Критические мысли

Два основных персонажа романа, Александр Адуев и его дядя Пётр Иваныч, ведут непрерывную борьбу за право прожить жизнь согласно собственным идеалам. Каков был «представитель всероссийского застоя» Александр Адуев, когда приехал в Петербург из своего имения? Автор даёт подробный портрет:

«Ему было двадцать лет. Жизнь от пелён ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька всё пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдёт далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки.

О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху, как знают о какой-нибудь заразе, которая не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе. От этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно – он не знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки – то голос славы, то любви: всё это приводило его в сладкий трепет.

Мечтал он и о пользе, которую принесёт отечеству. Он прилежно и многому учился. В аттестате его сказано было, что он знает с дюжину наук да с полдюжины древних и новых языков. Всего же более он мечтал о славе писателя. Стихи его удивляли товарищей. Перед ним расстилалось множество путей, и один казался лучше другого. Он не знал, на который броситься.

Гораздо более беды для него было в том, что мать его, при всей своей нежности, не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что ожидало его и ожидает всякого впереди. Но для этого нужно было искусную руку, тонкий ум и запас большой опытности, не ограниченной тесным деревенским горизонтом. Нужно было даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо его и в детстве, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе – словом, узнать, что он мужчина».

Последний абзац явно показывает авторское отношение к этому персонажу и заранее предвещает его проигрыш в борьбе с «правильными» взглядами на жизнь его тридцатидевятилетнего дядюшки Петра Иваныча Адуева, столичного жителя, владельца стекольного и фарфорового завода, чиновника особых поручений при важной особе, человека трезвого ума и практического смысла. Каковы же эти взгляды?

При первой же встрече, дядя советует племяннику вернуться назад, в родовое имение.

«Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном».

То же самое, кстати, говорила Александру при расставании мать:

«Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям?.. Что ты найдёшь в Петербурге? – продолжала она. – Ты думаешь, там тебе такое же житье будет, как здесь? Э, мой друг! Бог знает, чего насмотришься и натерпишься: и холод, и голод, и нужду – всё перенесёшь. Злых людей везде много, а добрых не скоро найдёшь. А почёт – что в деревне, что в столице – всё тот же почёт. Как не увидишь петербургского житья, так и покажется тебе, живучи здесь, что ты первый в мире; и во всём так, мой милый! Ты же воспитан, и ловок, и хорош. Мне бы, старухе, только оставалось радоваться, глядя на тебя. Женился бы, послал бы бог тебе деточек, а я бы нянчила их – и жил бы без горя, без забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы не позавидовал; а там, может, и не будет хорошо, может, и помянешь слова мои…»

Но вернёмся к Петру Иванычу. Из его слов ясно видно, что он не верит в такие понятия как дружба, любовь, родство и счастье в общепринятом для глубинной России смысле, что для него и прочих столичных жителей эти понятия уже не столь важны и «перевёрнуты вверх дном». В письме, которое Александр пишет другу, дядя диктует ему такие слова о себе:

«Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит.

Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина… Он читает на двух языках всё, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы – это его вкус, часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому, что до них никому нет надобности».

Работа и расчёт – вот два кита, на которых зиждется жизнь Петра Адуева. Все чувства полностью подчинены этим двум вещам.

«– По-вашему, и чувством надо управлять, как паром, – заметил Александр, – то выпустить немного, то вдруг остановить, открыть клапан или закрыть…

– Да, этот клапан недаром природа дала человеку – это рассудок…»

Дядя поучает племянника:

«Вот ты бы выслужился, нажил бы трудами денег, выгодно женился бы, как большая часть… Не понимаю, чего ещё? Долг исполнен, жизнь пройдена с честью, трудолюбиво – вот в чём счастье! по-моему, так».

Конечно, усилиями автора юноша-идеалист терпит крах во всём: в любви, в дружбе, в творчестве и в работе. Все мечты Александра разбиты.

«Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: всё уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: всё химера – а живи!»

Но действительно ли это победа дяди и его учения? Да, Наденька – первая настоящая любовь юного Александра Адуева – внезапно полюбила другого. Но ведь это могло случиться (и случается!) с любым юношей вне зависимости от идеалов и убеждений последнего. Первая любовь очень часто заканчивается разрывом, а порой и трагедией. То, что в дружбе никакого краха не случилось, убеждает племянника сам дядя!

«Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришёл с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег – да! а в наш век об этот пробный камень споткнётся не одно чувство… нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный…»

Карьера Александра началась лучше, чем у дядюшки когда-то!

«Тебе решительно улыбается фортуна, – говорил Пётр Иваныч племяннику. – Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя…

Ты, Александр, должно быть, в сорочке родился. Я, наконец, начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану говорить тебе, зачем ты приезжал. Не прошло месяца, а уж со всех сторон так на тебя и льётся. Там тысяча рублей, да редактор обещал сто рублей в месяц за четыре печатных листа: это ведь две тысячи двести рублей! Нет, я не так начал!»

