Сон-трава. Истории, которые оживают

А лукавый, сидя на левом плече, ещё и подначивает:

– А что тебе муж? За три года, сколь живут, даже дитя не народили. Разве ж то семья? Да по любви ли она за него старого пошла? Ему, чай, уже сорок, вдовец, а Тоське двадцать всего. Соблазнить тебе надо Тоську, а потом уж она не отвертится.

Ангел же с правого плеча укорял:

– Одумайся, Григорий! Не бери грех на душу. Что ж потом будет? Нагуляешься и бросишь, а как узнает кто? Что тогда? Народ за такое и порешить может.

– Жениться я на ней хочу! – отвечал голосу Григорий.

– А кто ж тебе даст жениться? – снова шептал Ангел, – Замужем она.

– Муж не беда, – усмехался, вступая снова в разговор, бес, – Можно и от мужа избавиться при большом желании. И от людского суда уйти. Сбежите с Тоськой с этих краёв, начнёте жизнь новую, распрекрасную. Детей народит она тебе. У её-то старика и с первой женой детей не бывало, а тепереча откуда им взяться? Неплодный он. А бабе счастья нет без детей. Соблазни Тоську!

Тяжёлые думы одолели Григория, взгляд стал хмурый, ледяной. Правду бают, глаза – зеркало души. Коли что недоброе задумал, то лишь глаза и не соврут, не умеют они врать.

Мать Григория заприметила, что неладное с сыном творится. Спрашивает, а тот лишь бурчит в ответ, да отмахивается.

Уж несколько раз караулил он Тоську то в переулке, то за деревней, в поле, то в лесу, пока ещё лето было, всё подловить пытался. Да никак ему не удавалось с ней поговорить. А как солнце на осень покатилось, да ветра подули холодные, так и поймал однажды.

Темнеет рано осенью, холода уж пришли, снежок порхал, шла Тоська от подруги домой. Тут от забора тёмная тень отделилась, да в её сторону шагнула. Испугалась поначалу Тося, потом видит – свой это, отошла, улыбнулась.

– Чего пугаешь, Гришка?

– Не хотел испугать, прости, Тося. Поговорить бы мне с тобой.

– Говори, коль так, – ответила она, показывая белые зубки и блестя весело глазками.

– Люблю я тебя, Тося, жить без тебя не могу, – выпалил Григорий, – Давай сбежим отсюда, а, Тося?!

Покачнулась Тоська в сторону, побледнела, губы платком прикрыла:

– Да что ты болтаешь, Гришка? Аль с ума сошёл? Ведь замужем я.

– Не дурак, знаю, что замужем. Да ведь нет тебе счастья с ним, а со мной будешь как в раю, всё для тебя сделаю. Уедем отсюда, а, Тось?

Замолчала Тося, голову опустила, пальчик свой прикусила, задумалась. А после вскинула на Гришку пылающий взгляд и заговорила горячо:

– Откуда ж ты, Гришенька, мысли такие взял, что худо мне с ним? Что не люб он мне? Замуж меня силком не гнали мать с тятей. Люблю я мужа своего, не дури, Гриша. Опомнись. Девчонок на деревне много, на кой ляд я тебе сдалась!

Тяжело взглянул на Тоську Григорий, задышал с придыхом:

– Знал я, что так скажешь. Да я не тороплю, ты подумай хорошенечко. А я попозжа приду к тебе за ответом.

– Не надо ко мне ходить, Гриша, забудь про такое, – ответила ему твёрдым голосом Тоська и побежала по тропке к дому, скрылась в потёмках. Григорий же долго стоял ещё, прислонившись к забору, а снег кружил всё сильнее и сильнее, засыпая тропку, деревья и избы, начиналась зима…

Так и не дала Тоська доброго ответа ему, уж сколь раз после того караулил он её. Хоть бы раз взглянула с теплотой, надежду бы дала, нет, всегда взгляд колючий, сердитый. Вот только вроде смеялась с бабами, а только его, Григория, заприметила, тут же и нахмурилась, улыбка с лица сошла, не рада она ему. Невдомёк Григорию, что всё глубже он погружается в дебри, что одуматься бы ему пора да отступиться, так нет. Запретный-то плод сладок. А уж в чужую жену, и вовсе бес ложку мёда кладёт, люди говорят.

