Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День третий. Будущее

И вдруг мужчина осознаёт и уже не изумляется осознанному: исчезнувший отчий дом, где с рождения проведено всё его малолетство, отрочество и юность, и который только что воспринимался с такой ностальгией и теплотой, внезапно стал видеться жутко холодным, чужим и чуждым. Напротив, родным и близким стал мрамор и гранит в Риме, столице империи, родной и близкой стала курия Юлия, словно именно здесь Филипп из лона матери вынырнул и всю взрослую жизнь провёл.

…Над полями за быстро растущей крепостной стеной видно было ясно, как переливается прозрачный, жирный зной.

*****

Сон Филиппа не прерывается. Его мозг повторно озаряется мыслью, уже пробегавшей прежде в сером веществе, но в другой формулировке: «Позавчера в термах мне снилось, что было… эээ… и чего не было в прошлом. В далёком и близком прошлом. А сегодня – что будет и… чего не станет в грядущем! Я вижу, я прозреваю будущее! Предупреждён – значит, вооружён!»

Император продолжает спать и грезить. Он стремителен, из тени в свет перелетая. Его душа возвращается с востока обратно на запад, в столицу империи, в курию Юлия. Сенаторы как стояли в зале, так и стоят (вернее, все уже сидят, даже если прежде кто-то и находился в вертикальном положении), никуда не смея безнаказанно уйти или разойтись без команды.

Разве что в сенате скромной серой, словно кардинальской, тенью появляется новое физическое лицо со скорбной физиономией – это в помещение прокрадывается главный казначей империи и с ходу начинает жалобиться:

– Деньги любят тишину, но, молчи не молчи, кричи не кричи, казна от этого не наполнится! И тем паче не распухнет… от жира. Но её может разнести… от голода. Оскудеет!

– Короче!

– А если короче, то нынче казна пуста! В державе большой дефицит бюджета. Жалованье легионерам и чиновникам мы смогли выплатить в декабре лишь за август. Потребна рука дающего!

– Дефицит бюджета?

– Ну, большая дыра! На строительство Шахбы… эээ… римской колонии Филиппополь уже угрохана несметная уйма денег, и их теперь ни на что не хватает! Кругом одни долги и персияне-заимодавцы! Теперь понятно, что такое дефицит?

– Я знаю, что это такое!!! – рявкает император, вспоминая прелестную, но строптивую деву-прорицательницу из римских бань, усиленно намекавшую на дефицитную казну и налоги, а потом вдруг неизвестно куда пропавшую, будто её вовсе не бывало (сон в руку! Божественное провидение!). – Я не новому для себя термину подивился, а факту того, что он из твоих уст исторгнут. Твоё дело решать проблемы, а не рассказывать, как они тяготят державу…

– Мои уста вторичны. Они лишь надстройка над базисом.

– Тебе не нравится наш державный базис?

– Базис у нас – ого-го какой базис! Таких базисов и в Персии днём с огнём не сыщешь! Однако дефицита в моей надстройке не было бы, если бы его не случилось по факту. Никуда от него не деться! А есть факт – есть и акт! Вот он! – главный казначей империи понуривается и предъявляет императору и сенату, городу и миру плотный лист пергамента с чёткой бюджетной росписью.

Документ испещрён словами «займ», «просроченный кредит», «долги», «технический дефолт».

– Вот делов-то! – восклицает Филипп. – Повысьте налоги! Без Филиппополя Риму не жить! А с Филиппополем – процветать!

«А с Филиппополем – и подавно не жить… хорошо! Ведь хорошо жить – это всегда лучше, чем просто жить!» – мелькает в голове казначея: он поднимает голову, и император видит прилившую к лицу визави красноту, дрожащие губы и дёргающееся веко. Это ли не замешательство!

Август скор не только на руку, но и на идеи:

– Пошлите повеление покрыть дефицит бюджета моему брату Приску, префекту претория и ректору всего Востока! Я уверен, он с задачей на раз-два справится! Уж Приск-то нюни распускать не станет!

Казначей открывает рот и хочет что-то возразить, но Филипп не даёт ему произнести ни звука:

– Молчать! Я сказал, повысить налоги! Вот и сенаторы меня поддерживают! Все – сугубо по доброй воле, ибо они сами, за исключением некоторых отщепенцев, люди… доброй воли!

Сенаторы безмолвствуют, изображая из себя весь римский народ.

