Тибул и его команда. Фантастические рассказы и древнесибирские былины

Подпустил я его поближе и веткой лиственницы похлестал. Не сильно так, для порядка. Ветке —ничего, не полыхнула, не изломалась. Неплотному, впрочем – тоже ничего. Тогда я делаю вид, что хочу оторваться от него. Двигаюсь быстро по широкой дуге, а неплотный мне углы режет, как заправский боксер, пытается прижать к горе или обрыву. И в один момент я вроде бы неловко задеваю его кончиками пальцев. Потом повторяю маневр еще раз, но уже задеваю поглубже, кистью.

Как будто в крапиву жгучую руку сунул.

Художник, хрен его побери!

Я не паникую, говорю себе, я спокоен. Спокоен – слово не подходящее, покоем веет, вечным. Уж лучше – хладнокровен. Я хладнокровен, говорю себе. А сам продолжаю двигаться и уворачиваться на автомате, пока мысли собираются. Собираются, собираются, да все не соберутся. То ребята на террасе под домиком голову тревожат, то Старый Учитель является с укоризной. Знаю, знаю – спокойно и просто он бросился с моста… Сейчас самое время вспомнить, что Старый Учитель про художника рассказывал. Потому что он единственный, кто выжил после такой встречи. Отзвездился, зазвездил, звезданул голубчику. И нечего тут шутками да прибаутками мысли мои путать. Ну-ка, Старый Звездун, покопайся в моей памяти и явись в потребной картинке.

Худо-бедно, но что-то вспомнил. Старый Учитель – он такой. Пока не прикрикнешь, нормально не вспоминается.

Сам тем временем петляю, как заяц от лисы. Меж трех сосен. Вернее – лиственниц. Деревьев здесь не много, выбирать особо не из чего. Ускорившись, чтобы выиграть хотя бы пару секунд, прыгаю к одной лиственнице, у которой ствол не толстый и не тонкий, а как раз. Обнимаю ее обеими руками, ногами встаю потверже, чуть с наклоном вперед. А руки при этом ложатся поверх двух веток с противоположных сторон ствола, достаточно прочных, чтобы мой вес выдержать. Прижимаюсь лбом к бугристой коре, пахнущей свежей смолой. Глаза сами собой зажмуриваются.

Сзади по всему телу в меня впиваются комарики. Потом комары, комарищи, шмели, гвозди. Словно кто-то по ошибке записал меня в йоги. Едва успеваю начать дыхательную практику, чтобы не потерять сознание. Сознание терять нельзя никак, если нет желания стать частью свежего натурморда Художника. И вот когда кажется, что нельзя думать ни о чем, кроме этой боли, этих ужасных гвоздей – приходят видения.

Саблехвост наносит удары с разных сторон. Рубящие, колющие, иногда будто хлыстом щелкает. Еле успеваю парировать бердышем. В центре пещеры Учитель лежит на боку, в крови, рядом с еще одним, рассеченным надвое саблехвостом. Думаю, чья кровь? И зазевавшись пропускаю удар в грудь. Падаю. Крутятся вверху сталактиты, и меня затягивает какая-то воронка из камней, сталактитов, бердышей… знание… кричит… Учитель кричит. Сознание… кричит Учитель. Главное, не терять сознание, не утонуть в видениях. И мысли уже связные, и не было такого, мы вообще с саблехвостами вдвоем с Учителем не сражались. Это помнится с Хромым…

Снова боль. Гвозди раскалились. Сзади как будто кто-то наваливается, тяжелеет. От этого еще больнее. Но краешек сознания почему-то радуется. Неужели едет крыша? Откуда радость? Главное, не забывать про дыххх-хание… А кричать нельзя. Кричать и двигаться нельзя. Только не двигаться, потому что боль станет невыносимой, сознание не удержать… И стоять… устоять… ять!

Ладони и стопы мои прибиты гвоздями к деревянному кресту. Но боли нет, есть покой. Покой охватывает все тело, голова склоняется на грудь. Глаза. Так приятно закрыть глаза. Боль! Печень разрывают когти и клюв. Чертов орел! Никак не отвяжется. Или это Старый Учитель летающими когтями фэйчжуа рвет мне бок? Старый Учитель?

Раскаленные гвозди превращаются в длинные саморезы. Тот, кто наваливается на меня сзади, кажется, закручивает их все одновременно. И мне надо держать дыхание. А я даже не могу понять дышу или нет.

Ее уносят от меня. Мою пятилетнюю Катюшку. На руках ветерана она сидит спокойно, улыбается и машет мне ручкой. Потому что я ей все рассказал вчера, ответил на все вопросы, убедил, что все будет хорошо, и скоро она вернется ко мне после каникул. Я соврал. Я тоже улыбаюсь и машу рукой. И слезы. В глазах слезы. Она не может их видеть. А я и не знал раньше, что можно так улыбаться, чтобы слезы наворачивались. Оказывается, трудно, но можно. А может, мне только кажется, что плачу. Я ведь никогда не плачу. С пяти лет. Группа немощных, стариков, больных, тех, кто не может сам защищаться от звездных тварей, уходит за Порог. Ветераны из волонтеров едут с ними, чтобы защитить. Насколько получится. Когда-нибудь и я выйду на пенсию, и отправлюсь за Порог. Я вспоминаю, как стою в центре комнаты перед столом, за которым сидят четыре понимающих, сочувствующих человека, и как командир гарнизона еще раз объясняет мне, что накопилась критическая масса, бойцы и волонтеры не справляются, надо изменить соотношение бойцов к мирному населению, что пришло время, и я должен все понимать, так как сам боец, а если оставить все, как есть, то погибнут все, не сегодня, так завтра, потому как арифметика проста и неумолима, чем больше людей в группе, тем больше Звезда нашлет тварей, и тут уж ничего не попишешь. А я говорю ему, что да, все понимаю. Звезда Полынь. Горькая Звезда. И я все это вспоминаю, и понимаю, но бегу к ветерану и Катюшке со всех ног. Потому что я не знаю, сколько они там протянут за Порогом, на сколько времени у ветеранов хватит сил, чтобы продержаться. Но я знаю, что из-за Порога не возвращаются. И я хочу еще раз обнять Катюшку. И догоняю, и обнимаю. А сзади кто-то тяжеленный наваливается мне на плечи… отрывает меня от нее…

Я бью правым локтем: с разворота, чуть вниз и насколько возможно за спину. Локоть находит пружинистую, но вполне осязаемую массу. Затем левым локтем. И кричу. Потому что чувствую, как саморезы, ввинченные в мою плоть, выдираются с мясом. Но сейчас эта боль целебная. Руки нащупывают за спиной что-то склизкое и холодное. Ничего, ухватить можно. И я хватаю, и отрываю, и сбрасываю на землю шевелящееся нечто. Он тут же поднимается: черный, трудно различимый в темноте, в свете почти потухшего костра. Но уже осязаемый, плотный. Как насосавшийся клещ. Терпи, говорил Старый Учитель, терпи, пока насосется твоих мыслей. Вытерпишь – сбросишь. И я вытерпел. И уже не так горят мнимые раны на спине, в которые Художник заставлял меня верить. Гораздо сильнее горит рана в сердце, о которой я однажды приказал себе забыть, которую давно забыл, и по которой эта тварь полоснула.

Я прыгаю вперед. Кулаки раз за разом находят цель, и с каждым ударом я кричу. Это не слова, я не утруждаю себя словами. Это вой, хриплый, срывающийся, то низкий, то высокий, идущий откуда-то изнутри грудной клетки, рвущий горло. Собираю пальцы в китайский нож. Теперь пришло время терпеть ему. За Катюшку, за ребят под домиком, за Хромого. За то, что лезет эта тварь восьмиголовая в чужой мир, за то, что сапоги с восьми ног не снимает, за то, что обозвалась Полынью, а это моя любимая трава, мой любимый запах. В отличие от обычного кулака указательные пальцы в китайском ноже пронзают плоть Художника. Еще и еще. Из проткнутой туши толчками бьет жидкость, пахнущая помойкой. Еще и еще. Пока туша не валится на меня. Пока я не валюсь на землю, поднимаюсь и с трудом заставляю себя сесть. Тело дрожит. По лицу что-то течет, по глазам, по щекам. Думаю, это не слезы. Я ведь никогда не плачу.

Нащупываю траву, рву изрядный клок и вытираю лицо. Во дела – полынь! Трава полынь. Горькая.

Тибул и его команда

Дольше всего ждали Тибула; в тринадцатом классе уроков восемь, девять – это норма. Блажка лежала на траве, считала облака; а Сыча сидел, прислонившись спиной к тополю. За пивом он уже смотался; три жестяные банки «Классного» стояли на траве. Но пиво – не для питья, а чтобы от обычных школьников не отличаться.

Я тоже лежал. Мне вообще нравится лежать на земле; то прижиматься животом (так хорошо и спокойно); то вдруг переворачиваться на бок и смотреть туда, где опрокинутая земля сходится с небом.

Но сейчас я просто наблюдал за Блажкой, пытался понять, о чем она думает. Вернее, не накатило ли на нее очередное видение. Было бы интересно послушать… Иногда Блажка видела слова. Так она рассказывала. Но слова шли не по порядку, словно каждое из них торопилось первым попасться на глаза. Все перепутывалось, и понять что-то было нереально. Я бы не смог, наверное. И Блажка тоже не могла: если случалось видение, долго потом сидела, молчала, а глаза – пустые-пустые. Но через какое-то время (день, два, неделя) беспорядочные слова вдруг складывались в связные отрывки, и Блажка пересказывала их нам.