Видит Григорий, что не добиться ему Тоськи по-доброму, и задумал он дело тёмное, мужа Тоськиного со свету извести. Задумать-то задумал, а как сделать не знает того, боязно всё-таки, это ведь не порося порешить, а человека. Никитишна, конечно, знает кой-чего в таких делах, да к ней не подступиться, не станет она грех такой на себя брать.

Где же помощи искать? Как сделать дело, да так, чтобы и комар носа не подточил? Не даёт покоя эта дума Григорию, и вот однажды ночью, когда не спалось ему, всплыла в его памяти картина одна – сумерки, в избе лучина горит, бабы шерсть прядут, усевшись на лавках, бабка его старая тут же, тепло в избе, дрова в печи потрескивают, за окном вьюга воет, Гришка сам на полу со щепочками да веточками возится, играет, лет семь ему, не больше, а бабушка его рассказывает соседкам то ли быличку, то ли сказку, много она их знала.

– Жил в наших краях колдун. Шибко много умел он, и помочь, и навредить мог. За помощь денег не брал, а особую плату просил. У каждого свою. И не всегда сразу, мог и через годы уж спросить с человека, всё помнил. Сила его велика была, но и плата была страшна. Не хочу и поминать даже и сказывать вам.

Говаривали люди, что мог он душу человеческую себе забрать, и хранились у него в избе, в особом месте куклы тряпичные, в каждой из них чья-то душа жила, до поры до времени, пока колдун не решит, что с ней дальше делать. Да шептались люди, не человек он был вовсе, колдун этот, когда по улице шёл он, следы на земле оставались двупалые. Когда колдун помирать собрался, вздохнули все с облегчением.

Только помереть не мог он, ох и мучался, терзали его бесы за дела его тёмные, ох, как терзали. Кричал он и выл на все лады, так что и к избе его подойти жутко было. По ночам до первых петухов тени чёрные вокруг избы его летали, словно лохмотья рваные, ожившие. В одну из ночей гроза разразилась, а над избой колдуна молнии метались, в ту ночь и помер он. Так люди побоялись его на погосте хоронить, как душу христианскую, покумекали, да и унесли тело его в лес дремучий, сколотили там домовину, да там и оставили.

Да только с той поры бродит, бают, он по лесу ни живой, ни мёртвый, ни в том мире, ни в этом. Нет ему покоя. А домовина его стоит нетронутая временем и по сей день, так то…

Встрепенулся Гришка, согнал с себя туман образов забытых, всколыхнувших память его, и вскочив с места, топнул ногой:

– Завтра же пойду в лес! Отыщу ту домовину! А там будь что будет…

***

Выбрал Григорий день, когда погода встала сухая, жаркая, да и снарядился в лес, будто бы по дрова.

– Да куда ж ты собрался? – подивилась мать, – Ведь у нас три поленницы стоят, да и по осени за дровами-то ездят.

– Я место приглядеть, – буркнул Гришка и, взяв в сенцах топор, вышел из избы, пока старушка-мать не начала расспросов.

Быстро прошёл Гришка через деревню и вышел в луга, за лугами и лес начинался. Берёзки белые обступили опушку хороводом, словно девицы стройные в сарафанах светлых, перебирают косы свои зелёные до пят, улыбаются. Рядом липы медовые в золотом цвету, поразвесили солнечные соцветия, дух стоит сладкий кругом, а над липами пчёлы-труженицы жужжат, стараются, лето оно скоро пролетит, не заметишь, надобно впрок успеть медку запасти.

