Се, стою у двери и стучу

– Дорогая… – Славик решил возразить и вдруг, махнув рукой, словно зачеркивая что-то, попросил:

– Не будем пока об этом, хорошо?

– Да, да.

– А сейчас спустимся к застолью, а потом соберем необходимые вещи и – в дорогу.

Чтобы быстрее попасть к ней домой, они летели самолетом. Сначала покачивало. Ей было невообразимо страшно, когда срывались в воздушные ямы. Замолчав, читала молитву «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха Нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…» (Пс.90) Всегда, когда чего-то боялась, читала про себя этот псалом.

Постепенно болтанка и страх отступили. Монотонно-однообразное жужжание в ушах, сердце. Утомившись, склонила голову к плечу супруга и уснула, держась за поручни кресла. В голове все перемешалось: явь, сон. Вздрагивая от напряжения, просыпалась, вновь впадала в забытье. Угнетала какая-то затягивающая в сонную тину дремота.

В одну из встрясок, сквозь полусон, увидела, что Славика нет рядом. Она отдаляется от него вместе с креслом вниз. Едва мелькнув, его искаженное и залитое кровью лицо, исчезло. Решив, что это галлюцинация, резко встряхнула головой. Нет, она не спала. Все куда-то катастрофически отстранялось. Ира падала, вжавшись, вцепившись в сиденье. Падала, падала, падала вниз, живая, перепуганная, дрожащая. Только молитва ручейком сбегала с помертвевших губ. Замерла, силясь что-то осмыслить, и не понимала. В голове бился страх. Потом сердце сковал ужас – лишь бы не выпасть из кресла и не забыть слов псалма. Она пролетала над тайгой – чужой, устрашающей, как ее теперешняя жизнь – пустая, бессмысленная…

Исчезли любовь, надежды, радость. Остались: отчаяние, ручки кресла, сжимаемые до боли, и молитва. Все кружилось и рвалось: воздух, сознание. Иногда казалось, что она произносит не те слова, иногда, что выкрикивает их на всю вселенную. Они оглушают, рвут перепонки. Потом опомнилась – ее никто не слышит, кроме нее самой…

Какой звук издает нераскрывшийся в воздухе парашют, устремляющийся вниз? Наверное, свистит, как ветер, гнущий высокие верхушки деревьев, как быстрый пароход, разрезающий глубокую волну или как детский мяч, подброшенный кверху, и возвращающийся в резком порыве обратно. Кто расскажет об этом?…

Холодный воздух обжигал глаза, лицо, тело, заковывал в ледяную сосульку. Сотрясал кашель, тошнило от головокружения и слабости, текла кровь из носа. Но она, не переставая, твердила молитву. Приближалась к земле – родной, желанной, загадочной. Внизу, вместо пугавших сосен, море зеленых берез. Они склонили веточки-руки и приняли ее, словно любимое дитя…

Мягко приземляясь, оседала в гибкую крону из листьев. Долго сидела, вмявшись в кресло. Все затекло и одеревенело, словно уже принадлежало не ей. Вырваться из объятий сиденья трудно – почти срослась с ним.

Стала слегка шевелить пальцами правой, левой рук, сжимая и разжимая. Потерла ладонями друг о друга. Обхватила правую ногу руками и резко отбросила вперед. Нога заскользила по земле, за ней вторая. Встала согнувшись, цепляясь за ветки. Распрямилась. Боль резко ударила в позвоночник. Ноги – ватные. Медленно отрывая их от земли, вновь переставляла и переставляла. Забурлила застоявшаяся кровь. Жива!

Бросившись на колени, поцеловала землю. Идя, скользя, ползая, собрала веток для шалашика. Забравшись вовнутрь, упала в мягкую тишину. Ночью ее сковало холодом. Темнота, чьи-то страшные вскрики, причитания, сполохи. Потрескивали ветки, будто кто-то ходил вокруг, ухали пронзительно совы. Все было живым, недружелюбным, настороженным. Замерла, прислушиваясь. Дикие, исковерканные воспоминания брали штурмом прошлое. Казалось, она опускалась во мрак, на дно ночи, но возвращалась оттуда с молитвой, успокоенная, защищенная, надеющаяся.

