Расследование

Я не слишком спешил: вагон остановился недалеко от эскалатора, и уже поднимаясь на поверхность я убедился в правильности подхода: шпик стоял на десяток ступеней ниже. Он изображал полное равнодушие и даже как бы лёгкое опьянение: слегка покачиваясь он двигался на улицу – к свету и теплу, не подозревая о печальной судьбе, ожидающей его. Я добрался до верха: направо находился кратчайший путь на улицу, но я свернул налево: там было почти безлюдно. Выход на поверхность находился вдалеке, но по пути к теплу и свету имелось дополнительное ответвление, изгибаясь и теряясь в темноте; я быстро свернул, ощущая преследователя за спиной: в месте изгиба – невидимый ему – я остановился и приготовился, почти слившись со стеной. Я слышал близкие шаги: слишком уж нагло и беспечно он держал себя; с таким не стоило церемониться: я выскочил из темноты и схватил его за грудки, прижав к стене и сдавливая горло; но сопротивления он почти не оказал: он всего раз дёрнулся и сразу сник. – «Тебя кто послал?» – Я хорошенько тряхнул его. – «Ой, кто вы?» – «Ты тут дурачка из себя не строй: а ну живо выкладывай!» – Для убедительности я ещё сильнее сдавил ворот. – «Ой, мамочки! А я думал: ты племянник. А ты совсем не тот. Вон и голос какой-то… совсем другой!» – Я ослабил хватку. – «Племянник, говоришь?» – «Ага, совершенно верно: сын сестры, с юга. Давно ведь обещался, а тут гляжу: он и есть. То есть: очень похож.» – «А документы есть?» – «Есть, есть; извини, парень, если что не то подумал!» – Я отпустил его ворот, придерживая только за руку; другую руку он сунул за пазуху, выуживая сразу несколько книжечек: самой крупной из них оказался паспорт, который я быстро перелистнул, просмотрев также остальное: служебное удостоверение, карточку рыболова-спортсмена и нечто ещё, не слишком разборчивое и внятное. Похоже было, что мужичок не врал: видимо, я сам загнал себя, пережив небольшой приступ мании преследования, почти внушённой событиями последних дней. Значит, и женщина – принятая также за посланника враждебной силы – имела в виду совершенно иное, не связанное с возьнёй, поднятой вокруг дорогого для меня имени? Судя по всему, я переусердствовал в логических построениях, и никто на самом деле не собирался устраивать облавы, а угрозы – пускай и внушительные – были сродни многочисленным намёкам, посулам и предостережениям, с которыми мне приходилось сталкиваться на основной работе. Я отдал документы и отступил на шаг. – «Извини, друг: я принял тебя за другого.» – «Да разве я не понимаю? Я всё понимаю.» – Он подмигнул. – «Братишки тоже достают?» – «Да.» – Я не стал вдаваться в подробности, не слишком в действительности внятные и различимые; к счастью я ошибался, и напряжение, доведённое до крайности, наконец схлынуло и прорвалось. Мне захотелось на воздух, к теплу и свету; я хлопнул мужичка по плечу, ещё раз извинившись, и быстро пошёл по туннелю.