– Вам я держать язык за зубами не приказывал! – оглядев зал курии, гудит император и тычет пальцем в казначея, опять понурившегося. – Это он должен молчать!

– Повысить!!! Повысить!!! Повысить!!! – то вразнобой, то в голос гомонят сенаторы, спасая свои жизни от плахи, а души – от адского пламени.

Казначей, на миг приподняв голову, снова втыкает свой взгляд в пол и бормочет:

– Но и этого может не хватить. Обнищал нынче римский народец… даже в культурной Азии.

– Какие у нас ещё имеются источники покрытия дефицита и выплаты долгов? Впрочем, долги подождут, потом их вообще списать сможем. Остаётся дефицит и источник его покрытия, – задаётся вопросом август. – Может, твои закрома пошерстить?

– Там нет шерсти!

– Мы будем искать у тебя не овчинку, не стоящую выделки, а серебро и злато! Или… электрум.

– Мой дом не Дакия! А если он когда-то и был Дакией, то оттуда всё давно выкачано в римскую казну. Я все свои личные средства в неё внёс.

– В Дакию?

– В казну! Я римский патриот и поэтому гол, как сокол!

– А если пошуршать и поскрести по сусекам?

– Там пусто! Но, чтобы обошлось без шерстения, шуршания и скребения, у меня есть идея! Продаю… эээ… отдаю за просто так и во славу Родины!

– Говори!

– Так исторически сложилось, что Рим платит варварам… дань.

– Дань?

– Ну, пусть откупное… Субсидии… Дотации. Нет разницы в названиях, они лишь придают или отнимают красивость.

– Зачем?

– Чтобы не лезли своими грязными руками к нам в чистую душу… в пределы Рима. Чтобы не переходили наши кордоны и границы… приличий! И чтобы от других варваров нас обороняли. Варвара надо бить варваром! Разделяй и властвуй! – даёт чёткую справку казначей.

– И кому мы сейчас платим?

– Вот хоть, к примеру, карпам.

– И в чём заключается твоя идея… столь дорогая, что покроет необязательность реквизиции всего твоего личного имущества? – медленно шевеля мозгами, жуёт губами император.

– А разве непонятно?

– Нет!

– Хм…

– Я хочу не гадать… на кофейной гуще, а услышать это от тебя! – хмурится Филипп.

– Можно перекрыть карпам кислород – у нас его больше останется, – медленно изрекает казначей, думая при этом почему-то о Гае Мессии Квинте Деции, префекте претория и Рима, с которым сегодня поутру у двух мужчин состоялась случайная, но отнюдь не мимолётная встреча в термах Каракаллы (по её итогам ударили по рукам).

Филипп улыбается во всё своё августейшее лицо:

– Правильно мыслишь! Оборонять себя мы и сами… с усами! Повелеваю: прекратить любые и всякие выплаты карпам! Сорвать с них все и всяческие маски!

– Но при Гордиане III и Аквиле Тимесифее, да и при других правителях она выплачивалась!

– К дьяволу их обоих! И остальных туда же! Великая держава не должна платить дикарям! Вот и сенаторы все, как один, со мной согласны.

– Согласны!!! Согласны!!! Согласны!!! – не ленятся надсадно вопить глотки элиты. – Во всём поддерживаем!!! Мы сами бы ни за что до этого не додумались!!!

Вдруг Филипп видит во сне, что, оказывается, трёхъярусные ряды курии Юлия не блещут белковой, жировой и углеводной полнотой. Более того, немногочисленные сенаторы не стоят, а сидят или беспардонно развалились на ярусах в то время, как сам император столбом вертикалится чуть ли не по стойке «смирно». Август начинает приглядываться пристальней. И правда, в ногах правды нет. И правда, помещение не заполнено. Кажется, сидения и ярусы-возвышенности заняты на две трети. Или всего-навсего наполовину или на одну четверть? В остальной части нет курульных кресел на ярусах. Проплешины на возвышенностях – зияющие пустоты. Значит, кворума-то при принятии решения не было? Вот те раз! Или… или… или…

Император приглядывается ещё тщательней. Что такое? Кажется, он вообще стоит перед пустой аудиторией, как когда-то стоял в момент собственной коронации и помазания на трон. Стоп! Так… надо прокрутить в сознании ещё раз: получается, он и в прошлом пребывал в курии один-одинёшенек? Вот так открытие! Ух, и сволочи эти сенаторы – не разобрать, где и когда они, эти предатели, есть, а где и когда их совсем не бывает!

Или Филипп сам сейчас в горячечном бреду? Его мутит? Он бредит? Белая палата? Крашеная дверь? Тоньше паутины из-под кожи щёк тлеет скарлатины смертный огонёк? Бррр… Где же она вообще, истинная реальность?

Кажется, именно такое чувство было у Филиппа и в Колизее. Или оно было иным, с полутонами, с пятьюдесятью оттенками серого или со ста – чёрного; или с тысячью – белого?

*****

…Понтий и его рабы-служки услышали поначалу стоны и всхлипывания, а затем храп из ванной кальдария, но, перетаптываясь с ноги на ногу, не посмели потревожить сон своего государя.

Варварская напасть. Карпы

«Эх, коня бы сейчас,

Что подобен дракону,

Чтоб умчаться

В столицу прекрасную Нара,

Среди зелени дивной!..»

Отомо Табито

Спящий император возлежал в ванной и грезил.

…Теперь он грезит уже второй половиной 245 года нашей эры, когда в пределы державы, а именно в Мёзию, не получая положенного серебра и злата, осмеливаются-таки, переправившись через Дунай-Дунавий, вторгнуться полчища варваров-карпов, возмущённых римской наглостью: Филипп отказал им в выплате дани, которой исправно откупался ещё Гордиан III да и многие другие их предшественники.

«Фу, какая мелочь… пузатая! Тьфу на этих некультурных дикарей! Да и ерунда всё это! На Балканах правит мой талантливый шурин Севериан. Раз он брат Отацилии, то, значит, и большой государственный деятель. Веятель и сеятель! Шурин – талантливый и отважный полководец, жена меня в этом заверила. Он с ними быстро разберётся. На раз-два!.. Ну, в крайнем случае на раз-два-три расправится!» – думает во сне император, причмокивает и потирает руки, пуская по воде волны, круги и рябь.

Пройдя, как сквозь оливковое масло, всю Нижнюю Мёзию, карпы выходят на оперативный простор и грозят теперь, растекшись, затопить собой все Балканы.

– Бездарный Севериан! Неумеха! Я разочарован, однако! – пеняет император Отацилии на её брата-проконсула Македонии и Мёзии.

– Нельзя списывать со счетов парня из-за случайной неудачи, – оправдывает близкого родственника императрица, сложив крестом на груди руки. – Это в первый раз! Он оплошал из-за никудышных советников и бестолковых полководцев, которые достались ему в наследство от трёх предыдущих Гордианов. Севериан доверился не тем, кому нужно было. В следующий раз у него всё получится! Надо дать парню второй шанс! И третий, и четвёртый… Уж на пятый-то он точно не оплошает! Семью надо беречь, холить и лелеять, на то она и семья! Другой такой у нас с тобой уже не будет! Чужие тебя могут предать и вероятней всего когда-нибудь так и сделают, а Севериан – никогда!

– Но он бесталанный! Сей мужчина, как выяснилось, бездарь!

– Зато верный! Горло за тебя, кому хочешь, перегрызёт!

– Всё-то приходится делать самому! – приходит к неожиданной для самого себя мысли август.

Поднятые по тревоге итальянские легионы во главе с Филиппом выдвигаются с одного полуострова на другой: с Апеннинского на Балканский.

«Бог ты мой! Какие свершения и военные победы мне предстоят! – думает во сне воодушевлённый император. – Юпитер… эээ… Иисус сулит мне славу и триумф!»

*****

Филипп спит. Ему снится, как римская армия, придвигаясь к кордонам, торжественным маршем вступает в красивый эллинский город, расположенный во Фракии.

– Что это за град? – спрашивает Филипп у греческого проводника.

– Это…

– Стоп, не надо… не учи учёного! Я сам всё знаю!

– Это…

– Молчать, я сказал! Я в курсе, что это Филиппополь…

– Это…

– Молчать! Иначе на кре… на плаху!

– Я только хотел уточнить и подсказать, что ваш Филиппополь, который строится на месте Шахбы, – он на востоке империи, в азиатской части державы. А тутошний Филиппополь, уже отстроенный и обустроенный, – наш, фракийский. Эллинский! Европейский! Другой! Он вам не ведомый избранник!

– Ещё как ведомый!

– Как?!! Вы разведали? По глазам вижу, что нет… Или?.. Да неужели..? – проводник остановился, чтобы перевести дух, и о чём-то задумался.

– Что неужели? Пронеслись вокруг метели?

– Неужели вы знаете, что почти шесть столетий назад этот град завоевал Филипп II Македонский? А завоевав, прославил его тем, что переназвал в свою честь. Неужели не ведаете?

– Ну, не знаю, и что?!.. эээ… Конечно, я в курсе этого! Однако сегодня сей град – мой! На период войны с карпами эти крепостные стены станут моей ставкой! Боевой резиденцией, где будут разрабатываться стратегические и тактические планы всей военной кампании! У меня два Филиппополя! И оба в честь меня! На кре… на плаху его! Взять его! Ату его!

Когда несчастного утаскивают на тот свет специально обученные телохранители-мавры, август повелевает:

– Легаты-пропреторы, легаты легионов, префекты легионов, трибуны и примипилы! Через час жду вас всех на кубок вина… эээ… на военный совет! Впрочем, одно не исключает другого. Мы победим, и враг сбежит!

– Так за царя, за Родину, за веру! – дружно гремит в ответ вся армия. – Ура!!! Ура!!! Ура!!!

*****

Филипп спит. Ему снится, что наступательные ратные планы срабатывают.

Тяжело дыша, Филипп видит в своих грёзах, как карпы отбрасываются за Дунай-Дунавий. Он сам преследует их в Дакии, упоённый счастием, будто ловит ещё один чин «Величайший».

Лёгкая и летучая арабская конница, словно эскадроны грядущих гусар, нещадно крошит, кроит и кромсает неорганизованные толпы варваров в пух и прах.

И даже в капусту.

«Вот бы снова Дакию захватить – там и золота было море, и серебра океан!» – внезапно вспоминает император слова, некогда оброненные сенатором Претекстатом, а дальше домысливает сам: – Вот он, источник новых поступлений в казну, покрытия её дефицита и долгов! Впрочем, мои долги и долги державы можно всем благосклонно простить – пусть кто-нибудь только попробует рыпнуться! Вот на какие деньги я дострою свой ближневосточный Филиппополь и проведу Секулярные игры в честь тысячелетия Рима».

Но в прекрасные линейные мысли августа вклиниваются сомнения: «Однако… чуть не запамятовал… нельзя забывать то, на что мне уже открыли глаза: Дакия уже давно наша и… и… и все драгоценные металлы из её недр уже выкачаны Траяном и докачаны теми, кто правил после него. Неужели на меня и моё благословенное правление, и правда, ничего не осталось?.. Казначеи и прочие финансисты, ищите женщину… эээ… ищите деньги, землю носом ройте, женщин я сам себе нарою!»

Императору всё чётче вспоминается тот разговор с сенатором Претекстатом, а заодно и грезятся картины и образы, сложившиеся в голове, исходя из беседы мимоходом. Плывут живые сюжеты в сером веществе: вот умирает царь Дакии Децебал, и его приближённые разбегаются кто куда. Вот дакийцы-предатели на огромных блюдах с голубыми каймами преподносят императору Траяну сто шестьдесят пять килограмм чистого золота и триста тридцать один килограмм столь же чистого серебра. Всё добро – из того самого клада, что был спрятан по приказу Децебала в реке Саргессия, чтоб эти ценности не достались врагу. Так предатели из числа поверженного народа выторговывают себе у римского императора-покорителя Дакии жизнь и безбедную старость внутри своей новой римской родины.

Вот золотоносная Дакия с её молочными реками и кисельными берегами покрывается множеством разрабатываемых золотых приисков – оттуда высасываются новые несметные сокровища. Вот конкретное месторождение с названием Вереспаток – из него добывается и вывозится в Рим свыше двухсотпятидесяти тонн золота. Благородного металла в Риме теперь столько, что Траян, великий завоеватель из далёкого прошлого, отменяет в державе все налоги, а каждому свободному римскому гражданину-налогоплательщику единоразово выплачивается по шестьсот пятьдесят серебряных денариев.

«Не сестерциев, а именно денариев! Ну, а каждый серебряный денарий, как все знают, классически состоит из четырёх сестерциев!» – Филипп вспоминает слова сенатора Претекстата о том, что эта субсидия пусть и не на много, но превышала годовое жалованье рядового легионера!

(У Араба во сне, хотя он лежит в горячей ванне, выступает холодный пот, сжимаются, как у волка, челюсти, и скрипят зубы то ли от восхищения Траяном, то ли от зависти к нему).

О Господи Иисусе! Ведь в Дакии добывалось не только золото, но и электрум – такой самобытный минерал, где золото и серебро, словно сросшиеся близнецы, сплавлены меж собой как два в одном. Целый поток электрума сыплется с неба. Где счастье, там и бяда! Инфляция разыгрывается в империи, управляемой Траяном.

Одни воспоминания и ассоциации порождают другие: куда иголка, туда нитка. Вот она, готовая сеть-паутинка. Уже не один сон во сне, а как будто цепочка нанизанных друг на друга снов: мужчина спит и видит сон, а в этом сне – ещё один сон, а в нём – ещё один.

Как будто вся жизнь есть сон: вот в детской руке Филиппа ауреус с портретом Траяна на лицевой стороне, а на оборотной – с изображением Богини Виктории со щитом и надписью «Дакия». Но… тут императора осеняет, что, говоря о захвате Дакии, Претекстат имел в виду переносный смысл. Типа «такую же, как Дакия». Ибо в оригинальной Дакии, провинции давно завоёванной, нет больше серебра-злата-электрума! Пуст тот сундук, а потому потерял былую ценность. Не бывать в Римской державе, подвластной Арабу, гиперинфляции, не говоря уж о галопирующей! И даже просто ползучей не бывать!

Филипп во сне вдруг вспоминает, что собирался провести аудит и полную инвентаризацию имперских закромов ещё в 244 году, но так и не сдержал своего слова, не отыскал воров, не вытащил их за ушко да на солнышко, ни с кого не взыскал по делам их и по справедливости.

«Ещё есть время, – думает император, причмокнув во сне. – Вся жизнь впереди… надейся и жди!»

Внезапно один сон во сне прервался, а за этим – и вся цепочка. Остался просто логический и последовательный сон о грядущем.

*****

Император спит и грезит.

…В сражениях и стычках проходит вся первая половина 246 года нашей эры – и к середине лета робкие карпы, оставляя то ли римлянам, то ли на произвол судьбы свои города, веси и крепости, бегут, сверкая пятками… до самых Карпатских гор.

«О, Иисусе! Я же теперь…» – осеняет владыку Рима.

Мысль не прерывается, а естественным образом перетекает в прямую речь.

– Я нынче Карпийский Величайший! – объявляет император войскам, а разросшейся, как на дрожжах, канцелярии отдаёт приказ: – Сейчас же готовить об этом Эдикт за моей подписью и срочно сообщить в Рим! Сенаторы должны знать, что они не ошиблись в своём императоре! Пусть готовятся восславить меня официально сразу, как только судьба и Боги… эээ… как только Господь Бог позволит мне вернуться в столицу!

Голову туманят мысли, а язык вязнет в зубах и гландах (их ещё не научились при заболеваниях вырезать без последствий для здоровья).

Прямой речью и суетящейся челядью дело не закачивается, ведь виктория должна быть увековечена на материальных носителях. Посему секретари, помощники, писари, курьеры и прочая обслуга продолжают стоять на ушах – император никому не даёт ни покоя, ни заскучать, ни задремать: мол, на то и щука в море.

– Скачите в Рим и на все монетные дворы! Вручите денежным властям мои Эдикты о чеканке серии монет касательно начала новой эры в истории римской Дакии! Я – второй Траян! Я круче Траяна! – приказывает Филипп, а в голову его лезут мысли о префекте Рима и претория Гае Мессии Квинте Деции, уже за пару дней успевшем в гущах столичного народца получить неформальную партийную кличку Траян (но правящий император об этом – ни сном, ни духом).

– А если спросят, где им взять золото и серебро для чеканки, что отвечать? – мнутся посланцы.

Тут императора снова пронзает неприятная мысль о том, что недра Дакии давно опорожнены: нет там больше благородных металлов. Пусть остатки и сладки, но и остатков-то никаких нет!

– Пусть изыщут возможности! – гаркает владыка Рима. – На то они начальниками и поставлены!

…Вскоре, как назло, приходят вести, что на доведение до ума азиатского Филиппополя опять нет денег.

– Раз мы прекратили выплаты карпам и нам это недорого обошлось, пора заканчивать и с прочими варварами! – озаряет Господь Филиппа. – Больше ни денария германцам! Ни сестерция! Ни шерсти клочка с паршивой овцы!

Почти никто и не обращает внимания, не замечает, не вдумывается в то, что же такое сказал император. А тот, кто смекает, не становится буквоедом и не долго раздумывает над тем, кого или что август имел в виду под овцой.

*****

Словно по цепочке приходят в движение голодные и озлобленные северяне – горячая, не в пример южной, кровь бурлит в дикарях.

«Чтоб два раза не вставать, заодно погромим и этих», – думает во сне Филипп.

И даёт жару варварам. Их горячая кровь стынет в жилах.

Разгромлены у Рейна и бегут на другой берег робкие германцы: река, впадающая в Северное море, – это естественный рубеж между Римом и европейской Варварией.

– А собственно, кто это? Что за племя? – спрашивает Филипп. – Кого мы нынче разбили наголову?

– То ли готов, то ли квадов…

– Таки я не ошибся: это германцы?

– Так точно!

– Тогда будем считать, что разгромили и готов, и квадов, и всех к ним примкнувших!

– Так точно! Всех, иже с ними!

– Значит, я теперь Германский Величайший! Готовьте Эдикт и сообщите об этом событии моим соправителю и соправительнице, а также в римский Сенат! Сенаторы меня всегда поддержат, среди них у меня вечное квалифицированное большинство.

Внезапно император слышит из эфира возражение, которое произносится не вслух, а мысленно:

«Там у тебя большинство не квалифицированное, а стопроцентное… до первой кочки, о которую споткнёшься!»

«Стопроцентное – это тоже квалифицированное!» – приводит свой мысленный довод Филипп, на что получает из эфира прямо в лоб:

«Стопроцентное – это не квалифицированное, а… стопроцентное!»

Настоящая пикировка. Поскольку Филипп не находится, что подумать в ответ или в отместку, то и перепалка прекращается, умирает сама собой, а у августа так и не получается вычислить, кто же мысленно с ним так рьяно спорил.

Мифы прошлого

«Чем пытаться рассуждать

С важным видом мудреца,

Лучше в много раз,

Отхлебнув глоток вина,

Уронить слезу спьяна!.. »

Отомо Табито

Филипп спит и грезит.

…В грёзах ему вспоминается, как в амфитеатре Флавиев гид-экскурсовод лоббировал римскую богему: режиссёров, актёров, музыкантов, художников, писателей и поэтов, способных сплочённой командой единомышленников встраиваться в любую систему и выстраиваться в разные конфигурации, включая спаянную театральную труппу – гибкие позвоночники, скованные одной цепью, связанные одной целью. Посредством экскурсоводовых уст то ли настырная, то ли навязчивая, то ли целеустремлённая богема на расстоянии уверяла его, что театр начинается с вешалки и что прежде в Колизее проводились не только кровавые разборки и увеселения, но и костюмированные представления, мифологические и драматические спектакли.

«Эврика! – рефлексирует во сне Филипп, словно он Архимед. – Вот где пришлось бы кстати их деловое предложение о ремейке… нет, не о ремейке, а о реконструкции на арене… на сцене Колизея серии знаменательных сражений с карпами, готами, квадами и с теми, кто к ним примкнул. Вот какую постановку вместо мира с Персией, тьфу на него, эти единомышленники могли бы вскоре сорганизовать и изобразить! Эх, неспроста они ко мне заявлялись, пусть и рано. Нет, не рано! Это был Божественный знак! Сигнал свыше! Само провидение! Вот вернусь в Рим и призову к себе гида-экскурсовода, пускай отыщет весь творческий коллектив и приведёт его ко мне. Я поставлю ребяткам задачу устроить такое театральное зрелище, какого доселе не видывал Рим! Средств на него не пожалею!»

И тут августа осеняет, что… не догнать ему бешеной тройки: гид-экскурсовод отправлен на плаху и связующая нить с этой частью богемы оборвана безвозвратно – император ведь даже ни разу не видел этих богемных ребят в лицо, а лишь слышал о них из уст того, кто сам нынче – лишь кучка гнилого праха.

Впрочем, одну августейшую мысль тут же перебивает другая:

«Незаменимых у нас нет! Уверен, что в столице великой державы и гидов-экскурсоводов, и подобных команд единомышленников – что собак нерезаных! Пруд пруди! Кину клич – понабегут, прискачут, слетятся, как мухи на мёд! Вот только бы до Рима добраться! Вот только, братцы, добраться б дотемна!»