Днем жара, комары, жужжание прыгающих и кусающих насекомых. Когда солнце спряталось за тучку, она выбралась из своего убежища. Ползком, на четвереньках, иногда распрямляясь, шла, шарила вокруг, ища водицы. Натолкнулась на исковерканный труп Славика. Наклонившись над ним, стала гладить каждый порез и шрамик… Потом села рядом, положив его голову к себе на колени, некогда такую любимую и родную… Пристально смотря в глазницы, беззвучно зашевелила губами, точно убаюкивая малое дитя… Что за шум разнесся над тайгой, будто из сердца каждого дерева? Кто так протяжно плакал? Или это был стон ее сердца? Стремительным снегопадом прошла их любовь… Она не смогла его даже закопать. Несколькими кучками твердой земли присыпала сверху, прочитав молитву, в беспамятстве поползла к себе…

От укусов, опрелости, пота тело покрылось ноющими волдырями, чтоб унять зуд, елозила по веткам березок, набросанных в шалаше.

Внезапно налетел ветер, понесло холодом. Застонал диким ревом лес, охая, свирепея, рыдая. Прошумел, отхлестал дождь.

Ира ожила, выползла в грязь на мокрую, насытившуюся влагой землю… Яркими, веселыми бликами играло солнце в блестящей листве. Трепетал парной воздух. Вот и лужа. Простая лужа после дождя. Она светилась всеми оттенками сочной лесной жизни, отражая солнце в небе, лето, зелень, хмурость временно набежавшей тучки. И вновь трепет, буйство. За сердце схватила пьянящая красота, словно сосредоточенная в этой живой, дышащей лужице! Она пила из нее с земли и было ненасытно, вкусно и радостно. Так она ликовала только в детстве, когда мама на каникулах пристраивала в санаторий. За день можно отшлепать много-много километров в своих бегунках-скороходиках под звонкую песнь лета, звенящую цветами, ягодами, орехами. А в конце пути, изморенные, припадали к ручью, загребая ладошками холодную, сладкую воду…

Ира застонала. В нежные струи воспоминаний просачивался яд отчаяния. И она запретила себе скачки в прошлое. Взгляд внезапно упал на полянку. У ее ног кружились две красивые белые бабочки. Они летали так смешно и непосредственно-радостно, будто дети, выпущенные на свободу из дома после долгого запрета. Одна оседала над другой, делая затейливые «па», не отставала и вторая. Потом резко взлетев, первая куда-то умчалась, а напарница осталась в травке. Что же этой с ней? И вдруг сразу целых три, танцуя, кружась, подлетели к товарке, и уже четыре вспорхнули ввысь.

На сердце у Ирочки потеплело: Господь в каждом помысле, действии с ней… И стало крепнуть, набирать силу желание жить… Однажды проснулась от упрямого жужжания, махнула веткой, чтоб отогнать комара, но это было нечто другое. «Самолет», – закрутилось в сознании. Вырвавшись из шалаша, стала истошно кричать, перемежая слезы, отчаяние, надежду. Взмолилась к Господу, чтоб ее нашли. Сорвала красный чехол с валявшегося кресла, привязала к ветке и принялась махать им, рассекая зеленый воздух.

Заметили. Уже в бессознании подняли на вертолет…

Дома ходили в трауре. Знали – Ира летела тем злополучным рейсом. Она заранее дала телеграмму – встречайте, вылетаем, целуем.

Новое сообщение ошеломило: приезжайте за дочкой – жива.

Папа долго не мог насмотреться на свою, чудом обретенную, девочку. Мама еще находилась в больнице и ничего не знала.

Больше Ирочка замуж никогда не выходила, покрытая черным, вдовьим платком. Поговаривали даже, что она приняла монашеский постриг в миру…

БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ

Вечер, словно предновогодняя радость, загадкой, улыбчивостью спустился на землю, зажег огоньками рассеянную дремоту, разбудил в душе нежность и желание дружеского общения. Наскоро одевшись, Татьяна направилась к своей приятельнице.

Галя – незаменимая собеседница. Находчивая, бойкая, всегда в хорошем настроении. Нельзя сказать, что жизнь постоянно гладила ее по головке и заглядывала в рот, ожидая приказаний. Нет. Ей приходилось самой бороться за свое место под солнцем тяжелым физическим трудом, собранностью.

– Здравствуй, милая, хорошо, что зашла, я дремала.

– Прости, разбудила…

– Наоборот, дело к ночи, нечего спать.

Подвижная, небольшого роста, с воздушно-пушистым одуванчиком волос на голове и молодыми, веселыми глазами, она располагала.

– Проходи, пожалуйста, хочешь чаю попьем?

– Спасибо.

Они сели за маленький уютный столик, расставив чашки с дымящимся чаем, розетки с вареньем, тарелочки с пирожными.

– Не удивляйся, сегодня на работе отмечали мой день рождения. И вот кое-что осталось.

– Поздравляю.

– Спасибо. Представляешь, оставили на работе… И скажу я тебе – чудо Господь явил.

В комнате рассеивался полумрак. Небольшие бра излучали слабый свет. Казалось, ожили темные тени, напоминавшие птиц неизвестной породы.

– Итак, что произошло у тебя на работе?

– Садись, пей чай и слушай, если есть время. Работаю я, ты знаешь, давно, стараюсь, зарабатываю хорошо. Время пред пенсионное. Подходит как-то мастер с незнакомой девушкой и режет без ножа:

– Учи ее, передавай знания, опыт. Закончишь, проводим тебя на пенсию. Если захочешь работать, оставим уборщицей. Свое же место уступишь ей.

Я ничего не ответила. Но чтобы все-таки ушла на пенсию, она повела против меня целое наступление. Третировала в дело и без дела. И все с издевкой, с позором, ненавистью. Поставила в наладчики в пару со мной любителя спиртного. Он всегда пил, я работала за двоих. Что не доделывал он, за это ругали меня… Дошло до того – увижу мастера – руки, ноги трясутся, ничего не понимаю, дрожу, как осинов лист… Уже и сердце не на шутку разболелось… Успокоительное пью – не помогает. А ведь у меня семья не маленькая. Если что случится со мной, кто им поможет? Да и к коллективу привыкла. Рабочий народ, словно солнце, согреет… – на глазах у Галины показались непрошеные слезы, как бы в подтверждение ее слов.

И Татьяна представила какое состояние было у приятельницы. Сердце человеческое – вечный страдалец. Такое относительно маленькое, с кулачок, а сколько страстей вмещается в нем. Сколько мук и трепетных тревог, волнений и раздоров, счастья и радости?

Но, как правило, больше на долю человеческого сердца выпадает волнений. Радость медленно входит в сердце. А волнения, что волны у берега – одна сменяет другую…

За окном густела синь, переходя в ночь. Приятельница продолжала:

– Замучилась совсем. Плачу дома перед иконами, выливаю свою боль:

– Господи, видишь мою беду. Помоги, больше некому поддержать… Эх, как бы хорошо было, если б мою подругу-мастера из другого цеха, к нам перевели, а нашу – на другое место!…

На душе – тяжело. Себя нигде не находила, ни дома, ни на работе. Ничто не радовало. Мир серел и съеживался… Пропадала. Зима, холодище, а я забывала, как следует одеться, поесть. В сердце – мука, боль, слезы…

Потом решила: вероятно, я – не права, и зря на мастера обижаюсь?! И вновь обращаюсь к Всевышнему:

– Господи, помоги разобраться, успокоиться, может, я сама виновата, а по глупости и немощи не понимаю? Сержусь на человека. Вразуми осмыслить все…

– О, как нелегко-то тебе, было… – поддержала Татьяна.

– Не говори. И случилась у нас авария на работе. Грузчик недоглядел. Вырвалась из рук вагонетка и врезалась в горящую печь. Шум, искры, дуги огненные. Конец света наступил – так страшно было. Многие могли покалечиться. Но Господь помиловал. Вину за случившееся вменили мастеру, перевели в другой цех с понижением. Меня оставили на месте, а к нам в начальство поставили мою подругу. Чудо Господь явил!…

– Да, Всевышний все расставляет на свои места.. Но объясни, как, дружа со мной, ты словом не обмолвилась о своей беде. Всегда спокойна, ровна. А я-то жалуюсь на всякую чепуху. Неужели тебе не хотелось вылить кому-то душу, чтоб легче стало?

– Зачем людям досаждать своими проблемами?

– Поэтому Господь и помог за смирение твое… Всё Он видит, всё учитывает… за всё воздает…

