Двойка по поведению

Глава 4

– Так, говорите, вчера вы ушли из школы где-то в половине пятого? – уточнил Семен Семенович Горбунов.

– Да, – подтвердил Андрей Васильевич Качарин. – Можете справиться у охранника Григория, мы с ним еще парой слов перекинулись.

– Ну-ну… – Следователь посмотрел на учителя труда своими усмешливыми глазами. Серьезный голос и такой вот отнюдь не серьезный взгляд сбивал с толку многих, однако Качарин не сбился.

– Вам что-то кажется странным? – спросил он спокойно, даже равнодушно.

– По моей информации, вы обычно покидаете школу позже всех. Сидите здесь чуть не до ночи. – Горбунов с интересом оглядел комнату с большим самодельным столом, старым диванчиком, стеллажами со всевозможными болванками, деталями, приспособлениями, всем тем, что в любой момент может понадобиться мастеровому человеку. – Почему так, можно поинтересоваться?

Андрей Васильевич крутанулся на вертящемся стуле, скользнул взором по своему обиталищу – привычному, устроенному на свой лад и для своего удобства, и сказал:

– Можно. Только к заботам вашим это отношения не имеет. Но если любопытствуете… – Следователь явно любопытствовал, и Качарин продолжил: – Я живу со стариками родителями в панельной хрущевке, в двухкомнатной квартире со смежными комнатами. Мои старики глуховаты, а по вечерам любят смотреть все новости по телевизору, громкость включают на полную мощь. А мне шума-гама и в школе хватает… Так вот я здесь по вечерам сижу в тиши, своими делами занимаюсь и домой обычно прихожу около одиннадцати, когда новости заканчиваются.

– И все?

Андрей Васильевич пожал плечами. Дескать, если для вас это не объяснение, то ничего другого предложено не будет.

Конечно, он несколько недоговаривал. Хотя многие в школе вполне могли «договорить». Ведь сообщили же о его привычке засиживаться допоздна. Но и тут на откровенном вранье следователь бы его не поймал. Сказано же: «Своими делами занимаюсь». А эти самые дела – они, что называется, в русле прямой профессиональной принадлежности.

Андрей Васильевич был не только учителем труда, заведующим мастерской, где пацанов, нацеленных работать исключительно головой, учили хоть немного работать еще и руками, но также человеком, который считался совершенно незаменимым, когда в школе требовалось что-то отремонтировать, отладить, привести в порядок. За дополнительные услуги ему приплачивали, однако и эти выплаты, и учительская зарплата были лишь частью его дохода. Качарин, редкостный умелец-универсал, активно брал сторонние заказы, в том числе и от сотрудников гимназии. Цену назначал умеренную, а ремонтировал, отлаживал и приводил в порядок с максимальным качеством. Школьная мастерская, которую за пятнадцать лет своего учительства Андрей Васильевич умудрился не только сохранить, но и дополнительно оснастить, была исключительно подходящим местом для внеурочных занятий – никто не мешает и все необходимое оборудование, детали, прилады под рукой.

– Вообще-то я вас понимаю. Сам живу в двухкомнатной квартирешке с женой и близнецами, правда, комнаты раздельные, – вздохнул Горбунов. – Иногда тоже хочется куда-нибудь в угол забиться, чтобы никого не слышать и не видеть. – И тут же усмехнулся: – Но у меня единственное такое место – камера предварительного заключения.

– Нет, – поводил рукой в пространстве Качарин, – у меня все же лучше.

– По сравнению с камерой… оно, конечно, – согласился следователь и двинулся на выход.

Около самого порога притормозил, обернулся, спросил вроде бы серьезно и одновременно с улыбочкой:

– А вчера вы чего вдруг расписание свое нарушили?

– Вчера у меня была встреча с приятелем. Хотите, назову его фамилию, имя, отчество и телефон?

Горбунов пару секунд поразмышлял и произнес:

– Сейчас, пожалуй, не стоит.

И скрылся за дверью.

Андрей Васильевич посмотрел следователю вслед и подумал: как вовремя он договорился с приятелем о встрече. А ведь не очень-то хотел, в последний момент даже вознамерился все переиграть, остаться в своем убежище и заняться починкой Зойкиного утюга. Этот утюг стоил очень приличных денег, но при этом прослужил чуть больше гарантийного года, после чего отказался нагреваться даже до температуры парного молока.