Залюбовался Григорий этой картиной, даже на душе вроде легче стало, и мысль закралась вдруг – правильно ли я делаю? Не далеко ли зашёл? Ёкнуло внутри – ведь грех… Но тут вновь всплыла в памяти улыбка Тосина, смех её звонкий, стан стройный, и нахмурил Гришка брови, насупился, да быстрым шагом зашагал в лес.

Долго он бродил, сначала по тропкам, а после по нехоженым местам, уходя всё дальше от мира людей, в самую глушь леса, в чащу, пока не понял, что кружит на месте. Остановился Гришка, отдышался, огляделся. Точно, был он уже здесь, вон и коряга знакомая лежит. С досады Григорий пнул трухлявый, тёмный бок. И тут послышался скрежет, словно дверь на петлях ржавых, давно несмазанных, заскрипела. Замер Григорий, не понимая что тут творится и тут коряга трухлявая заворошилась, заворочалась, закряхтела тяжело и стала подниматься. Струхнул было Гришка, а после усмехнулся:

– Быстро же ты, братец, испужался!

И, подняв топор, приготовился к встрече с неведомым существом. Меж тем поднялась коряга, расправила длинные корявые пальцы-сучья, разлепила морщинистые наросты на коре, за которыми показались жёлтые сонные глаза, взглянула сурово на того, кто посмел потревожить её покой, и разинула чёрный гнилой рот:

– Кто ты? Чего рыщешь?

– Григорий я! – выступил парень вперёд, сжимая в руках топорище, и готовый в любую минуту всадить в чудище острое лезвие.

– Зачем пожаловал?

– Колдуна ищу, домовину его, – ответил Гришка, – Знаешь, поди, где она? Я уже с утра тут и ничего похожего не встретил.

Замолчала нежить лесная, вперилась в Григория жёлтыми своими глазищами, задумалась:

– Впервые вижу, чтобы сами смерть свою искали. Неужто люди нынче так глупы стали?

– Не твоё это дело, – резко крикнул Григорий, – Знаешь, так скажи, где мне его искать, а не знаешь, так и нечего голову мне морочить.

Расхохоталась коряга, широко разинув бездонную чёрную пасть:

– Отчего не сказать, скажу, мне до того дела нет. Да больно ты напористый, таким нахрапом далеко не уйдёшь в лесу. Тут с уважением надобно, с почётом, али не учили тебя старые люди?

– А ты кто таков будешь? – спросил Григорий.

– Лесовик я.

– Это Леший что ли?

– Эка вы молодёжь, неграмотна! Леший в лесу главный, всему голова, а мы лесовики да лесавки помощники его, много нас.

– Ну так скажешь про колдуна? – снова спросил Георгий.

– На болоте ищи, – вздохнул тяжело лесовик, зевнул утробным голосом, да опустился неслышно, сложился, свернулся, прикрыл веки и снова стала с виду коряга корягой. И не поверишь, что только что говорила она, коль сам не увидел бы того.

Встряхнул головой Григорий:

– Наваждение какое-то, а всё таки терять мне нечего, пойду-ка и вправду на болото, может и не врал лесовик.

Долго пробирался Гришка сквозь густой и плотный лес, уже вечереть стало, когда вышел он наконец к болоту. Простиралось оно до самого горизонта – голодное, ненасытное, зыбучее. Мошкара вилась тучами над кочками и зарослями камыша, квакали лягушки, за спиной где-то ухнула два раза сова и смолкла.

Осторожно ступая, проверяя дорогу толстой крепкой ветвью, срубленной тут же, пошёл Гришка вперёд, глядя по сторонам – не видать ли где домовины.

Внезапно хлюпнуло что-то сбоку, запузырилось. Оглянулся Гришка, окинул взглядом болотное царство, что там скрывается в сумерках? Не видать ничего, тишина. Только ступил было Гришка, как снова хлюпнуло что-то, а после смех послышался, неприятный такой, злорадный, да как ухватит что-то Гришку за штанину, так, что упал он прямо в жижу болотную. Вскочил быстро на ноги, взмахнул палкой, обернулся – нет никого.

– Ах ты, нечисть болотная! – выругался Григорий и только повернул голову, как прямо перед ним возник тощий силуэт в лохмотьях. Отскочил Гришка в сторону, а тощая фигура расхохоталась знакомым уже злорадным смехом и затянула писклявым голоском:

– Григо-о-о-рий к нам пожаловал!

– Ты ещё кто будешь? Откуда имя моё знаешь?

– Кикимора я, али не признал? – захихикала тощая.

– Откуда вы все повылазили?

– Мы-то всегда тут жили, спокон веку, а вот ты что тут забыл?

– Али не доложили тебе вместе с именем моим? – передразнил Кикимору Гришка.

– А ты чего такой суровой? – закрутилась, засуетилась вокруг волчком Кикимора, отводя глаза.

– Ушла бы ты с дороги, – рыкнул Гришка и замахнулся на тощую топором. Глядь, а её уж и нет.

– Я может помочь хочу, – раздался голос со стороны. Григорий обернулся в сторону, откуда доносился писклявый голосок – Кикимора уже сидела на дальней кочке. В сумерках выглядела она грудой тряпья, из которого торчал длинный тонкий нос и тощие ручонки.

– Тебе какой умысел помогать-то мне?

– Умысел у нас, у нечистых, один, Гришенька, – ответила болотная нежить и снова затряслась в беззвучном хохоте. – Так показать аль нет, где домовина-то стоит? Сам ты её не найдёшь, голубчик.

– Показывай уже, – вздохнул Григорий и пошёл следом за Кикиморой, радостно и шустро запрыгавшей с кочки на кочку.

Пока они шли, совсем стемнело, кругом слышались какие-то вздохи, болото жило своей ночной жизнью, кто-то ходил тут кроме них с Кикиморой, то и дело проплывали мимо бледные зеленоватые огоньки, в их фосфорическом свете вспыхивали и гасли очертания каких-то неведомых существ, глядевших на Григория из своих укромных зарослей тины.

– Что за огоньки летают? – спросил Гришка у своей провожальщицы.

– Так Игоши то, младенчики некрещёные, – кинула та через плечо, – А мы пришли уже почти.

– Вот, – остановилась тощая, – Сюда тебе, Григорий. Дальше сам уж, прощевай!

Хихикнув и взмахнув лохмотьями, Кикимора резво метнулась куда-то в сторону и исчезла с глаз.

Григорий осмотрелся. Глаза совсем уже привыкли к темноте и хорошо различали предметы, к тому же болотные огоньки освещали это мрачное место. Холодом вдруг повеяло, сыростью древней, топью болотной, поёжился Гришка и впервые только и задумался:

– А что же я дальше стану делать, как домовину ту найду?…

Ответа у него не было. А домовина тем временем возвышалась перед Гришкой безмолвной тёмной горой на высоких столбах…

– Дурак я всё же, – думал Григорий, стоя по колено в болотной жиже, – Пошто я взял, что стоит мне найти только эту проклятую домовину, как всё и решится? Что в ней проку? Ну лежит там покойник, да и то, какой там покойник, ежели ему пара сотен лет поди? Так… Кости одни. И тех поди нет.

Огоньки обступили Гришку со всех сторон, позвали жалобно:

– Дай имечко, дай имечко…

Оторопел Гришка, какое имечко ещё, чего им надобно? Как вспомнились вдруг рассказы бабки, о том, что живут на болоте души младенцев, которых горе-матери утопили, налетают они в виде блуждающих огоньков на одиноких путников, заманивают в самую глушь, откуда уже не выбраться, но ежели станут они просить тебя наречь их именем, и ежели ты имя дашь, то обретут души несчастных покой.

– Никита! – выпалил Григорий.

– Спаси-и-ибо… – прошелестело в ответ и один огонёк, вспыхнув, померк.

Остальные закружились вокруг неистово, заверещали:

– Нареки! Нареки! Имя!

– Агафья! Василий! Пётр! Василиса! – закричал Григорий, отмахиваясь от них, и отступая назад. Огоньки же прыгали, гасли один за другим, и пропадали в темноте ночи.

И тут затрепетало всё кругом, задрожала топь болотная, метнулись огоньки в стороны врассыпную, и стало совсем темно. Тьма плотной стеной обступила Григория, обволокла липким холодным туманом, пронёсся шёпот по кругу:

– Идёт, идёт…

Жуть напала на Григория, страх заполз под одежду и свернулся у горла удавкой, стало трудно дышать. Небо заволокло тучами, огромная невидимая пасть разверзлась и поглотила луну на небосводе. Полный мрак опустился на землю. Внезапно наступила тишина, такая что резало уши. И в этом мёртвом затишье Гришка вдруг услышал позади себя шипящий, низкий голос, идущий казалось из самой преисподней:

– Долго ждал я тебя, Григорий… Ну, здравствуй!

Григорий стоял молча, спиною чувствуя того, кто находился сейчас позади – ярость, злоба, гнев и тьма были его сущностью, весь он, колдун, был сгустком ненависти. Ненависти ко всему, что жило, цвело, рождалось и умирало на земле, созданной Творцом. Превозмогая страх, Гришка медленно повернулся лицом к подошедшему, но как ни пытался он представить того в мыслях, как ни готовился ко встрече с колдуном, он и не ведал того, что увидел сейчас.

Перед ним стояла высокая фигура, ростом на две головы выше его самого, а Гришка ростом был не мал и в плечах крепок. Луна вышла из-за туч, и в её мертвенном свете колдун похож был на каменное изваяние, холодное и неподвижное, казалось, лишь длинные седые волосы его были живыми, они развевались по ветру, как тонкие вертлявые змеи, готовые в любой момент схватить, ужалить, убить ядом. Лицо, с запавшей глубоко, тонкой линией рта и чёрными смоляными глазами в провалившихся глазницах, безносое и покрытое пятнами, было лицом покойника, но при этом колдун был жив.

Костлявые тонкие пальцы перебирали воздух. Гришка попятился, упал, запнувшись о скользкую тину, нитями опутавшую ноги, в голове помутилось, а колдун подойдя ближе, склонился над ним, и тут ветер распахнул полы его длинного одеяния и Гришкиному взору предстала мёртвая плоть, изъеденная, разложившаяся, в которой копошились опарыши, тошнотворный дух тлена и гнили пахнул на него, и парень закрыл глаза, не в силах смотреть.

***

Прошло мгновение или вечность, Гришка сказать не мог, время остановилось на этом проклятом болоте. Ему показалось, что словно как в ребячьей считалочке мелькали дни, что-то светлое и тёмное сменяло друг друга с немыслимой быстротой, Гришка потерял счёт этим вспышкам. Он находился в какой-то тесной, тёмной избе, такой тесной, что трудно было дышать и невозможно пошевелиться, лишь слегка приподнять затёкшую руку и сжать пальцы, и в то же время такой большой, что колдун ходил свободно по этой избе, уходя порой в самые дальние, скрывающиеся во тьме углы, что он там делал Гришка не понимал.

Лишь однажды ум его прояснился, когда колдун завёл с ним разговор, усадив перед собою и влив в бескровные Гришкины губы вонючее горькое зелье. Пристальным взглядом всмотрелся колдун в его лицо, а после заговорил:

– Долго ждал я тебя, Григорий. Время текло, зима сменяла лето там, у вас, в мире людей. У меня же здесь годам иной счёт, год как день, а день как мгновение. Да и то притомился я ждать тебя… Знатно проклятые черви поглодали моё тело, прорыли бесчисленные ходы, ох, и редко мог я выбраться в ваш мир, да и то недалёко, прикован я к своему болоту, спасибо прадеду твоему да ещё одному…

Колдун замолчал, подбирая слово, да так и не подобрав, ударил костлявым кулаком в стену, затряслась изба.

– Долго они со мною силами мерялись, знатно мне жизнь попортили, всё травили меня своими молитвами да поповскими штучками, и после смерти покоя мне не дали, заковали меня, проклятые, в домовине, и с тех пор ни живой я и не мёртвый. Ну ничего, Григорий, теперь-то, когда дождался я тебя, вернусь я в ваш мир, а ты уж, брат, не обессудь, вместо меня тут полежи!

При этих словах колдун расхохотался.

– А ведь ты, дурачок, силу в себе хранишь, ох какую, да не знаешь! Коли захотел бы, так Тося бы у ног твоих давно лежала, а ты не ведал ничего. Давно я тебя приметил, летал дух мой, искал, искал потомков прадеда твоего, попа проклятого, отомстить хотел я им. Да дед твой с отцом больно набожны были, не подступиться к ним, а вот ты, Гришка, про Бога-то забыл, ой, молодец, а я не дремал, нет! Ждал я, когда род ваш слабеть начнёт. Вот и дождался. Да и морок на тебя послал, любовь, значит, – колдун скривился и захихикал.

– А Тоську-то я не зря выбрал, – ухмыльнулся колдун, помолчав, – Муженьку её досадить хотел. Знаешь ли кто он?

Гришка покачал головой, с трудом понимая услышанное.

– А-а, то-то же, – дохнул ему в лицо гнилью колдун, – А я тебе скажу, правнук он того самого дьячонка, что на пару с твоим прадедом меня гнали.

Григорий молчал, страшное открытие пронзило его душу насквозь, мерзок он стал сам себе, горько и больно сделалось на сердце, тошно от самого себя, словно от предателя.

– Ждал я, что ты его порешишь из-за Тоськи-то, – продолжал колдун, – Так нет же, слабоват ты оказался, труслив. Ну да ничего, скоро я вас обоих раздавлю, в твоём теле жизнь новую обрету, а уж с правнуком дьячка и сам разберусь, мне бы только тело, тело… Ещё чуть-чуть, Гришенька, как полная луна над болотом встанет, так и власть моя придёт и тогда…

Колдун, бормоча что-то, взмахнул своими лохмотьями, плюнул Гришке в лицо, и тот снова впал в полусон-полуявь, сделался будто кукла тряпичная, безвольный, да бессильный. Лежать. Ждать своего часа.

– Заслужил, – текла в голове мысль, переливаясь, теряясь, то уходя, то вновь всплывая в воспалённом сознании.

***

Страшный скрип, грохот и стуки доносились до Гришкиного, почти уже ушедшего в мир иной, разума. Кто-то громко кричал. Голоса. Звуки топора. Боль падения. Жар пламени. И почему-то лицо Тоськиного мужа, Степана, так близко и так далеко, то склоняющееся над Гришкой, то уплывающее вновь куда-то в туман.

– Держись, держись, браток! Потерпи, миленькой, – уговаривал его знакомый голос.

– Что он делает тут? Как попал сюда? – всполохами вспыхивали мысли в Гришкиной голове.

А Степан лишь твердил как заведённый:

– Терпи, Гришенька, скоро дома будем.

Взвалив на свои плечи безжизненное Гришкино тело, он тащил его куда-то, временами проваливаясь в болото. А кругом шли ещё какие-то люди.

– Кажется наши, деревенские, – потихоньку начинал узнавать Григорий, снова проваливаясь в небытие.

***

В избе было тепло и тихо, потрескивали в печи дрова, кошка свернулась клубочком на половичке, мирное мурлыкание и уютный запах человеческого жилья проникал сквозь толщу тумана в сознание Григория.

– Сыночек! Очнулся! – мать-старушка гладила Гришкину руку и плакала.

Рядом с нею пристроилась Никитишна, с каким-то горшком в руках:

– А я говорила ить, что очнётся скоро! Ну что, парень, в рубахе ты, знать, родился, али прадед твой шибко за тебя там молится.

Никитишна подняла палец вверх и потрясла рукой.

– Матушка, что же было-то со мной? – шёпотом спросил Гришка, с трудом разлепляя ссохшиеся губы.

– Ох, сынок, – махнула мать рукой, слёзы не давали ей говорить, – Пусть вон Никитишна лучше сказывает.

Никитишна присела к Гришке, вздохнула, утёрла лицо передником, и начала свой рассказ:

– Как ушёл ты в лес-то, неспокойно было матушке твоей, чуяло сердце материнское, что солгал ты, не за дровами в лес отправился. А тут и темнеть стало, а тебя и нет. Побежала она к Петру, старшему твоему брату, а он уж деревенских поднял. Думали мы поначалу, что в озере ты утоп. Всё обыскали – нет тебя.

На следующий день, как рассвело, и в озеро ныряли, и по лесу ходили, не нашли и следа. Коли зверь бы разорвал, так хоть бы одежду нашли разодранную, так ить нет ничего. Что и думать не знали. Не чаяли уж и живым тебя увидеть. А тут Тоськин муж, Степан, ко мне прибегает и говорит, мол, сон ему приснился, что искать тебя надо там, где колдуна хоронили.

Дак где ж искать-то? Уж и людей тех нет, кто ведал, где то место, давно это было. Снова в лесу искать стали, а Степан сам не свой, не там, говорит, мы ищем, надо на болото идти. И вот там-то и нашли мы домовину, стоит она на высоких ногах, чёрная, страшная. Мужики и давай их рубить, упала домовина, открыли мужики её, а в гробу-то двое лежат – один как есть мертвец, гниль одна, колдун, знать, а второй-то – ты, Гриня!

Да тоже на живого-то не похож, а Степан кричит – живой он, живой! Вытащили тебя, а колдуна проклятого сожгли вместе с домовиной. Уж и чёрный дым валил, страсть. Только после того, стал ты в себя приходить, глаза открывать, да как чумной всё был. Степан тебя и до деревни тащил сам. Если бы не он, конец бы тебе, Гришка, сгинул бы там на болоте… Да ты скажи хоть, как ты там оказался-то?!

– Не помню ничего, – соврал Григорий, – Как во сне всё было.

***

Уже лес в золото оделся, по утрам росы выпадали холодные, птицы курлыкающими стаями потянулись по небу, с нависшими свинцовыми тучами, когда Григорий встал на ноги и окреп. В один из хмурых осенних дней постучался он в избу Тоськи да Степана, вошёл на порог, помолчал, сняв с вихрастой головы картуз, а после встал на колени перед спасителем да и повинился во всём. Всё как есть Степану рассказал, со слезами покаяния, и как Тоську увидел на озере, и как в голове у его помутилось, и как Стёпку погубить хотел, и зачем колдуна искать пошёл.

Молча выслушал его Степан, Тоська за спиной мужа стояла, положив ладони ему на плечи, и потупив взор. А как закончил Григорий, подошёл к нему Степан, поднял с колен и обнял, как брата родного.

С той поры и стали они как братья, ох и дружно жили! Прадедов своих часто поминали. А проклятие-то колдовское спало с их рода. У Степана с Тоськой ребятишек аж трое народилось, вот тебе и неплодный! А Григорий-то на девушке хорошей женился – скромная да красивая, заглядишься и глаз не отведёшь, Полюшкой звали, душа в душу они с ей прожили, ребятишек тоже народили. До сих пор вот правнуки Степана да Григория в нашей деревне живут, хорошие люди, всем пример!

Волчья жизнь

Волчонка Фёдор подобрал в лесу совсем махоньким. Было это так.

Фёдор о ту пору берёзовый сок собирал и почки заготавливал, они ведь, как известно большую силу лечебную имеют. И вот на обратном пути, пробираясь к тропинке через валежник, услыхал Фёдор как кто-то тихохонько подвывает, будто младенец плачет, огляделся он, начал искать место, откуда звук идёт и нашёл.