– Да, я согласна с тобой…

– Сейчас, когда я шла к тебе, по пути встретилась женщина. Я не видела ее два года. Думала, она переехала из наших краев. Не так давно еще она выглядела очень неплохо. Видная, вроде извечной победительницы, всегда была в хорошем настроении, обворожительно-улыбчивая, загадочно-притягательная, бойкая. И, казалось, что с этой женщиной время должно лететь весело и задорно. Сын ее где-то скитался в деревне, потом сидел в тюрьме и совсем еще мальчонкой умер от тяжелой болезни. Всегда она находилась в погоне за обеспеченностью и разнообразием. Стремилась не знать бедности. Жила так, как хотела. Пожелает мужа чужого отбить – пожалуйста. Да еще жене сообщит об этом, весело хохоча в телефонную трубку. Возмечтает обобрать кого-то, тоже быстро делалось. А то и посадит в тюрьму надоевшего кавалера. Вот так и жила, кружилась. А нынче увидела соседку и обмерла. Удар ее, молодую, поразил. Ползет по улице с клюшкой в левой руке, правая висит плетью и правую ногу еле волочит, словно ватную. Глаза дикие, полные огня, злобы, ненависти, боли, ужаса. Ад в них зияет… И вот так мы всю жизнь перед выбором – на какую дорогу встать? Видишь, какие два удивительных случая произошли?

– Какие?

– С тобой и с ней. И мне это надо принять к вниманию. Постоянно осуждаю, за что наказываюсь Господом – болею…

– А ты не осуждай.

– Никак не получается… Люди ведь очень любят грех, тянутся к нему в каком бы обличии он не являлся… Как будто медом меня накормят, если осужу. Потом рыдаю, каюсь и… вновь за старое… Сама бороться не могу. Прошу Господа помочь… – Татьяна чуть не плакала от обиды на себя. Успокоившись, вспомнила:

– Скажи, ты заказала благодарственный молебен после помощи Божией?

– Нет, закрутилась и забыла, – испугалась Галина.

– Неправильно. Давай сейчас почитаем акафист «Слава Богу за все!»

– О, как хорошо-то, давай почитаем, – обрадовано согласилась приятельница.

И они, со страхом Божиим, благоговейно встали на молитву.

ДАР ТЕРПЕНИЯ

Эта женщина еще в детстве проявляла великие терпение и любовь ко всем слабым и искалеченным. Жили они вдвоем с мамой, энергичной доброй женщиной. Но дочка Лидочка по доброте и жалостливости и от мамы отличалась. Рыдала над убитым воробышком, над горемычной больной соседкой, помогая и угощая, чем можно, чуть ли не плакала над раздавленным червячком. Сочувствовала каждой твари. Наделенная Богом необыкновенной красотой и мягкостью, Лида входила в любое сердце без стука. Огромные, ласково-безответные карие глаза, маленький носик, пушистые светлые волосы. Ангел с иконы, да ко всему и верующая. Матушка ее иногда даже боялась: до какой степени мягка, добра, что будет?

Училась Лидочка в школе хорошо. Да и учителям приятно было ставить ей пятерки. Способная, ласковая, словно жаворонок весенним ранним утром. Что же за девочка такая? Понять никто не мог.

Вот ей и 17 стукнуло, не усмотрела мама, как окрутили дочку. Так в народе «краденую» свадьбу называют. Матушка против. Но кто ее спрашивал? После Лидочка объясняла двоюродной сестре.

– Если б не вышла замуж, убил бы он меня…

– Ах, ты, горемычная…

Долго мучил девушку, нож к шейке приставлял. Сошлись, живут. Ребенок уже родился, первенец. Радуйся, счастье-то какое – верующая, кроткая жена, уступает, слово не обронит…

На Руси женщинам живется не просто. Видел ли кто, чтоб в семье было ладно, да гладко? А в основном, как пили раньше, так и сейчас пьют. Как били, так и по сию пору бьют. И делают все по-молодецки, на славу. Пьют – себя не помнят. Бьют – чтоб мозги вторая половина потеряла. Смертным боем калечит пьяный мужичонка. Силы набирается демонической и уродует, уродует. До крови, до потери сознания. Женщина превращается в запуганное, странное существо. Дрожит, сердце замирает и молчит, молчит. Лидочку он бил, в основном, по голове. Ребенка ли кормит, второго ли. Разве что значит для изверга – детей своих пугает, мать их калечит? А Лида? Терпит. Только еще больше Богу молится, старательней угождает супругу. Даже непонятно, чьего гнева она боится больше – Божьего или мужнего. Может, жалела его, как только на Руси умеют, почти как свое больное чадо? А людям вид подавала – боится, чтоб не смеялись над несчастной горемыкой…

Даже повенчалась с ним. Но Господь, видя такое смирение, силы давал. Все-то ей нипочем. В храм ходит, в хате убирает: обеды вкусные варит, детей воспитывает. Кто не знает ее жизни, скажет: «Счастливая!»…

А вдруг и счастливая? Может, Ангел Господень спускается к ней каждый день и укрепляет своей дланью на терпение великое? Муж-то не работает, никакой помощи от него нигде – ни по дому, ни на огороде. Только затрещины. И крайняя бедность. Если б не мамочка, пропала бы с тремя детьми. Она на старости лет работала, их содержала. Бывало, придет навестить, а детки палец к губам прикладывают: молчи мол, папу пьяного разбудишь, все пропадем. Сердце кровью обливается – уроки, бедные, в туалете учат, от шума скрываются.

Сельчане недоумевали: откуда у Лиды берется это смирение, чем питается? У нее же на все один ответ:

– Господь терпел и нам велел…

Ей отвечали:

– Но Он же Господь! А ты – человек, где силу берешь?

– Он меня и укрепляет… Не пострадаем на этом свете, на том в рай не попадем…

Но вообще-то она не любила говорить про свое горе. Мужа ли боялась, стыдно ли было, редко кто и знал, догадывался…

Как-то совсем разошелся пьяный дебошир, избил Лидочку, голову пробил. Кровь из нее брызгала фонтаном. Дети, испугавшись, что мама умирает, стали кричать истошно, до посинения, выбежав на улицу.

Вызвали соседи скорую помощь и милицию. Лидочка лежала в хатенке навзничь. Длинные волосы разметались по полу кровавым заревом, юбка взлетела, словно кумач. Ни звука не издавала… Только правой рукой по полу водила. То сожмет в кулачок, то разожмет, словно руку ей только что отсекли. И та по инерции продолжает конвульсивно вздрагивать…

Когда приехала скорая помощь, она уже не дышала почти. Ни движения, ни стона. Соседи кинулись к ней – жива ли?

– Ах, изверг, что наделал, осиротил детей!

– Держите его, держите! Убежит до приезда милиции!…

Сильные мужчины скрутили его, как не вырывался. Лидочку в больницу увезли, а его в милицию. Пришел туда к ней следователь для дознания. Начал расспрашивать, что, да как? А она напрочь отказалась:

– Мы сами во всем разберемся, прошу Вас, не приходите ко мне больше.

Мать умоляла, чтоб его посадила, дети просили, но она, улыбаясь, слабо покачивала головой. Лицо все в бинтах. Только глазоньки, впавшие видны, словно ясная чистота в них обитала…

Так и ушел милиционер ни с чем. Расстроенная матушка прошептала:

– Зачем же ты так?

– Я, мамочка, сама виновата, слово сказала ему наперекор…

Да и грех большой венчанного мужа в тюрьму сажать, отца деток моих… «…что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф.10;9)

– А как же быть-то дальше?

– Молись лучше, а Господь и вразумление ему подаст…

И непонятно и тяжело-тяжело сделалось на душе у матери. А потом вдруг успокоилась. Верующая дочь, не пропадет с Божьей помощью. Дал Господь дочке великий дар, редкий. Может, она весь род и очищает, чтоб за ее терпение вся родня в рай вошла? Ведает о том Один Вездесущий Господь!…

НЕРАСКАЯННЫЕ ГРЕХИ

Жила она тогда в Белгороде. Очень сильно болела. Болезни были все какие-то непонятные, неподдающиеся лечению. И когда Татьяна обнаружила – лечи их, не лечи – они возвращаются, поняла, что это наказание Божье. Грехи в каждом шаге, в каждом помысле. Не грешить же она не могла. Плакала, сопротивлялась, умоляла Господа простить. Но болезнь до конца не уходила. Когда просила прощение от души, наступало облегчение, согрешала – страдания усиливались.

На улицу выходила не часто. На дворе – осень. Удивительно стройные, почти голые, беспомощно-реденькие деревья с небольшим количеством листьев, разбросанных на ветках. Их скудность еще более заставляла сжиматься сердце от неизбежности и не уюта: одинокие деревья, ее одинокая душа, оголенная жизнью… И сумерки бытия печально сливались с сумерками природы…

Однажды приятельница Верочка пригласила ее в загородный храм. Предварительно ничего не объяснила. Татьяна привыкла к батюшкам в городских церквах: подтянутые, деловые. А тут принимать исповедь вышел несколько апатичный, чрезвычайно спокойный священник, будто и дела ему нет до этого чопорного внешнего вида, и стал исповедовать. Подошла к нему, батюшка спросил:

– Вот такие-то и такие-то грехи были?

Она как-то свысока и небрежно посмотрела на него и ответила:

– Я уже каялась в них раньше!…

Иерей смиренно промолчал. Когда они с Верочкой возвращались, та внезапно поразила:

– А ты знаешь, этот священник помогает выявить нераскаянные грехи.