К Зойке, то бишь Зое Ивановне Ляховой, в прошлом метательнице дисков, а ныне преподавательнице физкультуры, Качарин относился с симпатией. Крепкая, с накачанными руками, бойкая и громкоголосая, она была простая, искренняя и напрочь лишенная всяких выкрутасов. С коллегами не интриговала, перед начальством не выслуживалась, с ребятней управлялась, как образцовый батька-сержант с новобранцами. Временами ее упрекали в излишней прямоте и грубоватости, на что та неизменно отвечала: «Нечего носорога бальным танцам учить». Носорогом она называла себя, прекрасно зная, что за глаза ее многие, в том числе гимназисты, кличут просто Зойкой, но она не обижалась. «Па-а-думаешь, – говорила, – женщина я молодая, без навеличиваний обойдусь. Вон Капитолину Кондратьевну все Капитошей зовут, и ничего, а ей уже государство несколько лет пенсию платит».

Вчера Зойка забежала к Качарину со своим утюгом днем и тут же принялась одновременно браниться по поводу хваленого германского качества и жаловаться по поводу невыглаженных брюк мужа. Качарин посочувствовал и обещал сделать побыстрее (если, конечно, германское качество хоть как-то подлежит восстановлению), но только на следующий день, поскольку намерен из школы уйти пораньше. Зойка поохала-поахала, а потом, как всегда, нашла выход, заявив, что отправит мужа на работу в джинсах, чай, завод – это вам не какой-нибудь дипломатический корпус.

За починку утюга Андрей Васильевич намеревался взяться сегодня сразу после второй пары, но не получилось – убийство Пироговой напрочь порушило и общешкольное, и личное расписание, к тому же следователь явился. Хорошо еще, ненадолго задержался…

Качарин посмотрел на часы, прикинул, успеет ли разобраться с утюгом до конца Зойкиных уроков, и принялся копаться в нехитром приборе. Починил он его минут за пять – поломка оказалась ерундовой: контакт отошел. Потом сообразил, что по случаю общешкольной трагедии уроки сегодня отменили, и Зойка вполне могла уйти домой. Качарин вытащил мобильный телефон и набрал номер Ляховой.

– Ой, Василич! Спасибо тебе мое огроменное! – пророкотала в трубке Зойка. – Я к тебе подбегу! Только… – она понизила голос, – Володьку дождусь. Его сейчас допрашивают. Он ведь вчера вечером с пацанами в тренажерке торчал, вот чего-то и выпытывают.

Володькой для нее был учитель физкультуры Владимир Николаевич Гриневич.

– Ко мне тоже следователь заглядывал, спрашивал, почему я раньше, чем обычно, вчера из школы ушел, – поделился Качарин.

– Во дают! – свистящим шепотом возмутилась Зойка. – Одного трясут – почему ушел, другого – почему остался. Лучше бы выясняли, на кой ляд Пирогова кому-то понадобилась.

– Видать, понадобилась, – философски изрек Качарин и нажал клавишу отбоя.

Затем подошел к окну, раздвинул плотные жалюзи, приоткрыл форточку и закурил.

Из окна хорошо просматривалась стена пристройки, где до недавнего времени обитала Галина Антоновна Пирогова, вечно запертая дверь запасного выхода и асфальтовый «пятачок» – любимое место сборища грешащих табаком школьников. Курить на территории школы запрещалось, но запрет постоянно нарушался, и начальство это знало. Однако закрывало глаза, прекрасно сознавая, что реально ничего сделать не сможет. Ну, одного застукаешь, другого… Ничего, кроме скандалов, не получится, а зачем в образцовой гимназии скандалы? Уж пусть лучше тусуются на незаметных чужому глазу задворках.

На «пятачке» стояла и дымила тонкой сигаретой первая школьная красавица Лина Томашевская. Лицо ее было напряженным, взгляд время от времени метался в разные стороны, и Качарин подумал, что девушка, похоже, кого-то ждет, только никак не может определиться, правильное ли она выбрала место ожидания.

«Интересно, – прикинул Андрей Васильевич, – где ее неизменная “тень”, этот долговязый Мухин?»

Валеру Мухина Качарин считал славным парнем и потому ему сочувствовал. Ну зачем он нужен этой красотке, дочке богатого папы, девице очень неглупой и при этом какой-то такой… словно сделанной из фрагментов глянцевых журналов?

Она требовала, чтобы все ее звали исключительно Линой, хотя однажды, причем совершенно случайно, Качарин узнал, что настоящее имя Томашевской – Алевтина. Ну вот захотелось так родителям, нашли имечко, причем не лишенное модности, а дочка воспротивилась. По идее ничего особенного, однако Андрея Васильевича именно это и зацепило.

…Та девушка тоже требовала, чтобы ее звали исключительно Ирой. И никаких производных! Андрею было все равно – хоть Ирой, хоть Феклой, хоть Офелией.

Он учился в Академгородке, на геологическом факультете университета, специализировался на минералогии и готовился делать диплом в академической лаборатории, где выращивали искусственные изумруды и рубины.

Она училась в том же университете на гуманитарном факультете и собиралась писать диплом по чему-то там из области контрпропаганды.

Познакомились они в комитете комсомола, куда Андрей захаживал крайне редко по причине отсутствия у него какой-либо значимой общественной должности, требующей регулярного посещения главного комсомольского штаба. Он вообще никогда не ходил в активистах «передового отряда советской молодежи», хотя числился в некой факультетской то ли комиссии, то ли подкомиссии, чье название он постоянно забывал. Держать эту информацию в памяти он не считал нужным – в конце концов, почти каждый студент обязан был где-то «состоять», и этого, подчас совершенно формального, признака было вполне достаточно, дабы не слыть идеологическим балластом.

В тот раз он явился в комитет по персональному приглашению замсекретаря по научной работе Сазонова, старшекурсника с физфака, который прославился в школьные годы победой на всесибирской олимпиаде по физике, но впоследствии предпочел заниматься исследовательской деятельностью исключительно в русле общественной работы.

У стола Сазонова сидела девушка. Поначалу Качарин увидел только ее спину, кофейного цвета волосы и округлые плечи. А затем она повернулась и поднялась со стула – высокая, стройная, с пышной грудью и… зелеными, прямо-таки изумрудными, глазами.

Андрей посмотрел в эти глаза, и ему показалось, что он рухнул в густую, налитую соком траву, какая бывает лишь в июне, – не выжженную солнцем, не иссушенную ветром, прохладную и мягкую.

Такого с ним еще никогда не случалось. Он даже представить себе не мог, что такое вообще способно было случиться с ним, спокойным практичным парнем, который никогда не обмирал при виде девушек и, уже познав прелести плотской любви, считал, что секс хорош сам по себе и отнюдь не нуждается в особом душевном сопровождении.

Впрочем, о сексе он в данный момент не думал. Он, кажется, вообще на какое-то мгновение утратил всякую способность к мыслительному процессу – просто стоял истуканом и глядел в зеленые глаза. А зеленые глаза прямо, почти не моргая, смотрели на него, и в них ничего не отражалось, кроме серьезности.

– Меня зовут Ирой, – произнесла девушка и протянула руку.

– Ириной? – без всякой надобности, исключительно для того, чтобы хоть как-то выдавить из себя первое слово, переспросил Качарин.

– Просто Ирой. По-другому мне не нравится, – строго сказала она.

– Понятно. А я Андрей. – И пожал крепкую ладонь.

– Тут, значит, дело одно выплыло, – вклинился Сазонов. – Ребята с гумфака узнали, что в институте геологии есть лаборатория по выращиванию драгоценных камней. Пришли в комитет комсомола с просьбой: нельзя ли экскурсию организовать? Я, конечно, мог бы напрямую к вашему декану обратиться, он ведь еще и в институте работает, наверняка комсомолу бы не отказал. Но ваш факультетский секретарь просветил, что ты в лаборатории – свой человек. Вот и решили в качестве общественной нагрузки поручить это тебе. Берешься?

Андрей вовсе не считал себя «своим человеком». Более того, знал: завлаб экскурсии в свою вотчину не жалует, считая, что интерес к драгоценностям лучше удовлетворять в каком-нибудь ювелирном магазине, а не в научной лаборатории. Однако Ира смотрела на Качарина выжидательно – вот этими самыми изумрудными глазами, – и Андрей кивнул, дескать, договорится и организует. Уж коли комитет комсомола поручает…

Завлаб его, конечно, отчитал по полной программе и поначалу отказал, а потом все же смилостивился – уж больно просил парень за студентов-гуманитариев, как за родных радел.

Ира привела с собой человек пятнадцать, исключительно девиц, которые смотрели на искусственные изумруды и рубины горящими взорами, всячески заигрывали с молодыми сотрудникам и явно рассчитывали, что им подарят хоть по самому крошечному камешку. Разумеется, им никто ничего дарить не стал, и они покинули лабораторию с тяжкими завистливыми вздохами.

В отличие от своих сокурсниц Ира не вздыхала, но взор ее тоже горел, и Андрей, уже на выходе, сказал:

– А у тебя глаза все равно красивее этих камней.

И предложил сходить в кафе.

Она пожала своими округлыми плечами и согласилась.

Первое время он постоянно пытался найти какое-нибудь разумное объяснение, почему мысленно разговаривает с ней с утра до ночи, потом видит ее во сне, а просыпаясь, снова начинает день словами: «Здравствуй, Ира». Ему очень хотелось найти это самое разумное объяснение, но оно никак не находилось, и Андрей вынужден был признать совершенно очевидную истину: он влюбился. Влюбился так сильно, так глубоко и так неотвратимо, что все остальное стало казаться слабым, мелким и проходящим.

Андрей охаживал Иру месяца четыре. Они гуляли по улицам, ходили в кино, сидели в кафе, иногда у нее в общежитии… Ему давно все было понятно про самого себя, но он пока мало что понимал про Иру, про ее чувства и оттого робел, не отваживаясь даже на легкий поцелуй.

Но однажды все же решился, в весеннем академгородковском лесу, и вдруг оказалось, что никто не умеет целоваться так сладко, так неистово, так всепоглощающе, как Ира. И еще, оказалось, он сильно переоценил себя, свою выдержку, которая от этой сладости, неистовства и всепоглощения вдруг треснула, разорвалась, выплеснув то, что никак не позволительно было выплескивать именно сейчас. Андрей резко отпрянул, безумно испугавшись, что Ира сейчас все поймет, и ему придется оправдываться, но она не поняла или сделала вид, что не поняла, потянулась к нему снова, и он обхватил руками ее тело и губами ее губы.

А еще через две недели случилось то, о чем он мечтал последние месяцы. Родители Андрея уехали на два дня, и он пригласил Иру к себе домой. Им все было ясно с самого начала. Но они тем не менее долго сидели за столом и разговаривали о какой-то ерунде, а потом все же переместились на диван и поначалу тоже просто сидели и разговаривали, не решаясь даже поцеловаться. Андрей окончательно истомился, у него взмокла шея и дрожали руки, и тут Ира произнесла:

– У меня до тебя никого не было. Ты понимаешь, о чем я?

И он, почти так же, как в лесу, безумно испугался. У него тоже до нее никогда не было такой. Он не знал, как надо вести себя с девушкой в первый раз. Но он знал, что все это совсем не просто и очень ответственно. Особенно с девушкой, которую ты безумно любишь.

– Ты не ожидал? – спросила она напряженно.

– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, – ответил он.

– Потому что ты будешь первым?

– Нет. Мне это все равно. Но я хочу быть у тебя последним. Я тебя люблю. Я очень сильно тебя люблю. Ты моя первая и последняя любовь. Я это точно знаю.

– Как хорошо, – вздохнула Ира и принялась расстегивать кофточку.

Все получилось не просто хорошо. Все получилось великолепно! И гораздо легче, чем он ожидал. И его страсть, словно устыдившись своей неподконтрольности там, в лесу, дождалась нужного момента, и он рухнул в водоворот этой страсти, увлекая за собой Иру.

Он слышал, что в первый раз женщины не испытывают тех эмоций, о которых мечтает влюбленный мужчина. Но с Ирой это случилось! Так ярко, так искренне, так изумленно, что он буквально воспарил от счастья – именно от счастья, а не от пустой гордости.

Да какая тут гордость?! При чем здесь все эти глупости?! Ира рвалась к нему, Ира сливалась с его телом, Ира забирала его душу и отдавала свою.

– Ты моя первая и последняя любовь… – шептал он.

– Как хорошо, боже, как хорошо… – повторяла она.

Последующие три месяца были для него самыми счастливыми. Оказалось, если двое людей очень хотят, они всегда найдут уединение, даже если приходится жить с родителями и в общаге. Они всегда умудрялись отыскать это уединение и всегда были вознаграждены наслаждением.

Ира была родом с Кузбасса и в конце июня на неделю съездила домой в свой город с забавным названием Топки. Вернулась со словами:

– Я сообщила родителям, что в зимние каникулы выхожу замуж. Они не против, все же пятый курс.

– Тогда я сообщу своим! – обрадовался Андрей.

Они говорили друг с другом о свадьбе, но не уточняли даты, и вот наконец все определилось. Для Андрея это было очень важно именно сейчас, перед тем, как ему предстояло на месяц уехать в Якутию.

До чего ж он не хотел ехать! До чего ж ему не хотелось таскаться по глухомани, где не выращивали драгоценные камни, где не было телефонной связи, но куда руководителю его диплома непременно требовалось затащить Андрея.

Вернулся он прожаренный неистовым солнцем июльской Якутии, изъеденный злобными северными комарами, но вполне счастливый оттого, что разлука позади, а новые блаженные встречи впереди. Он привез Ире подарок – маленький алмаз, под страшным секретом выменянный у местного аборигена, естественно, за водку. Этот алмаз еще следовало огранить, и тоже в строжайшей тайне, но Андрей верил, что найдет способ и сделает Ире подарок к свадьбе.

Накануне возвращения он послал Ире в общежитие телеграмму. Прилетел вечером, очень надеясь, что она позвонит ему домой. И она позвонила, сказала:

– Андрюша, я тебя завтра жду у себя. Надо поговорить.

Голос у нее был вроде бы и прежний, но не совсем, – какой-то такой… отстраненный, отчего вдруг всякая радость пропала, а вместо нее по сердцу разлилась тревога.

Ира встретила его с улыбкой и даже поцелуем, но тоже каким-то таким… отстраненным. И он совершенно явственно понял, что случилась беда.

– Я не хочу тебя обманывать, – заговорила она спокойно, твердо и веско, как говорила очень часто, но только не с ним, не тогда, когда они говорили с чувством. – Я встретила другого мужчину. Он старше меня на семь лет, и он уже кандидат наук. У него прочное положение, и у него большие перспективы. Я не стану тебя убеждать, что люблю его. Нет. Но я тоже хочу, чтобы у меня были большие перспективы, я никогда не скрывала от тебя, что этого хочу. Я все взвесила и решила: любовь – любовью, а жизнь – жизнью. И если ты намерен чего-то серьезного добиться, лучше начинать все строить на крепком фундаменте.

Она объясняла и объясняла – как опытный и терпеливый преподаватель туго соображающему студенту – про фундамент, про перспективы, про необходимость идти на жертвы ради цели, про чувства, которые проходят, про уверенность в здравомыслии Андрея и про многое-многое другое, что представлялось ей разумным и единственно возможным.

В какой-то момент он просто отключился, а когда «включился», наткнулся на ее настороженные глаза, похожие уже не на изумруды, а на болотную тину…

Несколько дней он тупо пролежал на диване, ничего не видя, никого не слыша, никак не воспринимая попытки родителей хоть немного его расшевелить. А потом вдруг ожил, вскипел, взорвался изнутри и ринулся в бой.

Он вылавливал ее в общежитии, в университете и на улице… Он негодовал, умолял и унижался… Он готов был на все, но только ради нее…

Она не убегала, не пряталась, не возмущалась. Она, как и в первый раз, говорила спокойно, твердо, веско. Но он ничего не хотел воспринимать…

Однажды, уже по зиме, он подловил ее с новым женихом. Ему очень хотелось этого жениха удавить, и, возможно, он даже попытался бы это сделать, но Ира, крепко ухватив своего нового избранника за локоть, произнесла:

– Андрей! Я когда-то относилась к тебе очень хорошо. – Она не сказала: «любила». – Но сегодня ты не вызываешь у меня ничего, кроме презрения. Вот именно так. Я презираю тебя, Андрей. И мне очень неприятно, когда ты появляешься на моем пути. Наши пути разные. Они никогда не пересекутся. Запомни это раз и навсегда.

Она смотрела прямо, решительно, и в ее глазах были пропечатаны те самые слова, которые она только что озвучила.

Жених деликатно отвернулся.

В тот день Андрей Качарин впервые напился до беспамятства.

Наутро его выворачивало наизнанку, всего трясло, перед глазами летали неопознанные объекты, голова разламывалась на мелкие осколки, и родители вызвали «скорую помощь». Его отвезли в больницу, где откачивали несколько суток. Пожилой врач разводил руками:

– Не такая уж у него сильная интоксикация, чтобы чуть не помереть.

Из больницы он вышел другим человеком.

Он больше не любил Иру. Он ее ненавидел. Так сильно, так глубоко и так неотвратимо, что все остальное стало казаться слабым, мелким и проходящим.

Он все же написал диплом и окончил университет. У него была возможность остаться в лаборатории, но он не остался. Для этого пришлось бы работать в Академгородке, а значит, хоть изредка сталкиваться с Ирой.

Он не желал ее видеть. Он не хотел ее знать. Он не хотел о ней помнить.

Категорически!

Но это его желание оказалось столь же бессильным, как и его разом исчезнувшая любовь.

Он периодически ее видел. Он многое о ней знал. Он всегда ее помнил.

У него были женщины, но он так и не смог создать свою семью и полюбить кого-то другого.

Он был у Иры первым мужчиной, а она оказалась его последней любовью.

Он поступил на работу в геологическую партию и много колесил в экспедициях. Потом, в девяностых, когда нефтяники с газовиками пошли в гору, а геологи – под гору, все бросил и устроился учителем труда в гимназию. Не самое это было доходное место, но с детьми он ладил, а главное – получил возможность заниматься тем, что умел делать особо хорошо и что обеспечивало ему вполне сытую жизнь. Золотые руки Качарина очень ценились…

Зойка залетела в комнату, как всегда, с громким топотом. Обычно ее поступь была слышна далеко на подходах, но, задумавшись, Качарин обнаружил физкультурницу только тогда, когда она с грохотом распахнула дверь – вполне тихая дверь всегда грохотала под рукой метательницы дисков.

– Василич, спасибочки! Сколько я тебе должна?

– Пятьдесят рублей. – Качарин протянул утюг.

– Спятил, что ли?! – не поверила Зойка.

– Да тут работы почти никакой. – Совсем бесплатно Качарин не делал ничего. Из принципа. – Считай, полтинник просто за срочность.

– Ну, спасибочки! – повторила Зойка, протянула деньги, чмокнула мастера в щеку. – Тогда я побежала!

– Стой! – хватанул Качарин крепкую Зойкину руку. – Что там у Володи?

– Что-что! – Крепкая рука мгновенно стала каменной, а добродушный голос – злым. – Сама пока не знаю! Володька от следака выполз мрачный, аж жуть! Ждет меня в тренерской. Сейчас я его до дома провожу и все разузнаю.

Андрей Васильевич усмехнулся. Провожание Гриневича будет как всегда означать, что тот повезет на своих «жигулях» Зойку до ее собственного дома.

Он вновь придвинулся к окну, вытащил очередную сигарету и принялся вертеть ее в пальцах, решая: закурить или все же малость обождать, дать передышку легким. Затем прикинул, что одной больше, одной меньше, уже не суть важно, и щелкнул дешевой зажигалкой. В этот момент из-за пристройки появились физкультурники и направились, минуя «пятачок», в дальний угол школьного двора, где Гриневич оставлял свою машину. Володя шел, хмуро глядя себе под ноги, а Зойка топала рядом, возбужденно уставившись в его профиль и шевеля губами. Они даже внимания не обратили на Лину Томашевскую, все так же продолжавшую кого-то поджидать на «пятачке», однако Лина обратила на себя внимание сама.

– Здравствуйте! – произнесла она громко и при этом посмотрела на парочку с любопытством.

– Здравствуй, – обернулась Ляхова.

Гриневич лишь покосился на девушку и кивнул. Он явно не был расположен даже к краткому общению.

Лина проводила взглядом спины физкультурников, тоже вытащила новую сигаретку, и тут из-за угла основного здания вынырнул Мухин.

– Ты чего на звонки не отвечаешь?! – заорал он. – Я тебя ищу, звоню!..

– У меня, наверное, звук был отключен, – даже не удосужившись вытащить и проверить телефон, отозвалась Лина, бросила на асфальт незажженную сигарету и лениво скомандовала: – Пошли уж…

– Дурень, – тихо произнес Качарин. – Попьет эта фифа твоей крови.

Он плотно закрыл форточку, с силой задвинул жалюзи, сел за стол и вытащил старую магнитолу, которую ему всучила соседка по подъезду.