Дневник школьника уездного города N

– Сделай, пожалуйста, акцент на особенностях социального познания. Это позволит нам ответить на вопрос Эдуарда.

Я пытался называть какие-то термины типа «рационализм», «сенсуализм» и все такое, не особо их понимая и не умея адекватно объяснить, – просто вываливал все, что осталось в памяти от вчерашнего пролистывания учебника.

– Ближе к делу, пожалуйста, – сказала Наталья Алексеевна, когда у меня иссяк запас слов.

Своей фразой она поставила меня в тупик. Ее наводящие вопросы не помогали мне вырулить обратно на проторенную дорожку. Не выдержав моих мытарств, она обратилась ко всему классу:

– Особенность социального познания в том, что объект и субъект познания являются, в сущности, одним и тем же, из-за чего усложняется получение объективного знания. Поэтому все общественные науки не являются точными в отличие от вашей любимой физики. Любой закон в экономике или социологии не то же самое, как, скажем, какой-нибудь третий закон термодинамики, который действует всегда и не имеет исключений. В экономике все законы условны и имеют границы применимости. Теперь скажи мне, Кирилл, – Наталья Алексеевна вновь обернулась ко мне, – как два противоположных суждения, которые вы с Ариной тут озвучивали одновременно могут являться истинными?

Я открыл было рот и, понятия не имея, как отвечать, закрыл обратно. Наверное, в этот момент я был похож на выброшенную из воды рыбу, которой в чуждой среде только и остается, что бесполезно открывать рот.

От всей этой философии я чувствовал острое желание напиться. Словно услышав мои мысли, Наталья Алексеевна произнесла:

– Сложно заставлять мозг работать, да, Кирилл?

Я ничего не ответил.

– Сейчас бы тебе очень помогли знание трех законов диалектики, которые я вам давала на подкурсах. Ах да, ты же на них теперь не ходишь.

– Но этого нет в ЕГЭ! – не выдержал я.

– Во-первых, есть. Тебе как минимум писать эссе. А во-вторых, на экзамене жизнь не заканчивается…

– Для кого-то, может, и закончится, – негромко пробормотал Эдик, но по иронии судьбы, как обычно бывает, именно в этот момент в воздухе повисла тишина, и слова Эдика громким эхом разлетелись по всему классу.

– Отличное замечание, Эдуард! Вообще-то до экзаменов осталось всего три с половиной месяца, а ты, Кирилл, даже близко не готов. Если хочешь сдать ЕГЭ на нормальные баллы, тебе стоит поднапрячься. Иначе…

Последнее слово Наталья Алексеевна на самом деле не говорила. Я его добавил от себя для большей выразительности текста, а многоточие поставил, потому что не хочется продолжать, что будет, если я хреново сдам экзамены…

– Логику диалектического мышления можно выразить словами Гераклита, жившего задолго до открытия трех законов диалектики. «Все течет – все меняется». Мы живем в мире постоянно меняющихся процессов. Если вы это поймете, то дальше вам будет проще по жизни. Человек – это процесс. Ты, Кирилл, сегодня и ты через год – это два разных человека. Мы все время находимся в движении. И у этого движения есть три направления: прогресс, стагнация и регресс. Ты можешь либо развиваться, либо стагнировать, либо…

– Деградировать!

– Все верно, Эдуард. Сегодня, Кирилл, у тебя даже не тройка. А их у тебя и так набралось прилично за последнее время. Сегодня я ставлю тебе два. Ты не смог нормально ответить ни на один вопрос. Ты ничего не выучил. И что хуже всего – ты ничего не попытался понять. Надеюсь, ты уловил мой намек на то, в каком сейчас направлении движешься ты.

На этом публичная порка кончилась. Я ощущал себя разбитым, униженным, оскорбленным, втоптанным в грязь и разложенным на атомы. После урока я кое-как сгреб учебники в сумку. Казалось, все вокруг смотрят на меня с каким-то презрительным сочувствием, – я брел вперед по коридору, потом вверх по лестнице к спортивному залу на урок физры, не поднимая головы, боясь пересечься с кем-нибудь взглядом. Молча переодевался в раздевалке. Не знаю, казалось мне или действительно все остальные тоже не проронили ни слова, хотя обычно раздевалка на перемене жужжит как пчелиный рой.