– Да?! Значит, он мне их перечислил. А я так грубо ему ответила:

– Я уже каялась в них!

– Могла и покаяться, а Господь не принял…

– Наверное, не принял, я это предчувствовала…

************

Как-то утром на Рождество Татьяна не смогла пойти в храм по болезни. Лежала в постели, читала книгу схиигумена Саввы и вдруг, вспомнив о нераскаянных грехах, стала плакать жаркими, горючими слезами и взывать: «Господи, прости!» Рыдала, рыдала над своей убогостью, вдруг чувствует – ощущение такое, будто причастилась. То же самое повторилось и на Крещение. Господь утешил. Видно из-за того, что в храм не могла по немощи попасть и из-за искреннего раскаяния…

Дома покой и уют. Она одна, упивается музыкой тишины. А в душе такое чувство, будто лежит маленькой девочкой в люльке и напевает ей мама колыбельную песню. И спокойствие разливается широкой рекой… О, как она любит эту музыку тишины…

Но болезнь не проходит. Татьяна то терпит ее, то раздражается, то возмущается… И вдруг обратилась ко Господу со словами:

– Господи, благодарю, принимаю болезнь, как Твой дар и постараюсь возлюбить ее, потому что Ты меня исправляешь, радеешь о моем спасении и усовершенствовании.

Смотрит, болезнь стала как бы пятиться назад… Потом вновь вперед, грешить-то не переставала. Так весенний снег в распутицу тает, и вдруг внезапно морозцем прихватит… Мучилась, но понимала – надо терпеть. Происходило с ней нечто удивительное…

Захотела пособороваться. Грехи-то следует выкорчевывать! Шел Великий пост. И во время молитвы услышала ужасное – знакомая по храму издает тявкающие звуки. Татьяна испугалась. А потом сама себе объяснила: «Почему я решила, что она хуже меня? На мне тоже печать одержимости лежит из-за моей болезни. Только ее не видно, но я-то знаю – кто я и за что получила ее…»

************

Через некоторое время Господь вразумил позвонить к тому священнику, который ее так удивил, и спросить, когда он будет исповедовать:

– Батюшка, долго болеть не перестаю…

– Это наказание Божие, грехи нераскаянные имеете, необходима глубокая исповедь…

Положила трубку, стала размышлять: «Стоит ли больной куда-то ехать?» Почувствовала – нечистый, как всегда, сбивает. Решила твердо – поедет!

Села за стол и с Божьей помощью стала вспоминать грехи с самого детства. Старалась целый день. Когда осмыслила все, записала, не так, как раньше, отдельными кусочками, а в целом, стало жутко. Предстал перед ней новый человек, хитрый, лукавый, почти безнравственный… Нечто устрашающее. Если смотреть на небо, увидишь тоску неудовлетворенности в его синих очах, если – на землю, заметишь бесформенную массу молчания и злости, если взглянуть в ее сердце, ничего не увидишь, кроме смятения…

Отложив листки с исповедью, задумавшись, подошла к альбому с фотографиями. Взяла в руки, засмотрелась. Вот она совсем маленькая, одухотворенная девочка, восторгается зеленью жаркого русского лета в санатории. Все там казалось таким удивительным, родным, близким…

А вот она – подросток, трогательно ждущий своего расцвета. Тогда же сочинила стихи:

Мое сердце, словно большая

Певчая птичка без слов.

То и может, что только щебетать,

Изливать трелью восторги сердца

И любить, любить…

Наконец, она – девушка. Любящая Господа, беспорочная, чистая, точно белая лилия, вот-вот распустившаяся ранним утром… И что же с ней стало? Что произошло? Когда она потеряла себя? Долго мучила ее горечь прошлого. К вечеру здоровье значительно улучшилось…

Спать легла пораньше, боялась проспать – ехать-то не ближний свет. Ночью проснулась от ощущения, что внутри бьется по Божьей милости молитва: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!» Обрадовалась, согретая лаской Господней. Давно молитовка от нее ушла, а тут сама в сердце с Божьей милостью проникла…

************

Попала на службу рано, заказала молебны и встала у амвона… Вышел батюшка. Поразил проникновенным взглядом, несколько уставшим, и как бы неземным. Будто говорил он уже с небожителями, да вот наши грехи вернули его на землю… Такого взгляда она до сих пор ни у кого не видела. Сначала, кажется простой, обычный, не в меру смиренный. А приглядишься, сможешь заметить всю его духовную суть – светится…