За волшебным порогом

Отец матери, мой дед Вагулит, и сейчас управлял нашей планетой. И в его силах было отправить в резервацию девушку-лазутчицу, которую я видел в повозке. Но мать мне сообщила, что дед решил устроить показательную казнь, а не ссылать лазутчицу на её родину.

Казнь была назначена на вечер следующего дня.

Как я пережил тот страшный день, трудно описать. Поэтому я не буду этого делать. Но вечером, когда девушку подвели к костру, когда решение было наверное невозможно отменить, я, так как сидел рядом с дедом и матерью в первом ряду, бросился к костру. Нет, я не стал его тушить. Я подбежал к девушке и протянул ей руку. Она улыбнулась мне, лицо её просияло, и она, протянув мне свою ладонь, подалась ко мне. Я обнял её. И мы вместе вошли в пламя костра.

Всё это случилось молниеносно. Ни мать, ни дед, ни стражники не успели меня схватить и отвести от костра.

Мы с девушкой, обнявшись, стояли в центре пламени. Огонь и искры скрыли нас от толпы. Но мы не горели. Пламя будто бы и не брало ни меня, ни девушку. Мы даже ощущали прохладу прикосновений языков огня.

Дед, так его слово было законом законов, нашёл в себе силы и приказать потушить костёр, а увидев нас с Делоликой в центре костра нетронутыми огнем, разрыдался и встал перед нами на колени. Все, кто был на площади, последовали его примеру. Они были удивлены тем чудом, что мы целы и невредимы, несмотря на пребывание в жарком огне костра. А дед в тот же день отменил закон о переселении в резервацию тех, кто любит и кто любим. Он на своем собственном опыте убедился, что любовь не боится ничего. Ни огня, ни казней, ни козней, ни приказов. Она есть.

История, о которой я вам рассказал, давняя. Её можно даже назвать мемуарами моими. Теперь у нас на планете почти никого не осталось, кто помнит о каменных сердцах жителей нашей планеты. Мы с Делоликой по-прежнему вместе. Мы любим друг друга.

Деревня

В том королевстве давным-давно ждали нашего приезда. Но из-за непогоды то в королевстве, то у нас, приезд откладывался.

Но как же обрадовались жители, увидев, что мы сходим с палубы теплохода. Нас караулили сотни, нет, тысячи репортеров. Они с нетерпением, заготовив кучу блокнотов, ждали нас и в аэропорту, и на вокзалах, и у тоннеля через горы. А мы решили добраться в эту страну теплоходом.

И как мы ни пытались проникнуть в страну неузнанными, нас всё же узнали. Признали. Нас дождались. Дождались. Королева, как ни странно, ждала нас как раз на причале пароходства и вышла к нам с приветливой улыбкой.

– Голубчики! – сказала она, – как же хорошо, что вы приехали. Пожалуйста, будьте как дома. Милости прошу к нашему шалашу. Ой, простите, нечаянно сказала так, видимо сказалось мое детство, проведённое у бабушки в деревне в вашей стране. Но вы не стесняйтесь. Добро пожаловать к нам в королевство.

И тут грянула музыка! Аплодисменты не угасали на пристани до утра! Жители ликовали. Королева резвилась, как девчонка. Она бежала рядом с нами, то вприпрыжку, то срывалась в галоп и уносилась, как ветер, вперёд, а потом так же стремительно возвращалась к нам.

Теперь всё же надо вам сказать, почему же так радовалась нам королева. И кто мы такие, что нас, совсем ничем не примечательных людей принимали, как важнейших послов.

Временно меня зовут дядя Алексис, а друга моего Мишель. В нашей деревне Мишеля зовут иначе, по-простому – дядя Миша, а меня – дедой Лёшей. Миша мне заместо сына. Сиротой он остался с младенчества, так со мной и вырос. Имена наши на иностранные немного изменились, но это случилось очень ненадолго, только на время нашего пребывания в том загадочном королевстве, где нас ждали долго и наконец-то дождались.

Так вот, возвращаясь к рассказу о нашем приезде, мне надо ещё сказать, что пристань, улицы домов, балкончики, подъезды во всех домах были украшены гирляндами из цветов всевозможных расцветок. Благоухание стояло такое, будто мы Мишаней вышли после грозы в поле за рощей дубовой. И так пели оркестранты, так старались всевозможные уличные музыканты, что казалось, будто птицы всего мира слетелись на нашу встречу и поют нам. И как поют!

Встретили нас, понятное дело, тепло, с лаской да заботой. Королева и её дети, как выяснилось, Мишанины троюродные племянники, – так вроде по родству выходило, – радовались нам так искренне, что нам показалось, мы и не выезжали из деревни своей. Да, забыл ведь сказать, садовая моя голова, что Мишаня, Мишель, приходился родственником королеве. Он остался единственным из рода королевского. Правда, Мишаня и знать об этом не знал, пока не получил письмо-приглашение в то королевство, где мы и оказались. Из сказанного в письме получалось, что он остался единственным человеком на земле, который остался на родине королевы. А она уж и надежду потеряла, что остался хоть кто-то в живых из страны её детства.

Не буду в подробностях описывать, как да что было в той стране. Вы меня поймете и так. Всё мы посмотрели, со всеми диковинками нас познакомили. А потом королева вдруг загрустила. Она так захотела вернуться на Родину, что уж вторую или третью ночь не спала, а сидела с нами в саду и говорила-говорила о том, что её единственной мечтой осталось желание вернуться на Родину.

Ясное дело, что нам понятно было её желание. Мы и сами уже хотели вернуться домой. Гости гостями, а дома и стены говорящие, да и сени ласковые. Думала королева, думала, а потом и говорит нам:

– А давайте-ка, братцы, потихоньку уедем. Зачем нам сообщать всем, что мы покинули страну. Потом узнают всё сами. Да и страна наша не останется без надлежащего присмотра. Дети-то у меня один одного лучше. Страной так будут править, что и мне может поучиться у них надо будет ещё такому правлению.

Мы с Мишаней почесали затылки, а потом и говорим:

– Ну что ж, дело хозяйское, раз дело так повернуло, едем!

И мы, встав с садовых лавок, направились к выходу из сада. Королева, как девчонка, вновь побежала рядом с нами. И опять понеслась вприпрыжку.

Она радовалась:

– Братцы мои, как же хорошо, что вы есть. Как хорошо, что вы не чопорные министры. Что вам ничего не надо ни с кем согласовывать. Это счастье – быть вольным. Я вольна, ребятушки мои. Я с вами. Пешком пойду. Но до Родины дойду.

Опять опущу наши приключения в поездке. Потому что они не стоят того, чтобы их описывать. Всё было в общем неплохо. Нас не преследовали, препятствий нам не чинили, и за то спасибо. С первым встретившимся нам почтальоном мы отправили телеграмму во дворец. Объяснили детям королевским, что так мол и так, королева предоставляет вам волю вольную на правление страной. А сама она отбыла на родину. Сколь долго пробудет на родине – неизвестно, а может и вовсе там и останется.

Телеграмма видимо добралась в срок. Потому нам удалось без происшествий вернуться в деревню.

В общем-то рассказ я свой наверное и закончу на этом. Только лишь ещё скажу, что королева осталась таки в деревне в нашей. Устроилась на ферму. А мы с Мишаней, хоть и стары уже, но помогаем вести хозяйство нашей родственнице королеве.

И если бы хоть раз увидели вы всегда сияющее улыбкой лицо королевы при виде коров, луга, ведра, полного парного молока, то и вы бы сказали, что нет на земле более счастливого человека.

Мой друг разбойник

Есть у меня друг – Мишка. Обычный мальчишка. Все дети, которых мне доводилось встречать, были как дети. Только Мишка очень уж выделялся из общего ряда. Нет, у него не было длинного носа или хвоста, необычность его была иного рода.

Дети ближе к пяти-шести годам обычно уже набираются опыта, наблюдая за жизнью взрослых, и уже потихоньку начинают хотеть кем-то стать, когда вырастут. Конечно, их желания меняются в течение жизни не один раз. Но Мишка, как только начал говорить, сказал родителям, что он хочет быть… разбойником.

Кстати, разбойником он и рос. И всё, абсолютно всё, делал наоборот. Но родители каким-то образом понимали ход мыслей сына и старались давать ему так называемые вредные советы.

Обычные родители своим детям говорят: не трогай утюг или не жги спички. А в случае с Мишкой родители разрешали ему всё, что в других семьях запрещали. И были уверены, что Мишка поступит наоборот. Не будет жечь и трогать.

Вначале всё так и было. Но это когда Мишке исполнилось пять. А после шести лет Мишка стал… нет, он не стал обычным. Просто теперь он сначала не делал то, о чём родители просили, а потом поступал наоборот. Потому что ему всё интересно было.

***

Меня зовут Леонтий, я друг Мишки, только старше Мишки я лет на семьдесят. Он мне во внуки или даже в правнуки годится, но он мой друг. Какого бы иным людям поискать стоило.

***

Так вот, я отвлёкся немного, чтобы вы понимали, кто ведёт разговор, да откуда я так много знаю о Мишке.Вернусь всё же к желанию Мишкиному стать разбойником. Разбойники, считал Мишка – это благородные люди, спасающие бедняков из пропасти злосчастий, помогающие им обрести радость и счастье. Уж почему так Мишка считал, мне не ведомо, просто он мне об этом не говорил, да я и не спрашивал его.

Может быть, Мишка во сне увидел короля Артура или Рыцаря Ричарда. Были в далёкие времена такие благородные люди.

А может быть, он что-то припоминал из прошлых своих жизней. Я и сам иногда замечаю за собой такие странности. Вроде бы и не было со мной чего-то такого загадочного. А я помню точно, что было. Вижу это как сон. Так случается.

Вот я и не приставал к Мишке с расспросами, отчего же все хотят быть лётчиками, врачами, учителями или ещё кем-то, достаточно прозаичным, на мой взгляд, а он хочет быть разбойником. Хотя, надо честно признать,что эти профессии могут только на первый взгляд показаться простыми, но это не так. Да вы знаете об этом наверняка. Чтобы стать хорошим врачом или лётчиком, мало знаний, необходимо неумолчное стремление к высшему идеалу.

Но Мишка, несмотря на то, что время шло, желания своего – стать разбойником–  не менял. И вот Мишке уже исполнилось десять, потом пятнадцать лет, а он затеи своей о будущей специальности не терял.

Конечно, он всегда был любознательным. Он увлекался всем, что попадалось ему на глаза. Он с легкостью научился играть на гитаре. Потом с такой же легкостью оставил это занятие. Потом увлёкся спортом, стал лыжником. Но оставил и это занятие. Он увлекался кулинарией, вязанием, рисованием, борьбой, боксом, между делом успевал посещать дополнительные занятия по химии и математике, английскому и китайскому языкам. Увлёкся даже морским делом. Но с какой бы лёгкостью он ни брался за любое занятие, он с такой же легкостью уходил от него, овладев необходимыми ему знаниями и умениями.

Мне и самому иногда казалось, что Мишка не то чтобы уникум, он какой-то непостоянный. Но я-то знал, что это не совсем так. Так могло показаться только несведущему человеку.

Мишка шёл по жизни легко, да он и сейчас так живёт. Он будто камушки по дороге собирал, идя по жизненной тропе, а разглядев их как следует,бросал на дорогу. У меня ощущение такое было, что он ищет что-то. Правда он и сам не понимал, что же он ищет.

Но разбойником он все равно хотел быть.

Время шло неумолимо, и Мишке исполнилось семнадцать, школа осталась позади. А впереди…

Да, вы верно поняли. Мишка так и остался разбойником. Правда, по пути своего следования по жизненному пути, он стал учителем рисования, но мог с лёгкостью вылечить больного и мог перебрать автомобильный двигатель, и построить дом. Но разбойником он остался, несмотря на свои умения.

Да, он говорил всем своим знакомым, что он разбойник.

Но я всё же уточню, что Мишкин разбойничий пыл стал не губительным для людей, а наоборот, он стал им лекарством. Лекарством от грусти, лекарством для счастья.

То ли и вправду Ричардом он был некогда, то ли слишком большое Мишкино сердце вместило в себя не один мир одного человека. А множество миров многих людей.

Мишка мне самый родной в этом мире человек. И я с радостью вам говорю, что я люблю разбойника. А может, так получилось оттого, что мы с Мишкой очень похожи и в мыслях, и в поступках.

Синий дом

Дом синел и синел. Раньше он был вполне обычным деревянным срубом. И цвет имел, соответствующий дереву. Но потом дом начал синеть. Кстати, вместе с ним синели и его жители.

А жителей в доме было всего-то ничего – старушка лет за сто, да её кот.

Городские поселенцы вначале посмеивались над домом да над его жильцами. А потом стали обходить стороной этот дом. А ну как синь эта привяжется и к ним. Начали опасаться синевы.

Уж на что старушка была добра да мила со всеми, но и это не спасало положения.

Ради справедливости надо сказать, что ни старушка, ни её кот Бася понятия не имели о том, что они меняют цвет. Для них по-прежнему всё выглядело так же, как и лет десять назад. Вполне серый себе дом, вполне чёрная толевая крыша.

Вот и пойми, у кого в глазах синева та видна была.

Но синева эта, охватив дом, на проезжую дорогу не уходила, да и двор был обычным двором, каких в маленьких городах тысячи.

Но в один из дождливых осенних дней в город забрёл добрый молодец, и его потянуло к домику, где жила столетняя бабушка с котом. Он тоже, как и старушка, не замечал его синевы.

Подойдя к дому поближе, он увидел, как из окна на него смотрит кот. Кот махнул хвостом и спрыгнул с окна во двор. И прямо-таки под ноги бросился к путнику.

– Иван, – молвил кот, – тебя-то мы давно ждали. Не один десяток лет караулю уже тебя, а ты всё не йдёшь. Куда ж запропастился ты? Где ноженьки тебя носили?

Выпалив вопросы, кот стал тереться об ноги молодца. И потихоньку подталкивал его ко входу в дом. Тут и старушка вышла на крыльцо.

– Ванюша, мил мой, наконец-то! Заходь, пожалуйста. Милости прошу.

И старушка раскинула руки в стороны, приглашая гостя в дом.

Иван, недоумевая, пошёл к крыльцу. И стоило ему наступить на первую ступеньку, как тут же видение невиданной красы предстало перед его взором. Будто зашёл он в терем на крыльцо суженой своей. А суженая, Настасья-девица, заждалась уж его. Глаза у неё – небеса синие, коса пол метёт, сарафан малиновый, а кокошник весь в жемчугах розовых. А вокруг терема птицы золотые вьются, да человечьими голосами поют песни дивные.

Видение нахлынуло, да схлынуло тут же. Но Иван-то умён. Складывать всё хорошо умеет. Понял он сразу, что дело всё в хитрости старинной, да в заклятии давнем.

Он-то тоже молод не молод – и ему уж сотня годков исполнилась намедни – но не старел Иван. Не брала его хвороба да возраст. Как был на вид молодым, так и оставался им.

Да и старушка тоже узрела то, чего не видали глаза поселенцев городских. И то, что предстало перед глазами Ванюши, тоже созерцала. Но ещё она видела перед собой не молодца юного, а мерещился ей старец древний, взошедший на крыльцо. Старец рослый, убелённый сединами. Но и она понимала, что это лишь заклятие.

Поднялся Иван в дом. Переступил порог – и упали заклятия. Сгинули, будто и не бывало. Стоят посреди горницы девица младая да молодец ясноглазый, а меж ними кот ходит да поет песню свою:

– Говорил я тебе, Настасья,

Говорил тебе, что в ненастье

Будет-будет снята ворожба,

Будет здравствовать любо-судьба.

Жители как будто и не заметили, что дом из синего стал обычным домом-срубом, вполне обычного серого цвета. Но они не заметили и ещё одной очень важной детали. Даже и не детали, а целого ряда изменений в судьбах своих. В городке все поселенцы с поры встречи Настасьи и Ивана стали необыкновенно приветливы. Они будто были подменены в один миг каким-то волшебником. Но они считали это вполне разумным, и даже не обращали внимания на то, что им совершенно не хочется ругаться с лавочником, что никто теперь не говорит ни одного плохого слова ни кухарке, ни дворнику, метущему мостовую. Город зажил любовью и лаской. Путники, прибывавшие в городок на ярмарку или на поиски работы, и сами становились под стать этому городку.

Возможно, синева того странного дома, растворившись, нашла приют в душах жителей городка, и подарила каждому из них широту и прозрачность синей высоты небесной, и засияла та синева в каждом из них любовью. И потому, видать, город стал на вид совершенно обычным, но по духу, царящему в нём, можно было предположить, что это город сказки или город мечты.

Олеся и дед Никанор

Зимой смеркаться начинает рано. И уже к пяти вечера во дворе стало всё тёмно-синим. И небо, и снег. Дома же были почти иссиня-чёрными. Редкое окошко озарялось светом. Видать, люд рабочий не весь вернулся домой.

Олеся бежала к автобусной остановке, она спешила на автобус, уходящий в деревню, из которой они с матерью не так давно перебрались в этот городок. Олесе исполнилось в августе шесть лет.

На автобус она всё же успела. Купила билет у кондукторши. И села у окна на первое сиденье ближе к водителю. Всю дорогу она вспоминала разговор, нечаянно ею услышанный сегодня буквально за полчаса до ухода автобуса.

День сегодняшний почти ничем не отличался от предыдущих дней. Мама уходила искать в город работу. А Олеся оставалась хозяйничать дома. Она мела полы, чистила картофель, топила печки на кухне и в комнате, ходила на колодец за водой. Но она это и не считала за труд. Олеся так жалела мать, которая за годы лихолетья стала почти прозрачной. В девочке неутомимо жил источник тепла и любви, который она с лихвой отдавала матери и окружающим её людям и животным.

Мама вернулась из города ближе к вечеру. Олеся уже вскипятила чайник и нарезала хлеб. Прикрыла всё салфеткой и села у окна поджидать мать.

Мама вернулась домой разгорячённой и румяной. Олеся уже ждала её у входа. Мать обняла дочку. Потом приподняла её и начала целовать всю. Поцелуями покрыла и уши, и глаза, и щёки, и волосы Олеси. Слёзы блестели у неё в глазах. А мама не уставая улыбалась и улыбалась, и целовала дочку. Лишь пройдя в кухню и сев у стола, она торжественно сказала:

– Ну, что, Олесенька, поздравляй маму, я нашла работу. Наконец-то мы заживём по-человечески.

Олеся радовалась за мать, и сама её гладила и целовала. И подавала ей нехитрый ужин, как королеве. Едва они поужинали, как в дверь к ним постучали. Мать встревожилась на минуту, потом тряхнула головой и пошла открывать дверь.

Пришла Прасковья Ильинична, их соседка по дому. Она с порога запричитала, будто горе случилось. А оно и случилось. Мать отправила Олесю в комнату, а сама с соседкой отправилась на кухню. До девочки долетали отдельные фразы. Она улавливала суть разговора. Она поняла, что у Никифоровны, деревенской их тётки, случился удар, её увезли в больницу, а дед Никифоровны остался в доме совсем один. Дед же, инвалид гражданской войны, не вставал с постели давно. Во всяком случае Олеся его видела только прикованным к кровати.

Мама же начала плакать, потому что помочь деду она не могла сейчас. Завтра ей уже надо было на работу идти. Олеся потихоньку вышла из комнаты и объявилась на кухне. Весь её вид, хоть и огорчённый, выдавал в ней стойкость героя. Она подошла к матери и прижалась к ней.

– Мамочка, милая, разреши мне поехать к деду Никанору в деревню. Я поухаживаю за ним до тех пор, пока ты не приедешь или бабушку Никифоровну не выпишут из больницы.

Мать вместе с соседкой всплеснули руками.

– Да куда ж ты, дитятко, отправишься? Темень на дворе глянь какая. Да и мала ты больно уход вести за кем-то. Мы поищем кого повзрослее, да отправим деду на помощь.

Олесе едва хватило терпения объяснить матери и соседке, что холод на дворе лютый стоит. И если к вечеру избу не протопить, то дед к утру превратиться в ледышку. И что если она не отправится сейчас же в деревню, то деда уже будет невозможно спасти.

Мать понимала, что времени на раздумья и вправду нет. Автобусы ходили в деревню всего два раза на дню. Один раз из деревни, и второй раз из города назад.

Перекрестив наспех дитя, она вскинулась и поцеловала крепко дочку.

– Собирайся, спасительница. Приеду в субботу к вам с дедом.

Олеся даже не поняла, как она смогла так быстро одеться и обуться. Мать накинула ей на плечи старый вещевой мешок. Положив туда соли, сахара и крупы.

Пока мать надевала на себя пальтишко да запахивала платок, Олеся уже бежала к остановке автобуса. Мать отстала.

Автобус остановился у магазина в деревне. Окна в магазине давно были погашены. Остановка была промежуточной в их деревне. Потому никто кроме Олеси из автобуса не вышел.

Снег в деревне – спасение от отсутствия света в домах. От снега так светло, что кажется, будто небо вместе со снегом стараются осветить весь мир.

Девочка добралась до избы Никифоровны. Дверь в дом была закрыта неплотно. Видать, врачи, или может кто другой, по недосмотру прикрыли дверь неплотно. Изба выхолодилась. В кухне избы было совсем темно. Олеся громко сказала:

– Дедушка Никанор, это я, Олеся.

– Ох, ты милая моя пигалица, здравствуй, – отозвался дед из темноты.

– Деда, я приехала тебе на помощь, – сказала девочка. – К нам приходила сегодня соседка и сказала, что твою бабушку забрали в больницу. Я еле выпросилась к тебе. Тебе же, деда, нужна помощь. Верно?

– Верно, верно, моя ты хорошая.

– Деда, я пока не буду раздеваться и тебя укрою потеплее. Я сейчас печь затоплю, чайник вскипячу, и мы с тобой почаевничаем. Да?

– Конечно, моя ты хлопотунья, конечно, милый мой человечек. А я вот лежал молился, да не о себе, о бабушке своей, а вот вишь как вышло – и мне помощь подоспела. Эх… Да что ж я грустить-то собрался. У меня в гостях принцесса Олеся, а я тут собрался печалиться. Нет, старому солдату нельзя унывать. Только радость нас подымает на подвиг.

Дед говорил, говорил, говорил. А девочка крутилась по избе юлою. И всё-то у неё выходило правильно и чётко.

Скоро в избе стало тепло. Печка потрескивала полешками. Чайник на плите издавал свистящие звуки. И даже сверчок за печью запел свою колыбельную.

Вечером, закрыв у печи заслонки и потушив в избе свет, Олеся забралась на полати, а дед Никанор ей рассказывал о давней войне и о бойцах. Он говорил о подвигах ратных. И голос его от воспоминаний становился текучим, как мёд. И Олеся уснула.

Утро пришло солнечное, звонкое, морозное. Олеся набрала воды, напоила деда чаем. Затопила печь и плиту, сварила кашу. А потом она долго сидела на краю кровати деда Никанора. Он читал ей стихи и снова рассказывал о героях войны. Олеся сидела рядом не шевелясь. Она представляла себя сестрой милосердия. Она была, как ей казалось, на этой войне.

День проходил за днём. Олеся ждала маму, но минула суббота, за ней следующая, а мамы не было. Никифоровна домой тоже не возвращалась.

И в один из дней дед отправил Олесю в город. На разведку, как он сказал.

Вернулась Олеся в тот же день чернее чёрной тучи и сразу же прильнула к груди Никанора. Дед понял всё без слов.

Потом уже Олеся смогла объяснить деду, что мать скоротечно заболела чахоткой и угасла в три дня. Никифоровна после удара не оправилась. И теперь они с дедом сироты.

Но с Никанором сиротой быть нельзя, как объяснил дед. Он сказал, что раз всё повернулось таким образом, значит Богу так было надобно. Зачем – нам не ведомо, но унывать нельзя.

Как ни странно, но дед встал с кровати. Он начал ходить по комнате тихо и неуверенно, хотя прогнозы всех докторов говорили о безнадёжности лечения. И о том, что дед не встанет до конца своих дней.

Но видать, Богу действительно виднее всё.

Олеся давно уже выросла. Стала доктором и вернулась в ту же деревню. К ней ходят со всей округи. Да и она с оказией выезжает к немощным.

Дед Никанор не просто встал и начал ходить. Он ожил. Олеся своим жизнелюбием дала деду новую силу. И дед по сю пору жив. И он теперь уже топит печь и кипятит чайник, варит кашу и ждёт Олесю с амбулатории.