Чуть-чуть легче стало только перед самым уроком – точнее, когда он начался, но учительница еще не появилась. Мы расположились на деревянной скамейке в физкультурном зале под баскетбольным кольцом. Саша сидела рядом – обнимала меня за плечи. Я старался не жаться к ней слишком близко, иначе сам собой мог возникнуть стояк, а в спортивках это чертовски заметно. Бежать по кругу спортивного зала (а именно так всегда начинается физра), когда в штанах выпирает бугор на причинном месте, дело неблагодарное. Поэтому я осторожно пытался отодвинуться от Саши. Зато траурное настроение сменилось веселой озабоченностью сложившейся ситуации – я уже не парился по поводу моего унижения на обществознании, но остальным так не казалось.

– Не расстраивайся по поводу общества, – сказала Саша.

– Да! Не бери в голову, – подхватил Миша.

Я заверил, что уже давно забил на всю эту фигню, что меня вообще-то не волнуют оценки и все такое. Остальные тоже подхватили, типа главное – хорошо сдать экзамены. И мы начали фантазировать кто кем станет, если провалит ЕГЭ. Миша заявил, что устроится таксистом в «Яндекс.Такси», Саша – кассиршей в «Магните», Дима – дворником в школе, Оля – поваром в столовой, Эдик переплюнул всех фразой «стану манекеном для примерки одежды», тогда я сказал, что отдам себя на опыты для «точных наук». Идеи постепенно становились все безумнее, мы – веселее. В какой-то момент после взрывной волны всеобщего смеха мы на мгновение замолчали. Я обвел взглядом сгрудившихся вокруг одноклассников. Их глаза блестели. Лица светились улыбками. И так хорошо было в этот момент, так сладко, будто сам воздух между нами, в нашем маленьком кружке, загустился в сахарный мед. Внезапно Эдик нарушил миг тишины вскользь брошенной фразой. Скорее всего ее никто не заметил, но меня она поразила до глубины души.

– Даже не верится, что ты пришел только в этом году. Ты как будто с первого класса с нами, – сказал он.

Это был третий диалог. Четвертый произошел под занавес дня. Уже дома после ужина, после всех вечерних процедур, когда я лежал под одеялом с ноутбуком в руках, отвечая на Сашины сообщения и собираясь начать этот текст со слов «сегодняшний день можно охарактеризовать тремя диалогами», в приоткрытую дверь робко постучалась мама.

Я еще раньше заметил, как она мялась на кухне, убирая со стола, или бес причины мельтешила из комнаты в комнату, но я, поглощенный собственными мыслями, не придал этому особого значения.

Мама осторожно прикрыла за собой дверь и, нервно теребя край домашнего халата, осталась стоять у дверного проема. Потом так же неуверенно, будто ступая по минному полю, она прокралась к старенькому, с протертой обивкой компьютерному креслу. Села на самом краю.

– Как дела в школе?

– Нормально.

Мы немного помолчали. Затем она спросила:

– А с оценками все хорошо?

– Да, неплохо в целом, – замялся я, боясь углубляться в эту тему, но мама только удовлетворенно кивнула.

– Домашнего задания много задают?

– Ну бывает…

– Все делаешь?

– Стараюсь.

– Хорошо. А экзамены?

– Какие экзамены?

– Ну я не знаю. За четверть. За год…

– Так они еще не скоро.

– А, ну да. Ну да…

Мы опять замолчали. Мама нервно перебирала пальцами по столу. Казалось, где-то в углу скребется мышь.

– Кирюш, можно тебя кое о чем попросить?

Она подалась вперед, едва не соскальзывая с кресла.

– Конечно! – ответил я.

– Завтра к нам зайдет Валя. Ну Валентина Борисовна… Ты ее недавно видел. Можешь, пожалуйста, побыть со мной, пока она погостит у нас?

– Конечно! Без проблем… – сказал я и понял, что хочу этого меньше всего на свете.

Я даже подумал взять свои слова обратно – сослаться на учебу, подкурсы по обществознанию, подготовку к экзаменам или типа того, но увидев, как после моего согласия мама облегчено выдохнула, как с ее лица сошло напряжение и разгладились морщинки в уголках глаз, я не решился.

11 февраля 2020. Вторник

Как я и обещал, когда пришла Валентина Борисовна, я не убежал в свою комнату прятаться за экраном ноутбука и в спасительном забытьи растворять свой разум в массовом сознании через Всемирную паутину, а остался на кухне.