Никогда ещё мне не приходилось бывать здесь, и выбравшись на поверхность я двинулся в случайном направлении. Высотные дома сдерживали порывы ветра, выбивавшего у меня слезинки; здесь меня никто не знал, и я мог позволить себе некоторые вольности: я побежал вниз по склону, пробуждая к активности бродячих собак: выскочившая пара мохнатых шавок долго сопровождала меня лаем, пока я не ощутил усталость и не остановился. Я обернулся, и они сразу отстали: слишком далеко они, видимо, вышли за пределы собственной территории. Сразу же я огляделся: невдалеке находился, судя по всему, один из центров местной цивилизации: ближе всего были аптека, мелкие магазинчики и различные службы, потом шёл целый блок мелких заведений, и вдали белел универсам. Я сам ещё не знал, что мне может понадобиться: спустившись до перекрёстка я стал обследовать местные достопримечательности, не такие уж и безрадостные. Через три магазинчика я обнаружил наконец то, что мне сейчас подходило: местный бар почти пустовал – что абсолютно устраивало – зато выбор напитков мог обрадовать тонких гурманов и ценителей; я устроился в глухом углу и заказал коньяк: в наибольшей степени меня устраивало такое отдохновение, нечасто организуемое и способное развеять страхи и сомнения, накопившиеся за последние дни; уже больше я не был горячим поклонником кумира поколения, и в большей степени злость поддерживала меня сейчас в неравном напрасном поединке, почти без надежды на успех. Полученные удары больно отдавались в душе, и коньяк в наибольшей степени годился для их смягчения и залечивания ран и кровоподтёков, невидимых снаружи, но явственно различимых мне самому: вслед за третьей рюмкой я заказал ещё парочку, на этот раз с пирожками для закуски: мне предстояло ещё добираться до дома почти через весь город.

Наступили уже сумерки, когда наконец – после долгих блужданий и мытарств, не закончившихся одним только баром на окраине города – я возвращался в квартиру. Лёгкий туман выступал из земли, и я плыл по неплотному сумеречному морю, избавляясь от излишков алкоголя; я двигался с некоторым напряжением и обрадовался, увидев родной дом: сейчас он должен был избавить меня от волнений и тревог и дать отдых, необходимый и заслуженный слишком даже успешным ходом расследования. Почти успокоенный я добрался до подъезда; но неожиданно меня крепко схватили под руки и потащили куда-то в сторону. Сквозь муть и сумрак я обнаружил серые силуэты – два по бокам и один впереди: они молча волокли меня к глухому лесочку, и – несмотря на явную опасность – я даже не мог крикнуть: наступило затмение, сквозь которое я различал хмурые серые морды, то подступавшие совсем близко, что-то крича и внушая, то удалявшиеся на периферию и оттуда сверкавшие прозрачными глазищами; меня тряхнули, и тогда только я стал различать смысл слов. – «Тебе, падла, что было сказано? Или ты по-русски не понимаешь, и объяснять требуется ещё проще? так мы объясним, очень даже доступно и понятно.» – Меня двинули в живот, и я снова перестал различать смысл выплёвываемых слов, сложившись и ощущая спиной удары – хлёсткие и смачные; они топтались и перекидывали меня с правого бока на левый, доставая иногда и в грудь и даже попадая по голове; очень сильным ударом по почкам мне выключили наконец сознание, и больше я уже ничего не видел и не ощущал.

Я очнулся от холода и рычания: случайная собака давилась слюной и ненавистью, подпрыгивая совсем близко; я приподнялся, и она сразу отскочила: уже издали она стала лаять и огрызаться, но не до того было мне теперь: я ощупывал голову, грудь и спину, в наибольшей степени пострадавшие при избиении. Не так долго, судя по всему, я провалялся на холодной земле: серьёзного недомогания я не чувствовал и даже не получил насморка; мерзавцы давно закончили работу и растворились в темноте: их задачей – скорее всего – было просто напугать меня, не причинив особого ущерба. Иначе – без сомнения – они могли и покалечить и даже убить. Я сразу вспомнил о предостережениях наиболее могущественного противника: они начали воплощаться в реальность, и недавнее расслабление выглядело глупостью и наивностью: какими-то путями он проследил-таки за мной и подтвердил серьёзность угрозы. Шутки отошли в сторону, и следовало позаботиться о безопасности: я собирался и дальше жить в городе и заниматься любимой работой, что требовало соблюдения некоторых условий: влияние недругов могло перекрыть многие возможности, и даже за нынешнюю должность возникали опасения и тревоги. Подобрав сумку я двинулся к дому; прежде всего требовалось определить точный размер потерь и заручиться поддержкой главного редактора: только он смог бы оказать мне посильную помощь. Поднявшись на лифте я открыл дверь в квартиру; сразу затрезвонил телефон. Ещё не окончательно я пришёл в себя, чтобы оценивать обстановку адекватно: я просто подошёл и снял трубку, и сквозь муть, боль и вязкий сумрак разобрал мерзкий хохот: он то затухал и опадал, то приближался и разбухал, и наконец резко прервался. – «Тебе всё ясно?» – Я узнал интонацию и голос: маски были сброшены, и война – ранее подпольная и невидимая – объявлялась уже официально и открыто: ещё одно предупреждение делалось могущественным и грозным противником, и нельзя больше было игнорировать столь заметной угрозы и опасности: в следующий раз я вряд ли мог отделаться синяками и ссадинами.

Противник уже бросил трубку, и я сделал то же; требовалось привести себя в порядок, изучив и обезопасив повреждения и ушибы. Я разделся и зашёл в ванную, осматривая и ощупывая себя со всех сторон. На затылке горел приличный синяк, мелкими ссадинами были усыпаны грудь, спина и ноги – в особенности выше колена – и наибольшую тревогу вызывал кровоподтёк, обнаруженный в нижней части спины. Там горел след завершающего удара, и именно он мог иметь наихудшие последствия: при нажатии боль отдавалась в глубине тела, и могли быть задеты и внутренние органы.

Я смазал ссадины и повреждения; теперь следовало обратиться за официальной помощью: я всё ещё надеялся на главного редактора, обладавшего некоторым влиянием, пускай и не столь сильным по сравнению с А. Пока было не слишком поздно: я узнал слегка гнусавый голос, и без раздумий ринулся в бой. – «Извините, Юрий Михайлович, за поздний звонок: мне нужна ваша помощь.» – Что-то шелохнулось на том конце, но шеф не спешил с ответом. – «Я попал в мерзкую ситуацию: и на меня даже устроили покушение.» – Он всё ещё молчал. – «Вы мне не верите?» – «Почему же? Охотно. Только я ведь предупреждал.» – Изменившийся тон не понравился мне. – «А ты что же: когда начинал – не знал, куда лезешь? Ты своё любопытство удовлетворить хотел, а на остальных – плевать? А то, что мне тут звонили – да-да! – как раз по твоей милости, и сам понимаешь откуда, и после подобных звонков – ты знаешь, что случается?!» – «Что?» – «Инфаркты! Или случайные выпадения из окна! А что касается тебя лично: с завтрашнего, нет – сегодняшнего! – дня ты уволен!» – Он с шумом бросил трубку, и я остался в тишине и одиночестве, и в полной прострации, пришедшей почти сразу и заполнившей пространство вокруг тягучей вязкой субстанцией; я застыл на диване, как глыба твёрдого прозрачного льда, переживавшего не самые приятные метаморфозы: под лучами яркого светила она плавилась и испарялась, растекаясь вширь и теряя очертания, пока процесс не зашёл совсем уж далеко, и вода потекла ручейками во все стороны света.

Не знаю точно: сколько времени я просидел скрючившись и уставившись в одну точку; всё так же темно было за окном и так же пусто и мерзко на душе: душевная боль прошла, и ныло только тело, покрытое ушибами и ссадинами. Я ещё не проникся окончательно последним известием: неужели он соглашался так легко и просто предать меня, зачеркнув из памяти и жизни несколько лет так удачно начинавшейся совместной работы? Значит ему грозили по-настоящему: на пустом месте он не стал бы создавать напрасных ненужных препятствий, и тогда заявление о моём увольнении становилось почти решённым делом.

Мне было нечего терять, и проснувшись на следующее утро, я сразу же попробовал дозвониться Юрию Михайловичу: уже на работу. Меня долго не соединяли: кто-то незнакомый просил ждать, пока наконец секретарша шефа не отфутболила напрямую, заговорив в оскорбительной грубой тональности. Я сразу понял: меня действительно уволили; тогда я решил плюнуть на всё и на всех: слишком уж далеко я забрался в своём деле, и очередной шаг – один из завершающих – не мог ничего изменить или исправить. Я позвонил на киностудию, где когда-то снимался Р.: там должен был работать режиссёр, сотрудничавший с ним когда-то и ещё до сих пор не отошедший от дел. Довольно долго меня не могли понять: либо там плохо расслышали фамилию, либо сознательно водили за нос, однако в конце концов я настоял на своём и получил требуемое. Мне выдали номер комнаты и местный телефон, по которому вероятнее всего я мог застать нужного человека, хотя – как напоследок шепнули в трубку: «он только числится в штате». Значит, он давно ничего не снимает? На этот вопрос мне ответили не слишком вразумительно, после чего выяснилось: когда проще всего перехватить режиссёра. Оказалось, что отправляться надо сейчас же: в районе полудня чаще всего он появляется на рабочем месте. Я поблагодарил и тут же собрался: мне было безразлично отношение кого бы то ни было к моему занятию, и я двигался чисто по инерции, набранной в прошедшие дни и так и не потерянной после вчерашнего происшествия.

В очередной раз мне повезло: по местному телефону на проходной мне ответили и тут же согласились на встречу – пусть и не вполне охотно. Я получил временный пропуск и выяснил местонахождение комнаты: что оказалось совсем рядом – за ближайшим поворотом направо. Комната не имела особых опознавательных знаков: кроме таблички с номером – записанным сегодня утром – я увидел только афишку, прилепленную в самом верху; имени же режиссёра почему-то нигде не было. Церемониться я не стал: просто толкнув дверь я оказался в маленьком кабинетике, заставленном шкафами и заваленном тюками с непонятными предметами, и далеко не сразу мне удалось разглядеть щуплую фигурку, разместившуюся в кресле в дальнем углу.

Маленький сухонький старичок скорбно взирал снизу вверх круглыми немигающими глазками, выдерживая паузу и ожидая первой реакции; я не сообщал пока о цели прихода, и он даже не имел понятия, кто я такой и что мне надо. Наконец он моргнул, и тогда я сразу расслабился. – «Это я договаривался о встрече. Вы Юрий Давыдович?» – Он кивнул. – «Тогда я к вам: насчёт Р.» – Он задумался. – «Р.? А при чём тут Р.?» – Он заметно передёрнулся. – «Когда мы договаривались о встрече: я предполагал, что речь пойдёт о моей работе.» – Я виновато потупился. – «А разве не так? В том числе и о ней: в той части, где она связана с актёром и его ролями.» – Он откинулся на спину и пристально посмотрел на меня. – «Да разве можно сравнивать несравнимое! Ведь те рольки-то и яйца выеденного не стоят – по сравнению со всем остальным!» – «Что вы называете остальным?» – «Да фильмы: все те фильмы, которым я отдал жизнь – без остатка, а что получил теперь взамен?» – «И что же?» – «А ничего не получил! Ни-че-го! Так и запишите себе: если журналист. Вы ведь журналист?» – Он заметно напрягся. – «Да.» – «Так и запишите. И усвойте себе: в кино главный – режиссёр, а остальное – материал и сырая глина!» – Я часто закивал, как бы соглашаясь с ним; однако старческое брюзжание было не слишком интересно: мне требовалась правда – полная и окончательная, какой бы жестокой или беспощадной она не выглядела: уже простившись с благоговением и почтительностью я разгребал последние завалы и откапывал немногие оставшиеся тайники, чьё содержимое обязано было дополнить мозаику, заняв пробелы и лакуны.