Через два года Александр Адуев вполне вписался в столичную жизнь:

«В службе заметили способности Александра и дали ему порядочное место. Иван Иваныч и ему с почтением начал подносить свою табакерку, предчувствуя, что он, подобно множеству других, послужив, как он говаривал, без году неделю, обгонит его, сядет ему на шею и махнёт в начальники отделения, а там, чего доброго, и в вице-директоры, как вон тот, или в директоры, как этот, а начинали свою служебную школу и тот и этот под его руководством…»

В творчестве Александр тоже начал хорошо, его стихи печатали журналы, не говоря уже о переводах научных статей.

«В редакции журнала Александр тоже сделался важным лицом. Он занимался и выбором, и переводом, и поправкою чужих статей, писал и сам разные теоретические взгляды о сельском хозяйстве. Денег у него, по его мнению, было больше, нежели сколько нужно, а по мнению дяди, ещё недовольно. Но не всегда он работал для денег. Он не отказывался от отрадной мысли о другом, высшем призвании. Юношеских его сил ставало на всё. Он крал время у сна, у службы и писал и стихи, и повести, и исторические очерки, и биографии. Дядя уж не обклеивал перегородок его сочинениями, а читал их молча, потом посвистывал или говорил: „Да! это лучше прежнего“. Несколько статей явилось под чужим именем. Александр с радостным трепетом прислушивался к одобрительному суду друзей, которых у него было множество и на службе, и по кондитерским, и в частных домах. Исполнялась его лучшая, после любви, мечта. Будущность обещала ему много блеску, торжества; его, казалось, ожидал не совсем обыкновенный жребий, как вдруг…»

Да, первая повесть Александра вышла неудачной, но это и не удивительно, учитывая юный возраст автора и отсутствие у него жизненного опыта. Александр сам отказался от карьерного роста, тяжело переживая первое в его жизни горе – несчастную любовь к Наденьке, а добили его разгромный отзыв на его повесть и заявление дядюшки об отсутствии у племянника литературного таланта. Разочаровавшийся во всех своих юношеских идеалах Александр покидает столицу и возвращается в родной дом.

Очевидно, что Гончаров не справился с поставленной задачей: все четыре примера «краха» русской доктрины жизни при столкновении с реальной столичной жизнью не выдерживают критики. Это именно что – обыкновенная история, а не война мировоззрений!

Что же по воле автора происходит с Александром Адуевым дальше? Отравленному ядом столичной жизни Александру становится скучно в родном имении, и он вдруг, из-за скуки (!) и уязвлённого самолюбия, принимает дядюшкину доктрину жизни, вновь приезжает в Петербург и начинает усиленно делать карьеру и ловить фортуну наживы, в чём, в конце концов, весьма преуспевает и даже превосходит своего дядю. Но при этом он превратился в бесчувственное чудовище! Очевидно, будь он таким чудовищем изначально, никаких «крахов» с ним бы не случилось. Следовательно, чтобы русским полностью перейти на западную модель жизни, они должны с раннего детства подавлять в себе все чувства! Именно подавлять, а не регулировать, потому что, очевидно, для детей какая-либо регулировка чувств – это нонсенс! И вот это уже – необыкновенная история.

Пётр Адуев перевоспитал не только племянника, но и свою молодую жену Лизавету, изначально бывшую в спорах полностью на стороне Александра. И в отношениях с женой Адуев-старший руководствовался разумом, расчётом, а не чувствами. Он поучал племянника:

«… чтоб быть счастливым с женщиной, то есть не по-твоему, как сумасшедшие, а разумно, – надо много условий… надо уметь образовать из девушки женщину по обдуманному плану, по методе, если хочешь, чтоб она поняла и исполнила своё назначение. Надо очертить её магическим кругом, не очень тесно, чтоб она не заметила границ и не переступила их, хитро овладеть не только её сердцем – это что! это скользкое и непрочное обладание, а умом, волей, подчинить её вкус и нрав своему, чтоб она смотрела на вещи через тебя, думала твоим умом…»

Пётр Адуев и здесь добился успеха, он счастлив в семейной жизни. Но наблюдая муки несчастной любви Александра, Лиза вдруг задумалась: счастлива ли она?

«Жаловаться она не имела права: все наружные условия счастья, за которым гоняется толпа, исполнялись над нею, как по заданной программе. Довольство, даже роскошь в настоящем, обеспеченность в будущем – всё избавляло её от мелких, горьких забот, которые сосут сердце и сушат грудь множества бедняков.

Муж её неутомимо трудился и всё ещё трудится. Но что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо дело делать.