В детстве я не понимал, что заставляет взрослых, отмечая праздники, собираться на кухне и подолгу засиживаться за столом, обязательно заставленным салатами, бутылками, полупустыми вымазанными соусом тарелками. «Разве так надо тусоваться?» – думал я, потому что мы с другими оказавшимися за столом детьми стремились как можно скорее опустошить тарелки, чтобы оставшуюся часть праздника посвятить играм. Только когда я сам стал взрослым (а стал ли?), понял, что за столом людей удерживает алкоголь и разговоры. Точнее, разговоры, подогретые алкоголем, – своего рода топливом для затухающей беседы. В «Гарри Поттере» у профессора Слизнорта, помнится, были песочные часы, в которых песчинки сыпались тем медленнее, чем интереснее протекала беседа. В реальном мире вместо песочных часов у нас спиртные напитки…

Валентина Борисовна должна была прийти около шести, но мы с мамой «на всякий случай» ожидали ее заранее с получасовым запасом. Солнце уже село. За приоткрытым окном стояла темнота. Тусклая желтая лампочка под потолком как могла оберегала кухню от нападок ночи. Я тихонько сидел за столом, прислонившись к стене, втыкал в телефон и нервно поглядывал на стрелки настенных часов. Они неуклонно приближались к шести. Мама заготовила две бутылки вина и одну откупорила заранее. Я старался не смотреть на темно-алую игристо переливающуюся в бокале жидкость – хотелось приложиться, закрыв глаза, сделать глубокий глоток, ощутить, как «кровь спасителя» понесется по пищеводу, отфильтруется в почках и теплым блаженством разольется по венам… Черт… Как хотелось выпить!

Мама суетилась у плиты, изредка протягивая руку за бокалом вина и часто приговаривая: «так… это сюда… так-так…» Ровно в восемнадцать ноль-ноль раздался звонок в дверь. Я вздрогнул, будто, несмотря на получасовое ожидание, этот звук застал меня врасплох.

– Ой! – воскликнула мама, и выронила нож, угрожающе звякнувший о пол.

Я почему-то вспомнил, что на английском «ring the bell» означает не только звонить в дверь, но и в колокол.

Мама подняла нож – он снова едва не выскользнул – бросила его в раковину и побежала ко входной двери.

Я затаился, будто в засаде, до боли напрягая слух, чтобы не пропустить из коридора ни звука. Несколько секунд ничего не происходило. У меня мелькнула безумная мысль, будто я оглох. Потом, словно затвор ружья, тихо щелкнул замок. И еще раз. Дверь со стоном отворилась.

– Света, привет, – послышался сухой, как хруст выгоревшей травы, голос Валентины Борисовны.

– Привет…

Еще на несколько секунд повисла тишина. Только в щель приоткрытого окна жалобно поскуливал ветер и где-то далеко, еле слышно, через несколько домов от нас, видимо, в частном секторе, надрывно заливалась собака. Потом из прихожей донеслось какое-то шуршание, и мамин смущенный голос:

– Заходи-заходи!

– Я тут вот… – сказала Валентина Борисовна.

– Ой, что ты! Не надо было! – с чрезмерной поспешностью ответила мама.

Они замолчали. Слышно было, как раздевается Валентина Борисовна: взвизгнул замок на обуви, зашелестели полы куртки, стукнулись не закрывающиеся до конца дверцы шкафа, кто-то – не знаю, мама или Валентина Борисовна – глубоко выдохнул.

– Ну… Проходи на кухню. Нас там Кирилл ждет… – сказала мама и зачем-то добавила: – Не забыла, куда идти?

Видимо, последние слова вырвались у нее случайно, и она тихо, но выразительно ойкнула.

– Нет, конечно, не забыла… А у вас тут почти ничего не поменялось…

Они вошли на кухню. Сначала появилась мама с тортом в руках. За ней маячила фигура Валентины Борисовны. Мама со словами «тут картошка» бросилась к плите. Валентина Борисовна осталась в проходе. Я мельком взглянул на нее и тут же опустил глаза. Тонконогая, иссохшая, с длинными худыми руками, как бронзовая скульптура Джакометти, она стояла, сгорбившись, будто несла на плечах тяжелый рюкзак.

Я ощутил острое желание встать, как на уроке, когда в класс входит учитель, но удержался на месте, вцепившись ногтями в край стола. Валентина Борисовна приветливо поздоровалась. Я постарался ответить как можно вежливее.