После резкого выпада он успокоился и сидел свободнее и расслабленнее: некоторое моё сочувствие он принял благосклонно и теперь выжидал следующей реакции. Я начал осознавать ситуацию: оставленный без работы и всего, к чему привык, режиссёр жаловался на нечестность судьбы, выкинувшей его на обочину жизни, где он – в прошлом преуспевавший и знаменитый – вынуждено прозябал, подбирая жалкие крохи и перебиваясь случайными подачками; мой визит мог только раздразнить его и вызвать бурю: бурю негодования и боли, палящей ненависти и неутихающей ни на секунду злобы, к чему мне и следовало готовиться. Хотя и это было мне уже безразлично.

«А как сейчас ваши дела?» – Лучше бы я не спрашивал: неожиданно он приподнялся с кресла, и я увидел перекошенное лицо совсем рядом, и в самый последний момент мне удалось перехватить его руки, которыми он собирался схватить меня за куртку. – «Мои дела?! Да какие у меня могут быть дела? Дела – это у банкиров дела: по покупке заводов, например, или их распродаже; я же занимаюсь делишками.» – Он вдруг хихикнул и так же резко вернулся в кресло. – «Вы со мной согласны? Вот распиливают они – на пару с кем-нибудь, например – некое предприятие – неважно какое, заводишко там или магазин – и пока пила туда-сюда ходит, то некоторых – случайно подвернувшихся – вжик на две части-то; а как же вы хотите: без жертв ни-ни, без них ни одно дело не обходится. И нельзя сказать, кстати, что жертвы-то всё мелкие и ничтожные: среди них и такие попадаются, что и поважнее пильщиков: в конечном итоге. И пока его – таракана этакого – на части раздирают – он ведь тоже муки испытывает.» – Он расслабился и опустил голову, и я понял его: он рассказывал о собственных лишениях и трудностях, наверняка многочисленных и тяжких, в надежде на сочувствие и поддержку; только мне нечего было предложить ему: я и сам теперь оказывался слаб и беззащитен, и неизвестно ещё, чьё положение выглядело неприятнее: он по крайней мере числился на работе, мне же следовало теперь найти её, и я вряд ли мог рассчитывать на чью бы то ни было помощь и поддержку.

«И давно у вас такая ситуация?» – Он всколыхнулся. – «Пять лет. И знаете: когда вы позвонили, то я подумал: вот и вспомнили старика, не забыли ещё окончательно. Так что разочаровали вы меня.» – Он заметно надулся. – «И ради чего вы сюда пришли: ради этого надутого актёришки, который только и умел пускать пыль в глаза и крутить головы вертихвосткам?» – «Он много что умел.» – «Ага, разумеется! Жрать водку – или же коньяк, орать потом песни – разумеется, в компании таких же охламонов и бездельников. Что же касается ролей: он был просто халтурщиком!» – Режиссёр выплюнул это почти с гордостью, слившейся со злобой и отчаянием: независимо от того – насколько он говорил правду – сейчас ведь не его возносили на высочайший пьедестал, откуда он мог бы снисходительно озирать окружающую местность, наполненную тоской и слабостью; его же ждала иная участь, с которой он никак не соглашался примириться и отчаянно огрызался теперь, показывая всего лишь жалкие остатки былой силы и могущества.

«Но всё-таки нельзя же отрицать, что он оставил след в искусстве: и яркий след.» – «Ну вы даёте! Как вы – профан в нашем деле – смеете утверждать подобные нелепости? Да если взять любой мой фильм – я за них по крайней мере ручаюсь – то в каждом найдутся работы: куда сильнее и значительнее! Но ведь почему-то вот никто не вспоминает о их создателях – да гори они все ясным пламенем! – а вокруг Р. такая суета и шумиха. А вам не кажется, что тут дело нечисто?» – Он хитро сощурился и даже почти улыбнулся. – «Да дело-то в том, что это кому-то надо: он кому-то очень нужен, именно такой, каким его представляют некие деятели. И все, кто занимается тем же: льют воду на ту же мельницу.» – Уверенный в правоте он пронзительно смотрел в мою сторону, однако я не реагировал на очевидную провокацию: мне не хотелось убеждать его – как и кого-то ещё – в своей невиновности или чистоте намерений: я больше не собирался участвовать в тяжёлой нелепой борьбе, развернувшейся вокруг дорогого прежде имени, и я не стал реагировать на выпад.

«И мы не будем молчать: пускай все знают об этом! А я – как последний солдат умирающего искусства – именно так! – даже когда мой “Варяг» почти полностью уйдёт под воду – да-да! – даже тогда буду кричать во весь голос, в слабой надежде, что меня услышат: это всё жульничество и обман!» – В запале он привстал с кресла, и я больше не смог выдержать: я поднялся и толкнул дверь, повернувшуюся тяжело и неохотно. В удивлении он замолчал, моргая часто и растерянно, и как бы даже бросился в мою сторону, пытаясь удержать: я быстро простился и исчез, оставив его в одиночестве извергать проклятия и угрозы, наверняка никому больше не страшные и не могущие ни на что оказать влияние; он подтверждал уже известное, не добавляя однако ничего нового и содержательного: но теперь уже я не рвался к истине и не жаждал правды, столь горестной и неудобной: она была почти вся перед глазами – жалкая, нищая и убогая – но мне не хотелось добираться до самых последних глубин: я догадывался, что ждёт там, и такое знание было противно и омерзительно.

По дороге домой мне становилось лучше и спокойнее: почти до конца исполнил я свой долг, оказавшийся столь тягостным и вызвавший последствия, с которыми предстояло ещё разбираться; почти наверняка мой визит не остался незамеченным, и можно было ждать ответной реакции. Я надеялся, что противники не пойдут дальше и остановятся: совершенно не хотелось больше попадать под удар – бьющий прицельно и болезненно – всего лишь за желание правды, не прикрытой от всех плотной непроницаемой завесой. Их содействие уже не требовалось: я сам с радостью отдал бы обнаруженное, вот только вряд ли они захотели бы приобщить находки к общему хранилищу: они взрывали фундамент их авторитета и благополучия, созданный такими трудами, так что стоило серьёзно подумать – а что делать с ними дальше? И уж наверняка моя помощь не могла вызвать восторга и восхищения: после состоявшихся стычек и бесед, стоивших и мне, и остальным слишком много сил и нервов.

Было ещё светло, и я не так боялся нападения: это уже выглядело бы слишком нагло и открыто. Я спокойно добрался до квартиры и забаррикадировался: сегодня уже я не собирался никуда выходить: бессмысленность того, чем я занимался последние дни, наконец подействовала, повлияв – вместе с обнаруженными результатами – на желание, так сочно и подробно выплеснутое ещё вчера: высказав его так явно я нанёс по нему – сам не ожидая – небывалой силы удар; оно никло и слабело, подтачивалось всеми трудностями и препятствиями, чьим преодолением мне пришлось заниматься. Мне не хотелось больше барахтаться в вязкой жиже, обнажившейся там, где я рассчитывал найти совсем иное – скопление мудрости и красоты, снабжённой также многочисленными талантами. Перебирая детали и подробности я тихо сидел за столом на кухне: скоро должен был вскипеть чай, и тогда предстояло решить – а что делать дальше? Я приготовил чашку: оставалось совсем чуть-чуть, и тут зазвонил телефон, обрывая мысли и желания. Я догадывался, кто это: наглый тип не мог не отреагировать на последний визит, но теперь уже я был тих и спокоен. – «Да: я вас слушаю.» – «Ты как: намёки понимаешь? Или чтобы ты угомонился, нужны более серьёзные средства?» – «Всё: я выхожу из игры.» – «Как-как? Ну-ка повтори.» – «Я больше не собираюсь ни с кем встречаться. И делать книгу тоже.» – Умиротворённо и вежливо говорил я сейчас, и он почувствовал перемену; он молчал, ожидая, возможно, чего-то ещё, но я не собирался продолжать. – «Простите: я занят.» – Положив трубку я выдернул штепсель из розетки, отсоединив телефон от сети: ни к чему мне были сейчас собеседники, от общения с которыми я успел устать за прошедшие дни. Чай как раз вскипел, и я заварил покрепче, сразу же приступив к делу: с антресолей я достал оцинкованный таз – так казалось безопаснее – и положил его посередине кухни. Сначала я принёс архив: старые газетные и журнальные статьи легко воспламенялись и горели, унося с дымом память о былом, разбавленную откровенной ложью и мелкими подтасовками мелких людишек, сварганивших их непонятно зачем и почему: ложь не могла пойти им – почти всем! – на пользу, а правды они боялись или не хотели знать её, ослеплённые и обманутые теми, кто определял их судьбу и решал за них – а что же им делать и как жить; да они и сами не жаждали правды: так казалось легче и проще – выполнять чужие приказы и указания – потому что потом следовало главное: награждение отличившихся и наказание тех, кто посмел не согласиться и пошёл своей дорогой; всё это становилось теперь дымом и пеплом, подводя промежуточный итог моей жизни: я ведь справился и дошёл до последних глубин, и не моя вина, что пришлось отступить – я ведь не сдался на милость победителя и не продался – а сколько человек устояли бы на моём месте и выдержали бы до конца? и самое главное – избавился от жажды и непонятного желания: оно не точило больше, расползаясь болезненным наростом и мешая жить и работать дальше. Я был теперь спокоен и сосредоточен: достаточно свободно я смог бы найти работу в независимой – разумеется, весьма относительно – прессе: вряд ли преследование было бы продолжено – для него пропали основания – и я не исключал даже благоприятнейшего выхода: возвращения на прежнюю работу.

Перемешивая пепел с новой пищей для огня – листами с собственными записями – я вспоминал о встречах, чьи следы испарялись вместе с бумагой: наверняка они скоро забудутся, затянувшись, как затягиваются ряской окна в болоте: взбаламученные лягушки и пиявки ещё подёргаются, посмотрят по сторонам в недоумении – а что же нас так расшевелило и взволновало? – но явно ненадолго хватит возникшего интереса; жизнь быстро вернёт их к прежнему состоянию, и совсем незачем тогда любые напоминания о том нежданном и непредвиденном событии. Я хорошо размешивал быстро прогоравшую бумагу; всего несколько минут оказалось достаточно, чтобы исчезли результаты моих собственных поисков, и тогда я достал последнюю пачку: тетради и дневники былого кумира моей молодости.

Я начал с тетрадей – сгоравших одна за другой легко и свободно: они медленно начинали, а потом вспыхивали и разгорались, восставая ярким факелом, чтобы почти сразу затихнуть и скоро погаснуть, уступив место следующей порции; дневники я разодрал – они были в несколько раз объёмистее и состояли из бумаги грубее и толще: огонь справлялся с ними медленнее, и копоти и дыма от них явно получалось больше; никак не желали они, видимо, разделять общую судьбу, оставаясь последним убежищем фактов и свидетельством о яркой самобытной личности; я скормил огню уже все запасы и перемешивал остатки, непрогоревшие окончательно. Теперь я стал неопасен для вершителей истории и судеб: вещественные свидетели навечно замолкли, унесясь с дымом, а память – что она могла дать кроме слабых следов и отпечатков, полуслепых и недостоверных; при большом желании любого из свидетелей можно было заставить говорить только нужное, я же не хотел иметь с ними ничего общего: я не являлся реальным свидетелем фактов двадцатилетней давности, и кучка пепла – невоплощённый замысел – имела смысл и значение только для меня одного. Можно было даже устроить похороны: развеять прах по ветру или сбросить в реку, воды которой разнесли бы его дальше по местам, знавшим Р. и любившим его. И вполне возможно, что он был бы за: любитель розыгрышей и вина, гроза всех женщин, пьяница и подлец, герой и кумир поколения.