Лизавета Александровна вынесла только то грустное заключение, что не она и не любовь к ней были единственною целью его рвения и усилий. Он трудился и до женитьбы, ещё не зная своей жены. О любви он ей никогда не говорил и у ней не спрашивал; на её вопросы об этом отделывался шуткой, остротой или дремотой.

Он поклоняется положительным целям – это ясно, и требует, чтоб и жена жила не мечтательною жизнию.

«Но, боже мой! – думала Лизавета Александровна, – ужели он женился только для того, чтоб иметь хозяйку, чтоб придать своей холостой квартире полноту и достоинство семейного дома, чтоб иметь больше веса в обществе? Хозяйка, жена – в самом прозаическом смысле этих слов! Да разве он не постигает, со всем своим умом, что и в положительных целях женщины присутствует непременно любовь?.. Семейные обязанности – вот её заботы: но разве можно исполнять их без любви? Няньки, кормилицы, и те творят себе кумира из ребёнка, за которым ходят; а жена, а мать! О, пусть я купила бы себе чувство муками, пусть бы перенесла все страдания, какие неразлучны с страстью, но лишь бы жить полною жизнию, лишь бы чувствовать своё существование, а не прозябать!..»

И Лизавета начинает постепенно угасать. Ей грозит чахотка и скорая смерть. Поняв, что погубил жену, Пётр Адуев бросает всё: карьеру, завод, столицу. Он собирается увезти жену на лечение за границу и посвятить ей остаток жизни. И данный финал перечёркивает победу дяди над племянником, показав, что западный идеал жизни не столь совершенен, и чувства всё же превалируют над расчётом!

Роман Ивана Гончарова «Обыкновенная история» вышел в 1847 году. Через двенадцать лет, в 1859 году, Гончаров делает ещё одну попытку показать превосходство западной модели общества над русской – издаёт свой знаменитый роман «Обломов», в котором сталкивает двух друзей детства, выросших бок о бок и учившихся в одной школе: русского лентяя Илью Обломова и образцового трудягу на западный манер полунемца Андрея Штольца. Вот как сам Гончаров в своей статье «Лучше поздно, чем никогда» объясняет, почему русскому противопоставлен немец:

«… скажу несколько слов о Штольце в «Обломове».

Меня упрекали за это лицо – и с одной стороны справедливо. Он слаб, бледен – из него слишком голо выглядывает идея. Это я сам сознаю. Но меня упрекали, зачем я ввёл его в роман? Отчего немца, а не русского поставил я в противоположность Обломову?

Я мог бы ответить на это, что, изображая лень и апатию во всей её широте и закоренелости, как стихийную русскую черту, и только одно это, я, выставив рядом русского же, как образец энергии, знания, труда, вообще всякой силы, впал бы в некоторое противоречие с самим собою, то есть с своей задачей – изображать застой, сон, неподвижность. Я разбавил бы целость одной, избранной мною для романа стороны русского характера».

Миф о «русской лени» до сих пор усиленно продвигается Западом, хотя на самом деле русская лень – это нежелание трудиться ради наживы или карьеры. Как это ни странно, но это христианство навязало русскому народу понятие о лени как о нежелании трудиться вообще. Что такое христианский рай? Это место, где первые люди жили без забот и без труда! А куда стремятся праведные христиане после смерти? В этот ленивый рай! А кто навязал русским христианство? Запад! Как же тогда этот самый Запад смеет обвинять русских в лени, если эта самая лень по понятиям христианского Запада – райское блаженство и мечта каждого христианина? Это первое противоречие, которое западникам никак не удаётся преодолеть.

Как известно, в раю люди жили на полном обеспечении, не работали ни физически, ни умственно. Просто наслаждались самой жизнью. Но из рая человек изгнан, и людям в массе своей приходится трудиться, чтобы улучшить условия своего существования. Большинство работает, чтобы обеспечить себе и своим близким еду, одежду и кров. Обеспеченное же меньшинство трудится «на благо государства», исключая «скупых рыцарей», занятых бессмысленным набиванием собственных кубышек. То есть труд в любой форме – одно из краеугольных условий существования людей, вне зависимости от формы общественного устройства, исключая мифический коммунизм. Тезис о том, что нужно трудиться здесь, «на земле», чтобы наслаждаться бездельем там, на «небесах», мягко говоря, не вдохновляет, особенно тех счастливчиков, которые и здесь в полной мере обеспечены всем необходимым.

Второе противоречие – явное поклонение сторонников западного образа жизни Золотому Тельцу, приводящее в конечном итоге к краху личности, гибели души человека.

