Август, в который никто не придет

Все слушают, охают, ахают, да ты что, да неужели, да совсем эти браконьеры с дуба охренели, с луны спятили, сказки убивать. И сидят за столом, кукушанье едят, и сказок гладят, много-много сказок, вот здорово-то.

А потом говорят – а пойдемте.

Да, сегодня ночью.

Вот так сегодня ночью на берег и пойдемте, и посмотрим все, как оно там.

И Домка прямо-таки из штанов выпрыгивает, вот здорово-то, прям-таки здоровски здорово, вот оно как, на всю ночь, на берег реки, чтобы только черный лес, и плеск воды, и звезды, большие, колючие, тяжелые, висят гроздьями, их можно срывать и есть, прямо с неба.

Домой, конечно, Домка поз… не-е, Домке домой позвонила мама Леськина, суперская такая мама, она все сказала, а вы не переживайте, а Домочка ваш у Лесеньки моего побудет, да нет, вы не беспокойтесь даже, у меня и мысли нет их на улицу выпустить, да какая речка, дома сидеть будут, у очага, слушать треск поленьев, слушать сказки…

…ой, зря мамка Леськина про сказки ляпнула, не любит папка Домкин, когда про сказки ляпают.

Ну и мама тут же что-то добавляет, ну вот, у нас окно приоткрыто, а там ветки, а на ветках сказки…

…а потом на речку пошли.

Все.

Удочки с собой взяли, сказки ловить, и бинокли с собой взяли, на тот берег смотреть.

Ночь потрескивает, почирикивает.

Сосны шумят.

Звезды звенят, свешиваются низко-низко.

Шепчет черная гладь реки.

А на том берегу – ничего.

Тянется ночь, плывут звезды, машут плавниками.

Проклевывается рассвет, разбивает острым клювиком темноту неба, расправляет неумелые крылышки.

А никого нет.

Никого.

А здорово мы их спугнули, говорит Леськин папка.

А здорово, говорит мама.

И Леська говорит, а здорово…

А Домке дома попало.

Что дома не ночевал.

Не-ет, это не тогда, когда тайком все на речку ходили, а через неделю, когда Домка сам тайком на речку ходил, и такое увидел…

Ух ты…

Ай-яй-яй…

…опять их увидел, двое больших, и пацаненок в куртешке красной, опять они мертвые сказки в лодку таскали, сбрасывали, тушки отдельно, шкурки отдельно, потом отчалили, поплыли куда-то к городу, где шкурки продать можно, и тушки тоже, и до чего наглые, уже прямо в лодке тушки коптят, дух идет такой, сказковый, дразнящий, тут бы слюнки потекли, если бы не знал, что за диво они там убили и коптят…

А Домка…

…а что Домка?

А что один Домка сделает, куда он один против целой банды-то, да никуда. Разве что камнем в них запулить, да каким камнем, каким камнем, в Домку в самого потом так запулят, что вообще мало не покажется…

Вот и попало дома Домке.

Крепко попало.

Ну, тут Домка не выдержал, тут-то и сказал все, как есть, все сказал, что там ух ты, что было, что там ай-яй-яй…

Тут-то Домке и попало, так попало, как раньше никогда не попадало, а тут нате вам… Ух, папка вопил, и думать не смей, и подходить по ночам к реке не смей, и вообще…

Обидно Домке.

До слез вообще обидно, до слез, это ж надо же так, он же как лучше хотел, он же старался сказки спасти, а тут нате вам.

Это папка потому что злой, и потому что скучный, делает какую-то свою скучную работу, а на Домку наплевать ему, и на сказки – самое главное, на сказки – наплевать.

То ли дело Леська…

Домка вечера ждет, Домка терпеливо дома выслушивает, аа-а-а-а, неделю из дома не вы-ы-ы-йдешь, а-а-а-а, да если еще узна-а-а-а-ю, что ты-ы-ы-ы-ы…

…а ничего.

Как стемнеет, как все в кроватки лягут, и месяц над окном пройдет, посмотрит, все ли спят – вот тут-то Домка осторожно окно откроет, и по веткам дерева спустится, и к дому леськиному поспешит. Через заброшенный сад, через калитку, через аллею, чуть подсвеченную фонарями, хорошие в этом году фонари выросли, хочется сорвать, с хрустом надкусить, только некогда, некогда, спешить надо, к Леськиному дому, дернуть колокольчик, – колокольчик рвется с поводка, заливается лаем…

И Леська выскакивает.

И мама леськина выскакивает.

