозолил глаза. Волосы у него были светло-русые, редкие, зачесанные ото лба назад, а лицо – круглое, немного одутловатое, со слегка поросячьими чертами. Язык у него тоже заметно заплетался, но светлые, неопределенного серо-зеленого оттенка глаза смотрели трезво, холодно и цепко.

– Сомневаешься, не сомневаешься… – передразнил Казаков, разливая портвейн. – Я тебя прошу как человека: скажи сам, честно: друг или не друг?

– Друг, – послушно, с готовностью подтвердил Леха. – Конечно, друг. А ты думал, кто?

– Да мало ли… – Казаков стукнул донышком своего стакана о стакан собутыльника и выпил залпом, так поспешно, что портвейн потек из уголков рта по нуждающемуся в бритье подбородку.

– Что значит «мало ли»? – обиделся Леха. – Мне, по-твоему, выпить не с кем, что я на первого встречного ради пол-литра кидаюсь? Ты это, вообще, к чему?

– К тому, что мне надо знать, – выковыривая из криво надорванной, разрисованной камуфляжными пятнами пачки «Комбата» сигарету без фильтра, заявил Сергей. – Если друг, объясни мне одну вещь: чего они, суки, ко мне вяжутся? Ведь, кажется, никого не трогаю, живу тихо, сам по себе, ничего не прошу, не буяню даже… Нет, лезут! Лезут и лезут, лезут и лезут, и нет этому ни конца ни края!

– Ты это о чем? – слегка перефразировал заданный минуту назад вопрос Леха.

Он знал, о чем говорит собеседник и кого имеет в виду, потому что по роду своей профессиональной деятельности уже не первый день внимательно к нему присматривался. Несмотря на то что в непосредственный контакт они вступили впервые, «Леха» знал о своем собеседнике все, что один человек может знать о другом, не обращаясь с запросами в учреждения, которые не выдают справок каждому желающему.

– Да вот, к примеру, соседка, – с охотой пустился в пьяные откровения Сергей, – Раиса Петровна, тетя Рая, старая калоша… Вышел я нынче с утра в магазин – кофе у меня, понимаешь, кончился, дай, думаю, в кои-то веки кофейком побалуюсь. Ну, стою в магазине, смотрю на витрину, кофе себе выбираю… А я виноват, что они, суки, кофе рядом с вином поставили?! И тут она, тетя Рая, значит. Что же ты, говорит, Сережа, как же тебе не стыдно? Такой мужик был, говорит, а ныне глядеть срамно: полдевятого утра, а ты уже около полки с чернилами ошиваешься и глядишь так, что, кабы взглядом бутылку можно было высосать, так там, на полке, уже одна пустая стеклотара осталась бы…

– Я бы за такое убил, – кровожадно заявил Леха.

– Ну, убил… – Казаков пьяно усмехнулся, сунул в зубы сигарету и зашарил по столу в поисках зажигалки. – Убил – это ты загнул. За что ж ее убивать-то? За то, что старая дура? Так это получится, знаешь, как у Макара в той песне – помнишь, «Битва с дураками»? «Когда последний враг упал, труба победу проиграла. Лишь в этот миг я осознал, насколько нас осталось мало…» Да куда ж я ее, заразу?..

Зажигалка лежала на столе, скрытая от него бутылкой с остатками портвейна, но Леха не стал его об этом информировать. Когда Сергей отвернулся от стола, чтобы продолжить поиски на замусоренном подоконнике, он быстро и бесшумно вылил содержимое своего стакана в заполненную смердящей грязной посудой мойку.

– Что ищешь-то, Серый? – спросил он, так же быстро и беззвучно поставив пустой стакан на стол.

– Да зажигалку же! – раздраженно откликнулся Казаков. – Ума не приложу, куда я ее мог засунуть!

– Эту, что ли? – невинно поинтересовался Леха, протягивая ему искомое.

– О! – обрадовался Сергей. – Вот она, моя фирменная, заветная, китайская…

Из трех данных им зажигалке определений истине соответствовало разве что последнее: зажигалка действительно была китайская. Дешевая, одноразовая, тошнотворного розового цвета, она была заполнена газом под завязку, из чего следовало, что ее купили не ранее чем сегодня утром, так что быть «заветной» она никак не могла.

Несколько раз чиркнув колесиком, Казаков прикурил и с энергией, свидетельствовавшей о состоянии алкогольной эйфории, в котором он сейчас находился, выдул в пожелтевший от многолетних наслоений никотина, смол и кухонного чада потолок толстую струю едкого табачного дыма. На кухне и раньше нечем было дышать, так что эта очередная химическая атака мало что изменила в общем положении вещей; кроме того, Алексею Ивановичу Бородину в интересах дела частенько приходилось терпеть и не такое.

– Давай выпьем за дружбу, – предложил Алексей Иванович. – И за то, чтобы никакая сволочь не лезла человеку в душу, когда ее об этом никто не просит.

– Чеканная формулировка! – восхитился Казаков и стал, щуря глаз от дыма зажатой в углу рта сигареты, нетвердой рукой разливать портвейн. – А то ведь что получается? Пришел человек за кофе, а его так под руку и толкают: мол, да ты этим своим кофе хоть до смерти упейся, все равно скажут – алкаш, от водки сгорел… Вот я, понимаешь, с горя, от обиды, а еще назло этой старой суке вместо кофе вина-то и взял. Чего там, думаю, если за меня уже все решили! Век бы их всех не видел, глаза б мои на них не глядели!

– Ах как худо жить Марусе в городе Тарусе, – вполголоса процитировал строчку из старой песенки Алексей Иванович. Его поросячья физиономия при этом сохраняла сочувственное, немного грустное выражение.

– Чего? – не расслышал Сергей.

– Я говорю, это проклятие большого города, – сказал Бородин. – Всюду глаза и уши, от которых даже в своей квартире не скроешься. Да какие глаза, какие уши! Ведь кто нынче живет в российских городах? Сплошная лимита, вчерашняя деревня без малейшего понятия об элементарных приличиях и такте! Всюду суют свой нос, обо всем судачат в меру своего куцего разумения… Вот оно, стирание различий между городом и деревней, не на словах, а на деле! Не можешь обеспечить деревне такие же условия, как в городе, пересели ее в города, чтобы если не зарплаты и дороги, так хотя бы люди и там и тут были одинаковые.

– Точно, – пьяно кивнул Казаков, – так оно и есть. Кругом одни уроды, как будто их не из деревни, а из зоопарка на волю выпустили!

– И ты хочешь укрыться от них в своей квартире? – с грустной насмешкой спросил Бородин.

– Была у меня такая мысль, – признался Сергей.

– Даже и не мечтай! – с торжеством человека, поймавшего научного оппонента на явном, кричащем противоречии, воскликнул Алексей Иванович. – Забудь и не вспоминай!

– Это еще почему? – прихлебывая портвейн, как чай, и закусывая это пойло едким табачным дымом, возмутился Казаков. – Я им не мешаю…

– Мешаешь, дорогой! Еще как мешаешь! Буквально до смерти. Ведь что получается? Сам ты на скамейке у подъезда не сплетничаешь; жена на тебя соседкам не жалуется – нет жены; милиция к тебе не приезжает, повода вызвать ее нет – словом, не человек, а сплошная тайна за семью печатями! Кто же такое стерпит? В такой ситуации люди, чего не знают, то сами додумают. Оглянуться не успеешь, а они уже сделали из тебя какого-нибудь маньяка или, скажем, людоеда и сами в свою же басню свято уверовали… Сейчас, как я понял, они тебя в алкоголики записали, но это только пока, для начала. Подожди, в этих делах, как в телевизионном сериале: чем дальше в лес, тем больше дров. Скоро они участковому жалобы начнут строчить, что из-за тебя у них молоко в холодильниках киснет и дети в школе плохие оценки получают. А там и еще что-нибудь придумают…

– Что-то ты не то говоришь, – неожиданно проясняясь, насупился Сергей.

– Не то? – Леха горько усмехнулся. – Почему же не то? Самое то! Другое дело, что слова мои тебе не нравятся. Ну, так ты ведь сам пять минут назад допытывался, друг я тебе или не друг. Если, по-твоему, друг – это тот, кто тебя все время по шерстке гладит, у нас с тобой, Сережа, разные понятия о дружбе. По-моему, друг – это тот, кто всегда говорит человеку правду, какой бы неприятной она ни была. Если, скажем, ты собрался на деловую встречу и спрашиваешь: как, мол, Леха, я выгляжу? – а я вижу, что у тебя, к примеру, сопля под носом висит, и при этом говорю, что выглядишь ты на все сто, кто я тебе после этого – друг?

Алексей Иванович Бородин был недурным психологом – профессия обязывала. Он умел подобрать к человеку ключик и, как правило, буквально с первого слова начинал говорить с очередным клиентом на его языке, оперировать близкими ему понятиями, даже если для него самого эти понятия были пустым звуком. Он был начитан и имел огромный опыт общения с людьми из самых разных социальных слоев, что позволяло ему с одинаковой легкостью входить в доверие хоть к вдове академика, хоть к вчерашнему заключенному колонии строгого режима. Он был специалист экстра-класса, универсал – правда, с основательно подмоченной репутацией, но порой именно пятна на репутации помогают зарабатывать серьезные деньги, которые даже и не снились всяким чистоплюям.

Тщательно проведенная предварительная разведка рассказала о Казакове многое, но не все. Служба в ДШБ, война, контузия, демобилизация по состоянию здоровья, трагическая гибель жены и сына, отсутствие родственников, замкнутый образ жизни, алкоголизм – это ведь только фасад, за которым может скрываться все что угодно – от разочарованного романтика до тупого скота. Одно неверное, не вовремя сказанное слово в такой ситуации может разом поставить на деле крест, и нужно быть настоящим мастером, чтобы, подойдя на улице к незнакомому человеку, выбрать из сотен тысяч фраз именно ту, которую тот хотел бы услышать. А если человек – ярко выраженный, принципиальный бирюк, старательно избегающий контактов с внешним миром, эта задача, и без того дьявольски сложная, становится почти невыполнимой. В данном случае дело осложнялось еще и тем, что Казаков пил на свои и не нуждался в подношениях, которые обычно служат ключиком к сердцу любого алкаша. Да, это был крепкий орешек, но Алексей Бородин его, кажется, раскусил.

Он подстерег клиента по дороге из магазина и, вертя в пальцах незажженную сигарету, вежливо попросил огоньку. Обычно Алексей Иванович не курил, но, когда приходилось работать с курящими клиентами, делал исключение: курение, как всякий общий порок, сближает людей – совсем немного, но сближает. Следующим шагом навстречу клиенту стала марка сигарет: пятнисто-зеленая пачка «Комбата» выглядывала из нагрудного кармашка белой рубашки Бородина и выглядела на общем респектабельном фоне его внешности не более уместно, чем коровья лепешка. Отправляясь на встречу, Алексей Иванович на пробу выкурил одну сигарету из этой пачки и был буквально потрясен: неужели кто-то может курить это регулярно?! Да не просто курить, а еще и оставаться при этом в живых…

Он нарочно долго чиркал зажигалкой, а потом, когда огонек все-таки загорелся, у него вдруг начали ужасно трястись руки, и он так же долго не мог попасть кончиком сигареты в пламя. Возвращая зажигалку владельцу, он счел необходимым извиниться, сославшись на старую контузию, последствия которой будто бы время от времени проявляются до сих пор: такая зараза, что хоть волком вой, живешь и не знаешь, когда она тебя снова накроет…

Момент был щекотливый, ход рискованный, но Алексей Иванович не прогадал: Казаков, контузия которого чаще всего давала о себе знать в состоянии опьянения и с похмелья, почуял в нем родственную душу. «Участвовал?» – как бы между делом спросил он, пряча в карман зажигалку. Рука у него при этом тоже тряслась – не сильно, но заметно.

«Немножко, – сказал Бородин. – Понюхал чуток Афгана. Полгода послужил, а потом – бах, и досрочный дембель. Отвоевался солдатик…»

Казаков мог не клюнуть – просто кивнуть и уйти. Тогда пришлось бы либо искать к нему другой подход, либо подсылать другого человека, либо вообще о нем забыть. Последний вариант Алексея Ивановича решительно не устраивал, но он не исключался, и Бородин был к нему готов: это была охота, а не поход в супермаркет, откуда при наличии денег гарантированно не вернешься с пустыми руками.

Но Казаков клюнул, дичь угодила в расставленный опытным охотником силок. На его вопрос о том, в каких войсках служил, Алексей Иванович заранее заготовил ответ. Чтобы не переигрывать и не рисковать, говоря о вещах, в которых ничего не смыслит, с человеком, который прекрасно в них разбирается, он не стал прикидываться бывшим десантником, а назвался водителем из автороты. Расчет и здесь оказался верным: Казаков был настоящим офицером, не понаслышке знал, что такое война, и отлично понимал, каково приходилось водителям грузовиков на горных серпантинах Афганистана. «Слуга царю, отец солдатам» – так описал настоящего российского офицера Лермонтов, и капитан Казаков, пока не превратился в дрожащий кусок воняющего перегаром дерьма, видимо, целиком и полностью соответствовал этому определению. «Выпить хочешь, солдат?» – спросил он, и Бородин не стал отказываться, поскольку именно за этим к нему и подошел. Хотя, разумеется, интересовала его вовсе не дармовая выпивка.

Так он очутился в этой захламленной, загаженной, провонявшей застоявшимся табачным дымом, винным перегаром и многолетней грязью квартире и приобрел статус фронтового товарища и личного друга ветерана афганской бойни Казакова. По дороге сюда они разговаривали. Вернее, говорил Казаков, Алексею Ивановичу оставалось лишь слушать и мотать на ус. Встретив, как ему казалось, родственную душу, бывший десантник тараторил без умолку, лихорадочно и поспешно, словно торопясь разом выговориться за все годы, которые провел наедине с бутылкой. Это было очень кстати, поскольку позволило Бородину составить его точный психологический портрет и выбрать правильную манеру разговора и линию поведения. И теперь он говорил о настоящей мужской дружбе так уверенно и серьезно, словно и впрямь знал, что это такое.

Его актерскому мастерству позавидовал бы самый именитый из артистов, а фантазии и умению проникнуть во внутренний мир собеседника – самый маститый, увенчанный всеми мыслимыми лаврами литератор. В этом не было ничего из ряда вон выходящего: творческими способностями от природы наделены многие, но своей профессией их делают лишь те, кто ни на что иное не способен. Опытному мошеннику на доверии ничего не стоит сыграть хоть Гамлета, хоть Хлестакова, но далеко не каждый народный артист способен выманить пенсию у какой-нибудь вздорной, насмотревшейся по телевизору криминальных сюжетов бабуси. Народный артист оправдывает себя тем, что он – человек порядочный и не нарушает закон из принципа; что ж, тогда предложите ему провернуть вполне законную сделку по перепродаже вагона алюминиевых болванок или доверьте управление небольшим продуктовым магазинчиком и посмотрите, что из этого получится. Профессиональный киллер (если это действительно профессионал, а не отморозок из подворотни) при наличии времени и желания может написать роман, но пусть-ка автор детективных романов попробует претворить в жизнь хотя бы один из своих лихо закрученных сюжетов!