Одно время спорили: правда ли в этих рассказах или нет. Потом Тибул (тогда его звали иначе, но я подзабыл как) сказал, что все – правда, потому что он, Тибул, хотел бы жить в том мире, а если кто считает, что все – неправда, пусть идет на урок демократии. И еще Тибул сказал, что берет себе имя Тибул (в честь одного из тех героев), и все, кто с ним, будут его командой.

Я повернулся и увидел, как из школы выходит Тибул: возбужденный, с горящими глазами. Бухнулся рядом с нами, рассказал, что собирали в актовом зале старшие классы, что выступал приглашенный регулятор. Сначала все было как всегда, будто еще один урок демократии, а потом (тут Тибул сделал паузу и посмотрел на каждого из нас) стали говорить, что в городе появилась банда пионеров!

Сыча присвистнул, мы с Блажкой переглянулись. Тибул выставил правую руку ладонью кверху, и каждый, кроме меня, положил на его ладонь свою. Негромко прозвучало древнее заклинание: «Один для всех, и все для одного!»

Однако долго обсуждать не стали – на сегодня было одно дело… Подобрали пиво и пошли через дворы к заброшенной водонапорной башне. Когда проходили перекресток у клуба «Луна», встретили регулятора. Он стоял под огромным щитом, на котором был изображен указательный палец и надпись: «Учись делать выбор!». Регулятор постукивал жезлом по ладони, отчего щит казался еще строже… Но к нам было не подкопаться – идем с уроков, пьем пиво.

Регуляторский жезл напомнил мне историю, как Сыча, однажды спросил на уроке демократии: «Правда ли, что жезл у регуляторов не белый с черными полосками, а черный с белыми?». Так и выдал. Слава богу еще не спросил: «Что главнее: демократия или правда?». Но все равно его повели к директору, где стали выяснять: пьян ли он, или к регуляторам захотел. Хорошо, у Сычи хватило ума сказать, мол, к регуляторам не хочу, и правдоподобно при этом пошатнуться.

Около компьютерного клуба «Клава» к нам подошли квакеры во главе с Мышем. Мыша со своей командой на той неделе выиграл в Quake какой-то крутой турнир, и теперь при встрече начинал разговор так: «И не спрашивай, просто мы были сильнее». Хотя его никто ни о чем не спрашивал… Тибул недолго поболтал с ним, договорился зарубиться на выходных, и квакеры спустились в подвал кирпичной высотки, чтобы присоединиться к другим таким же: уткнуться носом в огромный монитор, а руками управляться с мышкой, джойстиком и клавой не хуже, чем управляется с роялем пианист-виртуоз. Нет, вру – гораздо лучше управляться…

Тибул знал Мышу еще с садика, дружил, и поэтому сильно переживал, когда Блажка однажды рассказала, что пионеры враждовали с квакерами. Более того, оказалось, что одного из самых крутых врагов Тибула звали Мишка-Квакер, и хуже него были только Толстяки.

Это стало целой проблемой. Наверное, около месяца мы следили за квакерами, искали неправду. Больше всех старался Тибул: ходил с красными от недосыпа и ночных дежурств глазами, стал раздражительным. Ничего не нашли. Тогда Тибул сказал, что он считает квакеров нормальными ребятами, но если мы скажем, что истинный пионер должен квакеров мочить, он, Тибул, готов вести нас в бой. За всех ответил Крот (он к тому времени уже присоединился к команде), выразился в том духе, что, как известно, Тибул и его команда бились за правду: не за демократию и не против демократии, не за квакеров и не против квакеров, а за правду; но чтобы биться за правду, нужна неправда, иначе будешь биться с правдой; у квакеров же неправды нет, так что если Тибул хочет, может вести в бой кого угодно, кроме Крота, потому что Крот искал правду, и думал что нашел ее здесь, потому и остался, а теперь, видимо, уйдет опять. Тогда Тибул рассмеялся, и необходимость Кроту уходить отпала.

***

Водонапорная башня могла считаться заброшенной лишь с некоторой натяжкой. С недавних пор здесь обитал Крот. Он умудрялся проникать внутрь наглухо заколоченного строения совершенно незамеченным. Так же и появлялся – неожиданно, как будто из-за угла. Хотя углов-то в круглой башне как раз и не было. Чтобы расколоть этот фокус, мы устраивали засады, но безуспешно. Лично я подозревал, что существует какой-то подземный ход…

Крот был старше всех, но главенство Тибула признавал, и вообще с командой у него особых проблем не было. Проблемы были с народными избранниками. Вроде как случилась грязная история, когда пьяный насмерть задавил его девушку, или сестру (Крот никогда никому ничего не рассказывал, и приходилось довольствоваться слухами). Водитель оказался депутатом, и дело не то чтобы замяли, а даже и заводить не стали. Регуляторы спросили только, надо ли помочь с похоронами.