И папа леськин выскакивает.

И Домка рассказывает, что ух ты, ай-яй-яй…

И все сразу засуетились, заахали, заохали, Леська куртешку свою красную набросил, и все к речке пошли, тихохонько пошли, не спугнуть…

А Домка не унимается, шепотом рассказывает, вот ужас-то, ужасный ужас, кошмар кошмарный, Домка же папке все рассказал, а папка Домку наругал, чтобы тот к речке не хаживал…

И Леська подхватывает, вот ужас-то, ужасный ужас, кошмар кошмарный.

И мама леськина подхватывает, вот ужас-то, ужасный ужас, кошмар кошмарный.

И папа леськин подхватывает, вот ужас-то, ужасный ужас, кошмар кошмарный.

И к речке пришли, по шаткому мостику бережно перебрались, а на том берегу глянь – лодочка стоит, та самая, и сказки по клеткам рассажены…

Домка в ладоши хлопает, вот, вот и здорово, давайте-давайте освободим их скорее, вот хорошо-то будет.

А папка Леськин мушкет достает, и к голове домкиной приставляет, пиф-паф-ой-ой-ой.

А мама леськина уже готовится клетки открывать, сказкам шеи сворачи…

– …не сметь!

А это папа домкин.

И мушкет к голове папе леськиного приставляет.

И за папой домикиным весь его отряд полицейский выходит, и мушкеты направляет:

– Не сметь!

И – всем лежать, руки за спину, и клетки открывают, сказки выпускают.

Тут-то Домка и спохватился, захлопотал, ы-ы-ы-ы, а-а-а-а-а-а, а можно мне одну сказку, ну хоть самую маленькую сказочку, ну самую-самую маленькую сказкеночку, ну пожа-а-а-луйста…

Тут уже папка всполошился, крыльями захлопал, да ты хоть понимаешь, дурище, что не живут сказки в доме, не живут, мрут они в доме, мрут, сказка – она сказка вольная, ей в лесу летать надобно, песни петь! Ишь, напридумывали, сказки им в дом… вот из-за таких-то дурищ потом продают эти сказки по клеткам, за деньги за бешеные… О-о-ох, ну сам я виноват, сам, сына запустил, вот он и творит черт-те-что…

А вечером сказки прилетели.

На дерево под окном.

Много их, и большие, и маленькие, и желтые, и синие, и красные, и золотые, и хрустальные, и всякие. Сидят, поют, свиристят, радуются.

А дома все за столом собираются.

Сеструха, дурища, сказкам раненные крылья бинтует, которые браконьеры подбили. Сеструха здорово бинтовать умеет, зря, что ли, медсестра.

И все у очага собрались.

И кукушанье едят.

И сказки на деревьях поют.

И хорошо.

Нехорошие сны

Нехорошие сныНикому, никому не нужны,Нехорошие сны,От которых не сыщешь ты места,Но кому-то должныПриходить эти вещие сны,Но кому-то должныПриходить эти темные вести.От луны до луныОт порога их гоним сурово,Прогоняем печали,Что мешают цветам и мечтам,Но кому-то должныЭти вестники темных мировПриносить по ночамБеспощадной судьбы начертания.Свечи-ладанки кружим,Дескать, знакам печальным – не верьте,И из ночи наружуМы выходим – улыбку размазывая,Но кому-то же нужноПредсказывать близкую смерть,И кому-то же нужноС дорогими – разлуку предсказывать.Ни лихие года,Ни разлуки – увы, не нужны,Безмятежный не станетПо ночам ворошить суеверия,По большим городамХодим мы – нехорошие сныИ с плохими вестямиСтучимся в закрытые двери.Мы бледнеем, худеемИ теряем мы перья-печали,При вечерней звездеПодлетаем к каминам-свечам,И все больше людейСмотрит светлые сны по ночамИ все меньше людейПо ночам выбирает печали.А спокойные людиДни грядущие знать не хотят,От уютных домовГонят сны – несвятые, неладные,Бросят крестик на грудь,Окна-двери закроют шутяНа амбарный замок,И повесят над окнами ладанку.От ворот до воротПровожает нас молча луна,Неприютные, бедныеОт постели к постели кочуемСнова ищем кого-то,Кто захочет всю правду узнать,И грядущие бедыВ темных снах беспокойных почуять.От луны до луныХодим мы – от страны до страны,От весны до весныГорько тешим свое одиночество,Ведь кому-то нужныНехорошие вещие сны,И кому-то нужныНехорошие наши пророчества.