Алексей Иванович Бородин был сценарист, режиссер-постановщик и актер в одном лице. До сих пор его постановки неизменно увенчивались успехом, о чем неопровержимо свидетельствовал уже тот факт, что он до сих пор был жив и оставался на свободе.

Первый акт пьесы – знакомство – был успешно сыгран, и теперь Алексей Иванович осторожно, но уверенно, как опытный хирург, делающий сложную операцию, перешел ко второму акту, который у него и его коллег издревле называется окучиванием клиента.

– Ладно, не обижайся, – подтверждая правильность избранного Алексеем Ивановичем стиля, смущенно проворчал Казаков. – Ты кругом прав, но мне-то от этого не легче! Ну и какую такую правду ты мне намерен резануть в глаза на правах друга? Давай, не стесняйся!

Он залпом допил вино и потянулся за бутылкой. Бородин к своему стакану так и не притронулся, но Сергей этого не заметил: слив остатки портвейна в свой стакан, он выжидательно уставился на собеседника.

– Ты тоже не обижайся, – сказал тот миролюбиво, извиняющимся тоном. – Мне самому неловко, что я, сержант запаса, водила, тебя, капитана, вроде как жизни лезу учить…

– Ну, вспомнил – сержант, капитан… Когда это было! Водила… Нынче-то ты на водилу не больно похож! Забыл уже небось, как вас, автобатовских, в армии дразнили?

– Не забыл, – усмехнулся Бородин.

Это была правда, поскольку забыть то, чего никогда не знал, невозможно. В армии Алексей Иванович не служил вообще и, когда кто-нибудь из знакомых в его присутствии начинал травить армейские байки, старался тихо слинять куда подальше. А когда слинять было невозможно, просто отключал восприятие, как радиоприемник – щелк, и тишина…

– «Крылья с яйцами»! – развеселившись, пришел ему на выручку Казаков. – Из-за этой вашей эмблемы, крылышек на колесах… Так, говоришь, жизни меня учить собрался? Значит, есть что сказать… Давай говори! Только, если честно, лучше бы ты меня не жизни, а смерти научил. Что-то опостылела мне вся эта бодяга, прямо с души воротит. Утром, бывает, проснешься, глаза продерешь, за бока себя пощупаешь – мать честная, опять живой! И когда же, думаешь, это кончится? Но, если имеешь желание, излагай, что у тебя на уме. Все равно говорить о чем-то надо, мы ж не клопы – молчком красненькое сосать!

– Только без обид, ладно? – сказал Бородин.

– Ну, мы ж договорились!

– Вот и славно. В общем, я что хочу сказать? Не думай, Серега, что ты один такой на всем белом свете. Видал я таких, и сам одно время таким был, так что меня ты не обманешь. В гроб себя загнать пытаешься, верно? Это твое личное дело, – быстро добавил он, увидев, как Казаков воинственно вскинул голову, – и я в него лезть не собираюсь. И расписывать, как прекрасен этот мир, тоже не буду. Для кого-то он прекрасен, но таких на самом деле немного. Для большинства людей он очень даже так себе, серединка на половинку, но приходится мириться с тем, что есть, – выбирать-то не из чего! А кое-кому, вот как тебе сейчас, на него глядеть тошно. Знаю, каково тебе, сам через это прошел, но, как видишь, выкарабкался. Но моя жизнь – это моя жизнь, а твоя – это твоя. Говоришь, смерти тебя научить? Изволь. Это ведь тоже уметь надо, а ты, я вижу, подходишь к данному вопросу как последний дилетант. Я по этому поводу вот что думаю: что у человека на роду написано, то и будет, и спорить с этим – последнее дело. Вены себе вскрывать, травиться, вешаться, стреляться, с крыши сигать – глупость распоследняя. Не будет тебе от этого никакого облегчения, себе же хуже сделаешь, причем навечно, потому что самоубийство – смертный грех…

– Погоди, ты что – проповедь мне читать намылился? – изумился Казаков. – Ты у нас богомолец, что ли?

– Да в общем, нет. Сам не знаю, верю я в Бога или не верю. Однако все же опасаюсь: ну, а вдруг? Кто сказал, что его нет, помнишь? Правильно, коммунисты. Так они, брат, много чего говорили. А теперь сами в церковь бегают – свечки ставят, поклоны бьют, грехи замаливают. Да и раньше многие бегали, только тайком. Это как с оголенным проводом: по виду сроду не скажешь, под напряжением он или нет. Вариантов всего два, и надо быть последним идиотом, чтобы, не имея при себе элементарного тестера, хвататься за него голыми руками в расчете на авось – вдруг да пронесет! Шансы-то пятьдесят на пятьдесят, так что я для себя лично давно решил: будь что будет, но никаких самоубийств. Да ты и сам в глубине души так же считаешь, иначе давно бы придумал что-нибудь более действенное, чем цирроз печени, который тебе, кстати, вовсе не гарантирован. Некоторые бухают запоем и при этом доживают до ста лет, а другие ведут абсолютно здоровый образ жизни и не дотягивают до сорока. Организм у тебя крепкий, это за километр видно. Поэтому не исключено, что, если станешь продолжать в том же духе, первым откажет не сердце, не печень и не прочая требуха, а мозг. Причем не сразу, а постепенно. Это ты сейчас держишься, не буянишь, с балкона соседям на головы не мочишься и похабных песен в подъезде не орешь. Но вот уже соседку старой сукой обзывать начал – пока что за глаза и не слишком громко, но это, повторяю, пока. Деградация – вот как это называется, Серега. И когда она зайдет достаточно далеко, это станет заметно всем. Поэтому, действуя тем же порядком, что и сейчас, ты можешь загреметь не на тот свет, как рассчитываешь, а на принудительное лечение. А если еще и деньги кончатся – ты хотя бы представляешь, какая жизнь тебя тогда ждет?

Сергей, который буквально несколько часов назад думал о том же и даже почти теми же словами, вытряхнул из пачки новую сигарету и прикурил ее от предыдущей.

– И еще, – продолжал Бородин, вдохновленный его мрачным видом, свидетельствовавшим, что зерна упали в благодатную почву. – Пьянство – это неизбежная потеря самоконтроля и способности четко воспринимать и трезво оценивать действительность. Ты не подумай, что я тебя осуждаю, это твой выбор, и причины сделать его у тебя, конечно, были. Только, по-моему, ты не до конца продумал возможные последствия этого выбора. Заперся на семь замков и думаешь: все, мой дом – моя крепость? Дудки, Серега! Вот он я, сижу в твоей крепости и хлещу твой портвейн. А если бы это был не я, а, скажем, черный риелтор? Выпил бы ты с ним и проснулся наутро бомжем…

– Тогда он бы уже больше никогда не проснулся, – мрачно процедил Казаков. – То есть, как ты говоришь, пятьдесят на пятьдесят: может, конечно, и проснулся бы, но уже не здесь…

– Ты бы сел, – подхватил Бородин, – а на зоне, между прочим, выпивку достать непросто. Да и стоит она дороговато, особенно для человека, которому никто не носит передачи. И вот сидишь ты за колючей проволокой – живой, здоровый, трезвый и сильно страдающий от абстинентного синдрома, – а в твой крепости тем временем обживается новый хозяин… Как тебе такой вариант? Ты этого хочешь? Этого добиваешься?

– Может, уже хватит? – мрачно поинтересовался Сергей, ожесточенно дымя сигаретой.

– Ну вот, все-таки обиделся…

– Да не обиделся я! Просто не люблю пустой треп. Все, что ты мне тут так красочно расписываешь, я лучше тебя знаю: и про здоровье, и про деградацию, и про то, что пьяный для вора – что для голубя хлебный мякиш, подходи и клюй. А толку-то? Какие будут конкретные предложения – начать новую жизнь?