Как же Гончаров в своём романе доказал превосходство во всём полунемца Штольца над русским Обломовым? Да точно так же, как и в романе «Обыкновенная история»: крах всех начинаний и «падение» лентяя Обломова и взлёт и благоденствие трудяги Штольца. Но Штольц, в отличие от Адуева-старшего не старается подчинить свои чувства расчёту и поэтому не превращается в бездушное чудовище, что должно было по мнению автора превратить этот персонаж в образец для подражания. Но как Штольцу удалось добиться материального благополучия, не замарав души, автор романа не показывает, что и делает этот образ «слабым, бледным, голой идеей».

В романе «Обломов» Иван Гончаров показывает, что может существовать и персональный рай, рай для конкретных людей. И этот рай называется Обломовка. Именно здесь вырос и сформировался как личность Илья Ильич Обломов.

С самого рождения полностью удовлетворялись все желания мальчика. Ему не позволяли ничего делать самому. Специальные слуги одевали и раздевали ребёнка, кормили, следили за каждым его шагом, чтобы уберечь от любой возможной неприятности или опасности. Словом, Илюша Обломов жил, как в раю. Так же, как «первые люди», он был вдруг извергнут из рая, «вкусив» абсолютно ненужных ему знаний: его отправили учиться в школу «в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего управляющего, немца Штольца, который завёл небольшой пансион для детей окрестных дворян». Родители Обломова никогда бы этого не сделали, не появись в их райском уголке этот «змей-искуситель», представитель жестокого, да ещё к тому же западного мира.

Отправив сына в школу Штольца, родители Илюши Обломова инстинктивно противятся столь чуждому всем их исконным обычаям влиянию на их сына, используют любые предлоги, чтобы тот подольше оставался дома и поменьше был в школе.

«… мать встречает его за чаем с улыбкой и с приятною новостью:

– Сегодня не поедешь; в четверг большой праздник: стоит ли ездить взад и вперёд на три дня?

Или иногда вдруг объявит ему: «Сегодня родительская неделя, – не до ученья: блины будем печь».

А не то, так мать посмотрит утром в понедельник пристально на него, да и скажет:

– Что-то у тебя глаза несвежи сегодня. Здоров ли ты? – и покачает головой.

Лукавый мальчишка здоровёхонек, но молчит.

– Посиди-ка ты эту недельку дома, – скажет она, – а там – что Бог даст.

И все в доме были проникнуты убеждением, что ученье и родительская суббота никак не должны совпадать вместе, или что праздник в четверг – неодолимая преграда к ученью во всю неделю.

В другой раз вдруг к немцу Антипка явится на знакомой пегашке, среди или в начале недели, за Ильёй Ильичом.

– Приехала, дескать, Марья Савишна, или Наталья Фаддеевна гостить, или Кузовковы со своими детьми, так пожалуйте домой!

И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь, до Страстной недели уж недалёко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то решит, что на Фоминой неделе не учатся; до лета остаётся недели две – не стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до осени отложить.

Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно!

И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдёт, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвётся где-нибудь.

Обломовы старались, впрочем, придать как можно более законности этим предлогам в своих собственных глазах и особенно в глазах Штольца, который не щадил и в глаза и за глаза доннерветтеров за такое баловство».

Вот таким образом Илюша Обломов до пятнадцати лет учился в пансионе Штольца, а «потом старики Обломовы, после долгой борьбы, решились послать Илюшу в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до конца». И уже тогда юноша задумывался:

«Когда же жить? – спрашивал он опять самого себя. – Когда же, наконец, пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть ещё ни на что не понадобится в жизни? Политическая экономия, например, алгебра, геометрия – что я стану с ними делать в Обломовке?»

Когда же учение закончилось, Илья Обломов окончательно покидает свой рай, родную Обломовку и отправляется в Петербург. Именно здесь, в столице, разгорается борьба за «перевоспитание» Ильи Обломова, за перевод его с русского дворянского образа жизни на «прогрессивный» западный. Илья Обломов – это доведённый до абсурда образ Александра Адуева из романа «Обыкновенная история», но не сломавшийся под ударами жизни, не переродившийся в бездушное чудовище, а свернувшийся, как куколка насекомого, в своём личном мирке, отгородившись от внешнего столичного мира. Каким же показывает Гончаров петербургского Обломова?

«Это был человек лет тридцати двух-трёх от роду, среднего роста, приятной наружности, с тёмно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определённой идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворённые губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всём лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошёл бы в приятном раздумье, с улыбкой».

Надо сказать, что Илья Обломов не был ленивым или умственно недоразвитым бездельником. Он поначалу честно пытался вписаться в столь непривычный и неприятный ему столичный мир. Но вскоре понял, что лично ему обычаи и законы этого мира не подходят, а потому Обломов просто уходит со службы в отставку, избегает светских развлечений и начинает строить вокруг себя некую мини-Обломовку, свой персональный рай. То, что Обломов постоянно лежит в своей комнате на диване, вовсе не свидетельствует о его необыкновенной лени, о чём читателя извещает сам автор:

«Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием.