Песни безумной Женщины

Затем рвало нас наружу, рвало и выворачивало тем, чего в них не было.

О, вспомни тот дивный сад, те кровавые яблоки.

Вишня цвела как яд, как нашумевший дождь апреля.

Бутылки разного объема шумели под нашими ногами, что искали мы?

Копошились зловещие живые куклы, шептались и прятались за деревьями.

Звали нас, и подзывали, маня пальцем.

Шутили между собой и высмеивались.

Прислоняли ладони к губам, и к ушам друг друга.

Объедались насмерть кровавыми яблоками, мерзко чавкая.

И говорили нам об одном лишь выходе.

Что ж, опять прыгать с трамплина…

Песня 11.

На лысой горе, совсем взаправду, проникали мы.

Как запоздалый чай, словно выцветшие старые фотографии.

Как поблекшие лилии, на картине того художника.

Как будто железные кандалы, пропахшие потом узников темниц сырых.

Откуда взялась ты?

Быть может родили тебя грибы лесные?

Или птицы выносили тебя под крыльями, и вскормили птичьим молоком?

Или ослица вероломная, между разгадок своих, распространила тебя по этому миру?

Или фантазии воспаленных людей, явили тебя этому свету, задолго до?

Сокровенные тайны хранила ты в своих закромах темных.

Великие облики страха, являла ты тьме, и отступала она.

Влияла на погоду, едва ли, и слышала шелест опавшей листвы.

Затем сметала ее с трамвайных путей, в знак отсрочки конца.

Истинной становилась, перед лицом смерти.

Такой настоящей, как глубины земли.

Совсем не подолгу, да и не в какую сторону, но и отныне.

Брела по тонкому краю, в насмешку всем слабостям.

По тонким лезвиям резала свои прекрасные ступни, но затягивались раны сразу.

Предания разные, не знали о тебе, и о песнях твоих.

Это тоже насмешка твоя.

Заслужил ли я их?

Летописец старый, носился как безумец, и жег рукописи свои в ужасе.

Ибо не знал песен твоих, и не смел знать, как мы.

Пчелы роились, и приготавливались к броску, к нападению, они тоже ничего не знали и не слыхивали.

Лишь личинки, извиваясь словно водопады рек, безмолвно шептались между собой о твоих песнях.

Напевали друг другу, через мысль, через страсть, с мерзким запахом.

Не было слов людских для них, и звериных.

Лишь только в копошении тварей, различалась мелодия.

Смысл разрушения, decadent…

А потом тишина такая прекрасная становилась, все ей сопутствовало вокруг.

Все ее поддерживало, и звери, и могучие деревья.

Песня 12.

Со слов вражды мы начали все это.

Невежды в чистом виде, словно высохший бублик, словно гнилая хурма.

Со слов надежды начиналось лето холодное, этими же словами оно и заканчивалось скоропостижно.

Бред несли мы как запаянные будильники, звонили по утрам, приносили неприятные известия.

Были пассивно-агрессивными, чем доставали до самых белых костей, и глубже.

Начало мая предстояло великим и конечным.

Конец заката, доставался сугубо близким и родным.

Середина високосного года, была как виски.

Броды углубились, и снизу пригрозили нам черти, которые преисполнялись спокойной музыкой, исполняемой черным козлом.

Звали и они нас потом, но мы не смели.

Сентябрь начинался после августа, это логично.

Но нелогичны песни твои были, Женщина.

В этом был смысл.

Сюрреализмом, ты прикрывала свой бездарный постмодерн, когда вино дешевое пила, и курила тяжелые, и неприятно длинные сигареты.

Однажды выстрел решал все.

Ты решила все одним лишь хлопком, полетом картечи прямо в голову волосистую.

Новая песня рождалась тогда.

Из осколков твоего черепа мы сделаем на прекрасное ожерелье, которое напомнит нам те строки.

Ягоды сохли на ветках у реки.

Гуси тот час, матерились, взлетая и разбиваясь небывало.

Мы наблюдали за тем гусепадом, забытые и в прекрасных украшениях.

И ветер не смел нам мешать, и ничто не могло нас тревожить.

Только быт ужасный иногда настигал нас в разных позах мгновенно.

Только реальность и кредиты, только давно открытая банка домашней аджики.

Тогда тринадцатая песня рождалась в чреве твоем, наша неминуемая дочь.

Так пой же ее, и их.

Песня 13.

Клянусь, я подслушал.

Ибо уши были у меня, и я мог все это слышать.

Да, каюсь, я подсмотрел.

Ибо глаза мои, пока еще могли все это видеть, и выносить.

Ты спала словно смерть.

Ты дышала со смыслом, тщательно обдумывая каждый вздох.

Ночные кошмары тревожили твою голову, как мою собственную.

Не пытайся избавиться от них, не пытайся забыть.

Прочувствуй их как иглу, пронзающую от пяток до мозга, слишком медленно чтобы не обратить внимание.

Пропусти через себя, словно вселенскую глупость, мировую насмешку.

Не сдерживай слез.

Плачь, словно холодный ноябрьский дождь, как недопитая бутылка, как дряблое тело.

Постарей в миг, ощути близость смерти, попробуй позавидовать им, это так необходимо.

Разложи все по местам, растасуй колоду по полочкам, да по очереди.

И продолжай дышать, размышляя над каждым вздыманием твоей вечной груди, как твердь.

Спой в очередной раз, о Женщина, о царица потолочная, спой же снова свою песню.

Я буду слушать.

Пускай грусть звучит по округе, пускай вянут цветы.

Дыши и пой.

Пускай услышат тебя и кроты, и слепни.

Пускай мертвецы в гробах не пожалеют о своем состоянии, пускай им станет легче.

Раскатом неслась твоя мелодия по шару земли, заглядывая в каждый закуток, в каждую глубину океанов.

И пусть небо выглядит так, как если бы ты осталась…

Песня 14.

Временами начинаешь задумываться, а потом и вовсе.

Начинаешь мысль, и становишься, как и поныне.

Почти сразу начинаешь как всегда, с того самого краю.

Довольно много начинаешь, да и совсем понемножку заканчиваешь, остывая.

Во время славных побед, злых неудач, словно бы скрипучие матрасы что видали многое.

Через пыльные одеяла, да испачканные простыни, что следы и тайны хранят.

Попросту встали мы с тобой однажды, и случились друг с другом.

Ну да, ну конечно, все твои песни, несуразные.

Все мои письмена псевдо-правильные.

Раскрутились да завертелись аки метели, аки свисты ветров запоздалых.

Развязались узлами, и свились висящими петлями.

Песни тогда короче становились.

Осенью становились длиннее ночи.

Забытые ботинки уже ничего не ждало.

Злые клоуны качали карусели, как и прежде.

И в ту пору холодную, когда мороз, но без снега.

В то время разума лишались мы, оставались лишь твои безумные песни.

Песни безумной Женщины.

Песня 15.

Записки старых безумцев, медленных до неузнаваемости курильщиков травы.

Хромые лошади столетий, гнилые плоды истории.

Обугленные пальцы, повязанные многоразовыми бинтами, с мыслью о доме.

Та, симпатичная медсестра, с глупым и прыщавым лицом, такая настоящая, такая осязаемая.

Полчища самопровозглашенных тараканов, жадных и агонизирующих.

Воронка времени, закат нового дня.

Былые заслуги, да незаслуженные наказания поминутно.

Не вяжущиеся с действительностью события, абстрактные камни полудохлых мышей.

Визг нашумевшего дождя, запах хлорки в подъезде, приятнее цветов.

Облупившаяся краска на стенах, словно чипсы, страна красок.

Гнилое дыхание увядающего тела, некогда молодого и полного радости.

Длинные, струящиеся до безобразия волосы на твоих ногах, под нейлоновыми колготками, тебе казались естественными.

А мне казалось разумным драться с бродячими котами за территорию, и проигрывать.

Я некогда еще любил бродить, но время отнимает и это.

Переплетение разных запахов, с запахами совершенно иными, недосягаемыми.

Недостигнутая невинность твоя, оказалась сломлена.

Раздавлена и уничтожена, превращена в кровавое месиво, следы на исподнем.

Расслоение происходило на многие половины, на многие километры тянулось оно.

И сколько не пытайся удержать, не удержишь, ничего не выйдет.

Лишь мелкими перебежками, с шилом в руках, попытайся стянуть широкие раны нейлоновой нитью.

Попытайся попасть в рабство, попытайся обрести мнимый покой, чтобы не думать больше.

Чтобы ни одна мысль больше, не смела тревожить твой еще не окрепший разум.

Песня 16.

Безобразники в белых халатах прыгали вокруг меня, угрожали, и твердили о невменяемости.

Я же ставил под сомнение любую их мысль, любой довод.

Сплошные факты, никаких раздумий на этот счет.

Холеные, сытые рожи, тянули ко мне свои волосатые ручонки.

Брызгали слюной, орали и матерились.

Мне приходилось самому себе давать защиту.

Где ты была тогда, Женщина?

Где были твои песни, которые нужны мне были как, чистейший кислород, отравляющий?

Острые психозы, припадки, словно этого было мало им.

Сверкали иглы шприцов, и испускали прозрачную жидкость, словно этого мало им было.

Тогда черепа топтал их, тогда хрустели они, как сухая лесная подстилка, конвульсивно дергались.

Этого тоже им мало становилось.

Заматеревшие санитары людских душ, вершители жизней, умны не по годам.

Таким и я мог бы вполне быть, но вселенная распределила меня на иную сторону.

С тобой, Женщина, поставила рядом, с твоими песнями бесполезными.

В окрестностях городка, возле кладбища, свистел морозный ветер.

Нелепое тело лежало на свежем холмике, в деревянном ящике.

Кучка провожающих с опухшим глазами.

Жуть церковного обряда, завязанные руки, словно бы не причинил вреда никому.

Не заколоченные до конца гвозди, спуск, и пару горстей земли.

Автобус, и пару рюмок водки, и еще, и так далее.

До самых песен.

Забывалось тогда все, да и хрен с ним.

Старых поманит земля, молодых небо.

Песня 17.

По правилу золотого сечения, ты резала меня жестоко.

Вгоняла ножи тупые и ржавые, чтобы правдивее было, чтобы честнее.

Напевала тихонько, словно недопитый стакан.

В округе бессмысленно ноябрьской, да беспросветно будничной.

Сломанные часы останавливались, когда нужно было, чтобы показывать вечное время.

Бесформенные пространства, газовые облака и незапоминающиеся лица.

Бесцветные имена, и печати на выцветших бумагах.

Космический бумеранг, уже семнадцатый раз возвращался на неминуемое место, и это был его последний круг.

В последний раз бывал он тут, в дни беспомощности.

В крайний раз выходили души мертвых на веселую пляску, и пили неразбавленное вино.

Традиции свои соблюдая, тебя за собою звали.

А ты то и знать, что песни свои петь, Женщина.

Еще пуще неслись в вихре бестелесные сгустки недосказанной энергии, еще сильнее.

И никто не смел их останавливать, то будущее каждого.

И словно испачканная скатерть, полная разводов полумесяца, размахивали мною, изгоняя.

Возились в земле, вытирали об меня ноги, а ты только и знай, что петь.

Знала ты и что сказать им, но молча иногда слезу пускала, в перерывах нечастых.

Сложен день был, и ночь казалось такой простой в ту пору.

Сферично пространство становилось, и нереально.

Сновидения одолевали, черно-белые, да и как будто не сразу.

Под мостом плавали мертвецы, причаливая к сваям.

Я встречал их, как почетных гостей, как господ.

Песня 18.

А помнишь, когда ты спрашивала почему, я мог тебе ответить?

Помнишь, как глядя в твои глаза, я мог в них еще что-то увидеть?

Вспомни, когда песни твои помогали нам в самое ненавистное время.

Когда беглые огурцы смеялись над твоими нелепыми ушами?

И я в драку лез с ними, бросался с кулаками бесстрашно.

Помнишь ли ты, когда перезрелые помидоры, тыкали тебя в твои несуразные веснушки, а я грозился им?

Твой нос был внезапен, как лопата из куста.

Твои бедра были так широки, и мягки словно вата.

Все врачи поставили на тебе крест, неминуемо приговорили к жизни.

Но мы не сдавались, вместе пытались довести эту игру до конца.

Ютились по трубам отопительным, плавали по чудесным канализациям.

Приветствовали коллекторных крокодилов и крыс, снимали перед ними шляпы.

Что за бред?

Ты ведь не носила шляпу.

А только изредка прикрывала по молодости глупые седые волосы ситцевым платком, неприятным на ощупь.

Летели тогда на лягушках верхом, бросая друг другу пламенные взгляды.

Задумчиво пили коньяк в компании бродячих собак, играли с ними в покер.

А вечера, проводили в тихом глубоком омуте болот, с чертями слушая радиохэд.

Помогали скворцам с переездом, нанимали бус.

Топились в воде, и дышали ею, и не могли надышаться.

Теперь пусто в глазах, да и глаз совсем нет.

Черные впалые глазницы, да монструозные носы и уши.

Слепыши да кроты теперь друзья наши, теперь они нас в гости зовут, предлагают мерзейший зеленый кофе.

И мы не смеем им отказать.

И песни свои ты исполняешь на бис, а я сижу в углу и рыдаю над этим.

Песня 19.

Слухи распространялись с невероятной скоростью, иногда даже быстрее.

Прикрытая одеялом, ты лежала нагая на несвежей постели.

Мучилась с похмелья, и проклинала всех.

Должно быть, это одна из твоих песен, кто знает.

По сути все строго субъективно.

Строго субъективными становились твои вечные попойки.

Ты объедалась таблетками, пытаясь выйти из игры.

Но по-молодому крепкий организм, не давал тебе не единого шанса на спасение.

Каждое утро тазик переполнялся твоим внутренним миром.

Там не было бабочек, и прочей херни.

Только мерзкая блевота, непереваренные таблетки, пост-алкоголь, и желудочные соки.

Ты просила помощи, тебе было так плохо, но я не мог тебе помочь.

Я не был твоим Сидом Вишезом, а ты не была моей Ненси.

Реальность несколько более ужасна и прозаично, чем пленка.

Вечером тебе становилось ужасно хорошо, и ты сияла по-новому.

И все начинала по-новому, в надежде.

Но ты не феникс, а я тебе не древний алхимик.

И снова свежие сопли, и крики, что называла ты песнями.

И пустые блистеры, словно матрацы, устилали пол рядом с окурками.

Посреди пустых бутылок дешевого алкоголя валялась ты, где-то рядом был и я, из этого было все.

Забытые в этой маленькой квартирке, но неприятно помнящие себя.

Слышали соседи твое предсмертное дыхание, полное надежды.

Но к утру, ты по-прежнему жива.

Песня 20.

Видения случались, словно метаморфозы.

К вечеру бывало и совсем не так как нужно, а к утру не так как могло бы показаться на первый взгляд.

Днем по сути, бывало настолько глупо, что, если задуматься, так и вовсе несуразно, да по стене кирпичной.

Ночью темной, невыносимо стало, пришлось зажечь лампочку, и кричать в окно.

Дуплетом выстреливая, грозя черной дождевой луже.

Слабо заваривая черный чай, который бывал и похуже всего.

Внедряясь в пространства, потроша последнее.

Зарываясь поглубже в землю, чтобы спокойнее стало, да навсегда.

Слушая ее песни, испытывая тошноту, беря от жизни все.

Сгорели мосты последние, но мы идем вплавь, обратно, то есть условности, красивые слова, наделенные.

Милая девушка неминуемо становится мерзкой старухой, люди назвали это время.

А я говорю, не так все это.

Вытирая ноги о бетонный пол, мы становились подобно лисам.

Мы по осени линяли, и приносили неудобства.

Но такова воля вселенной, и мы не смеем.

В то время золото чернело и рассыпалось, металл раздора и крови.

Задумываться больше не было времени, больше не было времени даже для единой мысли.

Действие, есть предлог для продолжения.

Шаг вперед, есть частный случай могильной ямы.

А остальное все ни к чему, ни за что не нужно.

Все остальное устало, и побледнело.

Утратило последние силы, присело, и уныло прикурило крепкую сигарету.

Песня 21.

Приветственные возгласы, да прощальный визг, как забытые слова, в вечность.

Быстрые концы всего что успело начаться, слишком быстрые, чтобы успеть сломаться в нужный миг.

Запоздалые возвращения, называемые мерзкими зарубежными словами.

Не то чтобы это было нужно, не то чтобы в этом была необходимость сейчас.

Просто попытавшись скрыться, будь готов внимать и слушать, заунывных, тех кто тянет тебя обратно.

Нет, не нужен ты им, в тебе нет нужды, просто так принято.

Так научили их, так их воспитывали, сугубо объективно и по-настоящему несуразно подальше.

Бытовали мнения, ходили слухи.

Блуждали мысли, сначала вокруг, а затем около, и вправду.

Зеленели травы и кустарники, и все вроде бы своим чередом шло, но как бы не так.

Все шло их чередом, несправедливо навязанным, испачканным в дерьме и высокопарных выражениях.

Следом плелись взгляды мутные, словно синие туманы, что окутывают утреннее поле по весне в долине реки, как есть.

Построим новые изоляторы.

Сложим из белого камня новые тюрьмы.

Обяжем на каторгу каждого, у кого нет плоскостопия, это будет престижно и уважаемо.

Плели плети неумелые старухи, плели быстро, чтобы успеть на всех.

Да чтобы с задором колыхался каждый в той петле, веселее.

Вернее становится, если поджечь, люди маятники.

Пить легко, тяжело отходить.

Жить легко, и легко уходить.

И через край.

Ступай же…

Песня 22.

Время жить, и время мочиться.

Время быть, и улетучиваться на сладость космосу, на горесть земле.

Непреклонно демонстрировал окружающим свой внутренний мир, путем тошноты тем, чего не было в других.

Самозабвенен был в этом деле.

Как дирижер, выносил всю внутреннюю красоту.

Это как пьет пианист, высоко запрокинув голову, это как режет маньяк, с неподдельной улыбкой.

Изящно проблеваться, тоже надо уметь.

И лучше дешевого клубничного напитка, вперемешку с паленой водкой и жареными сосисками, нет песни для действия такого естественного.

Безумная женщина, в своих песнях пыталась уподобиться мне, пыталась подражать.

Но ей ли стоило так делать?

Я был блекл, и жалок, даже среди ее неосознанной икоты, такой не подменной, такой изящной.

Залпом она выпивала стакан непонятно чего, да в общем и неважно, и была прекрасна в этом.

Залпом потом испускала все это за дверь подъезда, немного пачкая волосы, и была великолепна в этом.

Это тоже была одна из ее песен.

Такая простая и прозаичная, такая жизненная словно недопитое пиво в стеклянной бутылке у ступеней кабака.

Брезгливо озирали мы ее.

Но не хотели.

Нас пьянило присутствие друг друга.

Осязание пока что живых тел, которые уже вот-вот…

Тогда рассвет наступал, и ветер мел холодно возле бордюров.

И угрюмые работяги шли на работу по утрам, как и обычно.

Песня 23.

Забылась ты и устала, заплакала и начала умолять.

Ты хотела, чтобы я отпустил тебя, но я не смел тебя держать, и хотел того же.

Ты твердила о зависимости, а я был симметричен тебе в этом.

Твои песни становились все короче, и чуть более поэтичнее.

И я настораживался, ведь это неправда, это не похоже на правду.

После глубокой ночи сновидений, ты лежала раздавленная во все тех же грязных одеялах, из несвежей постели.

Твои прекрасные ноги внезапно выступали из-под него.

Твои волосы…ах да, ты и так знаешь.

Но, знаешь, что?

Еще не успевши дорассказать недосказанное, не вовремя не допев недопетое, оставалось еще пару вещей, но были они слишком грубы.

Ты уходила по ночам на работу, и приносила много денег.

Нет, ты не была сварщиком, или водителем маршрутки.

Ты была строгой в другом.

И не только я мог слушать твои песни.

Не только меня они завораживали.

Но это не делало тебя менее безумной, чуть менее прекрасной во всем этом.

Сложившиеся ситуации предвещали совершенно иные сходы событий.

Совпавшие обстоятельства решали все совершенно по другому сценарию.

Предложения сыпались как из пустого ведра.

Да в самое дырявое деревянное корыто.

Переполнялись, и угрюмо скатывались с краев.

Такие дела наступали, словно тень быта.

Песня 24.

В виду сложившихся обстоятельств, все произошло именно так.

За колыханием луны, мы не могли рассмотреть сути происходящего.

Были лживые попытки нашей обороны, столь дешевы и несуразны.

Были наступления в виде нападок, и по-настоящему смешных волочений по пыльной земле.

Случайности были столь велики, сколько мы позволяли им быть.

Разноименные стороны, имели разные имена.

В боли сладкой, корчились мы уже вместе.

Не те твои таблетки, и не этот мой алкоголь, не приносил ожидаемого результата.

А только глубже и сильнее в яму, только быстрее и противнее в сырость почвы.

Ты не могла мне солгать, а я больше не мог тебе поверить.

Ты больше не могла думать и дышать, а я больше не смел говорить слова, что некогда радовали нас обоих.

Закрылись двери на стальные замки, и выброшены были подальше ключи от этих замков.

Захлопнулись крышки гробов, и гвозди в них были крепки.

В непостижимое хотела меня отправить, а я хотел стошнить все это.

Это тебе не дешевое кино, где есть перипетии сценариста, тут жестокость настоящая.

Следи за пальцем указательным, он укажет тебе путь к неминуемой победе.

К жалкому концу укажет путь.

Будь ты проклята, со своими песнями, Женщина.

Они не сложнее высохшей на солнце монтажной пены, не правдивее извалявшейся в грязи свиньи.

Не крепче кнута кожаного, не быстрее запоздалой осени.

Ноябрь становился ближе, и мы его так ждали.

Следовал декабрь за ним, и тоже становился близким.

А весна, даже и не смела думать.

Песня 25.

Меня отравили, отравили самым жутким ядом, и я не смог оправиться.

Теперь я брожу по округе отравленный, и источаю тоже самое, что мог бы.

Таким образом, я уподобился стальным трубам, чугунным батареям, они тоже источают.

Полезность нельзя оценить визуально или тактильно, слабость нельзя разглядеть извне.

Разбираться лучше на запчасти, уходить лучше по натоптанному следу, да в одну сторону, ибо тот не вернулся назад.

Тела гнили при жизни, и источали запахи.

Таково было их значение, вскормить.

Я помню, как умирали животные, они не смогут меня простить, они мертвы.

Я помню, как шли дожди, они простили меня, но ушли подальше, по старым тропам, вечным.

Ты помнишь, как месяц за месяцем шел, и было в этом что-то неспешное.

Злополучные коты, все так же задавали тебе вопросы, они могли их задавать.

С одной лишь целью, преследуя конец, смакуя межсезонье.

Откармливались по холоду, отращивали прекрасную золотую шерсть.

По наступлению тепла, неминуемо худели и облезали, но были правдивы.

Собака родила одного щенка, антихриста среди собак.

Он не выл и не стонал, только пристально вглядывался в свои закрытые веки.

И имя ему легион, ибо его много.

Заход солнца, восстание луны после этого, вот что правдиво.

Лживо течение обстоятельств, и твоя гордыня.

Она всегда тебя обманывала, толкала на необдуманные поступки.

И никто не собирался их переосмысливать, всем сугубо наплевать, в этом тоже была правда.

Настолько глубоко, что слишком поверхностно.

Настолько далеко, что ближе собственного носа.

Песня 26.

Слезть с этого так же тяжело как взобраться на вершину горы, почти непостижимо.

Слишком близко, чтобы отрицать реальность, слишком далеко, чтобы разориться на жалкие комплименты.

До боли знакомо, как будто совсем невообразимо.

Трагически безуспешно, как если бы ты была той засохшей травой в середине февраля.

Как если бы мы могли, как если бы я сумел справиться.

Терзания умов, да глупые шутки, переполненные.

Возгласы, сопливые признания молодых жены и мужа.

Страдания тысяч людей, так далеки от нас.

Расстояния превращаются в недосягаемость.

Слишком эмоциональные всхлипы вызывают лишь омерзение и отречение.

Отречение же рождает неминуемую ненависть, полудрему бывалых алкашей.

Дети рождаются и плачут, они что-то знают.

Старики умирают и плачут, они знают уже все.

Прикрытые веками, их рты открыты, завяжи завязочки.

Звезда падала так медленно и нехотя, но предрешено все было с самого начала.

Ты плакала, а я не мог сдержать смеха.