– Ты присаживайся. Не стесняйся! – бросила через плечо мама, накладывая в тарелки картофельное пюре. – Чай? Или, может, вина? Давай лучше вина?

– Давай.

Опять замолчали. Валентина Борисовна осторожно села на стул напротив меня, аккуратно сложила руки на коленях. Мама суетливо выставляла на стол тарелки с картошкой и бокалы с вином. Я тупо пялился в телефон, бессмысленно прокручивая ленту в Телеграме и ежесекундно меняя каналы. По экрану стремительно летели тексты, картинки и самовоспроизводящиеся видео без звука, в которые я даже не пытался вчитываться или всматриваться. Изредка я нажимал кнопку блокировки и ненадолго отрывался от телефона. Валентина Борисовна искоса, будто с недоверием, озиралась вокруг. У меня тоже мелькали мысли о нереальности происходящего, словно во сне или в трешовой артхаусной короткометражке.

Как только все три тарелки с картошкой и сосисками оказались на столе, и мама, разложив столовые приборы, присоединилась к нам, я с каким-то остервенением набросился на еду, словно это жалкое, растекшееся по тарелке пюре было главным врагом человечества и все беды, все несчастья мира закончатся, как только я его уничтожу.

Мама, вновь наполнив опустевший бокал и, сделав пару глубоких глотков, сказала:

– Ну… Ты как?

Валентина Борисовна хотела было приняться за картошку, но после маминого вопроса, неловко положила вилку рядом с тарелкой, слегка распрямилась, но только для того, чтобы пожать плечами, и ее вновь пригнуло.

– Да вот как-то так… – неопределенно ответила она.

Мама снова пригубила бокал. Обеими руками я крепко сжал телефон. Моя тарелка опустела. За спиной монотонно гудел холодильник. Под Валентиной Борисовной поскрипывал стул, когда она наклонялась, чтобы поднести вилку с картошкой ко рту. Заметив скрип, она стала есть медленнее, почти не разгибаясь от тарелки. Стул умолк. Холодильник зашумел громче. Вилка Валентины Борисовны тихо скреблась в остатках картошки. Всегда молчавшие настенные часы вдруг начали выбивать громовой ритм при каждом движении секундной стрелки.

– А давайте есть торт! – воскликнула мама и, не дожидаясь ответа, вскочила из-за стола.

С грохотом отодвинулся выдвижной ящик. Несколько секунд переливисто звенели ножи и вилки – мама долго выбирала, чем резать торт. Потом затрещала разрываемая по краям бумажная упаковка. Я мельком взглянул на Валентину Борисовну.

Мне вспомнилось, как когда-то они с мамой вот так же сидели на кухне с вином и тортом и без умолку болтали допоздна. Моя память сохранила другие черты лица Валентины Борисовны: гладкие, строгие с бледноватым оттенком, но красивые какой-то особой горделивостью. Не то что сейчас… И у дочки ее лицо тоже было симпатичным. Мы с ней не общались – она всегда тусовалась со старшими парнями, но когда мы с мамой приходили к ним в гости, я незаметно подглядывал за ней, тайно мечтал, что когда дорасту до ее возраста, она заметит меня и мы, может, даже будем встречаться…

– Так что… Какие у тебя планы? – спросила мама, вернувшись за стол.

Валентина Борисовна посмотрела сначала на маму, потом на меня. Наши взгляды встретились. В серых глазах, слегка навыкате из-за худобы, казалось, давно угасла жизнь. Они ничего не выражали. Они смотрели ровно и прямо, как смотрят игрушечные глаза детских кукол – просто оттого, что куда-то надо смотреть. Я тут же схватился за телефон – разблокировал экран и судорожно стал елозить по нему большим пальцем.

– Хочу сперва освоиться, – сказала Валентина Борисовна. – Я пока немножко в растерянности.

Она улыбнулась уголками сухих растрескавшихся губ.

– Потом хочу вернуть Васеньку из детдома, – добавила она.

Длинная стрелка настенных часов долбила так громко, что казалось, будто она пытается сломать часовой механизм. Холодильник отчаянно ревел, как двигатель взлетающего самолета.

– А у вас как дела? Кирилл уже такой большой стал. Совсем взрослый.

– Это точно. В нынешнем году школу заканчивает… – подхватила мама и осеклась на полуслове, из-за чего оборванная фраза эхом повисла в воздухе.

Точно не знаю, о чем подумали мама и Валентина Борисовна, но мне кажется, об одном и том же. Когда незаконченная мамина фраза затихла, нас обожгла тишина. Ни рокот холодильника, ни громовой бой часов не могли ее заглушить – она пожирала все звуки, высасывала любые шорохи – казалось, попытайся я закричать в этот момент, ничего не произойдет.

– Ладно. Я пойду, – нарушила молчание Валентина Борисовна.

– Уже уходишь?

– Да… Мне пора. Поздновато уже…

Мы втроем синхронно повернулись к часам. Прошло чуть больше шестидесяти минут. Мама с Валентиной Борисовной вышли в прихожую. На столе осталось стоять два бокала: пустой – мамин, второй нетронутый – Валентины Борисовны. До меня долетело шуршание одежды – Валентина Борисовна одевалась молча. Мама тоже не говорила ни слова. Я подумал, что должен выйти в прихожую, но не мог сдвинуться с места. Приглушенно взвизгнула молния на ботинках. Я, не отдавая отчета своим действиям, схватил полный бокал вина и в несколько глотков мгновенно его осушил. Из прихожей послышался голос мамы. Она звала меня попрощаться. Видимо, от неожиданности бокал вина слегка ударил в голову – я нашел в себе силы выйти с кухни.

– Пока, Кирилл. Успехов в школе, – сказала Валентина Борисовна в дверях.

– Спасибо. До свидания, – ответил я, и дверь захлопнулась.

Оставшуюся часть вечера мы с мамой почти не разговаривали. Я помог ей убраться на кухне, и она сразу легла спать – сказывалась выпитая бутылка вина. А я поплелся к себе в комнату, записать все произошедшее.

Честно говоря, этот текст дался мне очень тяжело. Я просидел над ним уйму времени и никогда еще не чувствовал себя таким ущербным. С полчаса я пялился в пустую страницу перед тем, как начать. Потом долгие минуты зависал на обломках абзацев – стирал и записывал заново, потому что получалось что-то отвратительное, тошнотворно нечитабельное: я забывал слова, не находил синонимы – из головы периодически выдувало любые намеки на мысли. Каждое слово я выдавливал из себя по букве. Диалог, конечно, передан не дословно. Я пытался вспомнить как можно больше деталей, но получилось ли – не знаю.

В конце концов, я не претендую на абсолютную истину, ведь мой дневник – это такая реальность, какой ее вижу я, не так ли?

13 февраля 2020. Четверг

Похоже, пора завязывать с подработками после уроков. Уже три недели я после школы отправляюсь в район Старого города, где среди прочих неудачников пытаюсь выбить себе какую-нибудь работу, чтобы вырученные деньги потратить затем на свидании с Сашей. Правда, справедливости ради надо отметить, что работаю я не каждый день – всего трижды в неделю, но почти каждый раз, как назло, работа совпадает с доп. уроками по обществознанию или истории.

После понедельничной взбучки, когда мне прилюдно, на глазах у всего класса, устроили показательную казнь с расчлененкой и унижением, прогуливая сегодня очередной урок, я чувствовал себя виноватым, как в детстве, когда мама подарила мне пневматическую винтовку, а я променял ее на коробку с фишками, которые затем все проиграл.

Не знаю, что конкретно зародило идею бросить работу, где и когда залегло зерно этой мысли – может, в мои сны прокрался Ди Каприо и оставил там крутящийся волчок с намеком на иллюзорность мира, типа все окружающее меня – выдумка, плод нездоровой фантазии какого-нибудь писателя-маньяка… Или я просто задолбался сегодня красить сраный забор сауны напротив церкви Покрова Пресвятой Богородицы.

Я немного офигел, когда пришел в Центр занятости молодежи и мне заявили:

– Обычной работы нет, но можно покрасить забор.

Я как-то растерялся от неожиданности: готовился, как всегда, несколько часов простоять где-нибудь на перекрестке главных городских дорог, раздавая листовки и слушая музыку в наушниках, или курьером отправиться блуждать по городу в поисках нужного адреса. Ни для того ни для другого сверхчеловеческих усилий (типа плясать на канате над пропастью или вроде того) не требуется, чего не скажешь о покраске забора…

Мне дали рабочую одежду – старый затрепанный комбинезон. Я переоделся в загаженном от пола до потолка туалете, посмотрелся в зеркало – типичный деревенщина, этакий «Билли с холма» – и только тут задумался: «Почему я вообще на это согласился?»

Действительно – почему и зачем?! Я задавался этим вопросом до конца дня. Солнце распалялось по-весеннему жарко. Со лба градом катились горячие крупные капли пота. От меня несло бомжатиной – неизвестно кто еще надевал этот комбинезон. Руки по локоть пропитались краской. От ее запаха нудным звоном в ушах болела голова. Длинный забор уходил за горизонт, так что закончил я нескоро. И в течение всего времени, пока я как попало размашистыми мазками бросал краску на холодное железо, воображая себя Джексоном Поллоком, и, подобно Раушенбергу, стирал чужие произведения искусства, в основном представлявшие собой слово «хуй» разными шрифтами и цветами, я ежесекундно проклинал ту минуту, когда мне не хватило решимости сказать «идите в жопу».

У судьбы (или что там движет нашими жизнями) определенно есть извращенное, полное сарказма, чувство юмора: именно в этой сауне, за этим самым проржавевшим от зимней сырости забором, два месяца назад мы с Авдеем праздновали дни рождения.

Еще сильнее я распалялся, когда вспоминал, что мои одноклассники сидят сейчас в школе на доп. уроках и, наверное, жалуются друг другу, как они устали, и что у них больше нет сил учить всю эту муть из учебников, а меня на следующем обществознании снова выпотрошат наизнанку и на потеху публики скормят мне мои же внутренности.

Тем не менее я не мог не восхищаться, как круто это получается у Натальи Алексеевны – разложить какого-нибудь нерадивого ученика на атомы. Я ведь не единственный, к кому она придирается. Просто нет смысла распыляться про других, ведь этот дневник обо мне. Да и потом – я много чего не пишу сюда. Я пытаюсь заносить в заметки на смартфон разные ситуации, которые случаются в течение дня, но потом, под вечер, когда натужно пытаюсь переложить свои наблюдения на бумагу, не всегда получается читабельно.

Наш с Натальей Алексеевной понедельничный диалог я попытался передать максимально правдоподобно. Я им восхищен – как он изящно логически выстроен! Как будто она заранее прописала сценарий того, как подвести меня к конечному выводу. Нет, ну серьезно! Если бы в самом начале она просто сказала: «Кирилл, ты деградируешь». Я бы, наверное, обиделся или не поверил. Может, поэтому мне теперь стыдно прогуливать ее уроки?

Единственная причина, которая меня хоть как-то поддерживала, чтобы не бросить банку с краской и брутально не уйти в закат, состоит в завтрашнем дне. Четырнадцатое февраля! Значит, мне нужны будут деньги на подарок для Саши. Я, конечно, с сомнением отношусь к этому празднику, особенно учитывая его языческую подоплеку с оргиями и бичеваниями, но, подозреваю, Саша воспринимает его иначе, так что от цветов мне не отвертеться. Поэтому я только крепче стискивал зубы и продолжал махать кисточкой перед забором.

Мое терпение и решимость во что бы то ни стало закончить с покраской и забрать свои честно заработанные бумажки с рисунками российских городов едва не разбило вдребезги внезапное появление Эдика. Вот уж кого я хотел видеть меньше всего! Я как представил, что завтра по всей школе разлетится слух о разнорабочем Кирилле Чаадаеве, который вместо школы в засранном с ног до головы комбинезоне, заляпанный краской, вонючий, как после месяца скитаний по помойкам, красит заборы напротив церквей, мне стало плохо, под коленками затряслись поджилочки.

– О, привет! – воскликнул Эдик. – Ты что тут делаешь?

Я невозмутимо повернулся к нему.

– Как что? Крашу.

– Ого.

Он замолчал, переводя взгляд с меня на забор, на кисточку в моих руках, на банку с краской и обратно на меня.

– Зачем? – спросил он.

– То есть как это зачем? Забор не может стоять непокрашенным. Посмотри напротив чего он стоит.

– Церковь…

– Вот именно! А за ним знаешь что?

Эдик посмотрел на вывеску над забором.

– Сауна… – медленно произнес он.

– Вот-вот. Я тут замазываю грехи, творящиеся напротив дома божьего. Ты веришь в бога?

– Ну… вроде как верю…

Он хлопал удивленными глазами, ничего не понимая, а я продолжал наваливать всякой абсурдной херни, чтобы окончательно сбить его с толку.

– А я вот не верю, но грехи ведь от этого никуда не деваются.

Он помотал головой, как бык, отгоняющий назойливых мух.