Человек без тайны

– …Вы понимаете… что это просто неприлично?

Пол уходит из-под ног. А на что, собственно говоря, я надеялся, когда сюда пришел. Ну, хотя бы… хотя бы там – мы рассмотрим вашу заявку, или там – мы вам перезвоним, даром, что телефоны у нас еще не изобрели…

А тут – вот так – в лоб – сразу:

– Вы хоть понимаете… что это неприлично уже?

– Ну… – мысленно хлопаю себя по затылку, ну неужели не мог ничего поумнее сказать, ну там, хотя бы, а что вы против меня имеете, или там – почему вы считаете это неприличным, – а тут нате вам, ничего кроме му да ну сказать не могу, еще с самого детства, училка начнет прикапываться, почему тетрадь забыл, а ты в следующий раз себя забудь, и я вместо того, чтобы – да со всем моим превеликим удовольствием забуду – вот так вот стою, мычу что-то, только колокольчик на меня повесить и в коровник пустить…

Констебль смотрит на меня. Пристально.

– Кого вы убили?

Меня передергивает.

– Да никого я не убивал, я…

– Ну, хотя бы признайтесь, скольких человек…

– …да нискольких, говорю же вам…

Снова смотрит, снова пристально:

– Что вы украли?

Чувствую, что краснею, какого черта я краснею, я же не крал ничего…

– …да ничего я не крал…

– Что. Вы. Украли.

– Ничего, – отчаянно пытаюсь вспомнить хоть что-то, какие-нибудь яблоки у соседей, да ничего подобного, отродясь на дух не переносил яблоки эти, все крыльями хлопают, ах, витамины, ах, полезно, а меня с одного запаха воротит…

– Может… жизнь кому-то разрушили?

– Да… как-то так больше мне жизнь рушили… все, кому не лень…

Констебль оживляется:

– Вы… мстили?

– Да ну вас, делать мне больше нечего, мстить… если всем и каждому мстить буду, так это проще сразу весь город взорвать… и весь остров вообще…

– Так-так-так… – констебль оживляется, – значит… хотите взорвать остров?

– Боже упаси, что вы, в самом деле…

– Но вы же сами сказали – весь остров вообще взорвать!

– Да то-то и сказал, что я это делать-то не буду ни за что в жизни вообще!

– Но вы же сами…

Понимаю, что уже не отвертеться, что чем больше буду с пеной у рта доказывать, что ничего такого и в мыслях не было, тем больше будут думать, что было, еще как было…

Хватаюсь за соломинку:

– Тогда… тогда это будет уже не тайна…

Констебль вздрагивает, смотрит на меня, расстреливает взглядом:

– А тайна у вас какая? Тянем, тянем черта за хвост, и все без толку…

– Ну… э… – мысленно добавляю, ты еще «му» скажи, ну скажи «му», – ну а почему что-то плохое должно быть? Может… может, там тайно влюблен в кого, или мечта какая… невозможная… несбыточная…

Презрительный смешок:

– Мы мечтами и влюбленностями не занимаемся, колышек вы наш квадратный в круглой дыре… Вы хоть вообще отдаете себе отчет, чем полиция занята?

– Преступлениями…

– Совершенно верно! Преступлениями! Так и дайте нам преступление, убийство, грабеж, разбой, присвоение чужого наследства, козни, интриги, безумные планы по уничтожению мира в конце концов!

Хватаюсь за соломинку:

– Я думал, для полиции это не так важно…

– Друг мой, это важно для всех, понимаете, для всех! Как вы думаете, для чего вообще живет человек?

Понимаю, что ответа – жить, чтобы жить, – от меня не ждут.

– Тайны, друг мой, тайны! Скелеты в шкафах, мыши под крышей, игрушки в избушке, гномики в домике, тайны, тайны, тайны! Вон, посмотрите на улицу!

Смотрю, – осторожно, как будто улица может меня укусить.

– Ничего не замечаете?

– Дома… пешеходы… экипажи…

– Дома! Что вы заметили в домах?

– Ну… свет горит… а там не горит…

– Вот именно, друг мой, вот именно! И как вы думаете, почему есть дома, в которых никогда не зажигается свет?

– Никто не живет?

– Ошибаетесь! Живут, и еще как живут!

– Но…

– …тайны! Друг мой! Там живут тайны! Люди умерли, дом опустел… а тайны остались, тайны, как величайшее сокровище… город, наполненный тайнами… А вы хотите прожить свою жизнь впустую? Спустить все семьдесят лет псу под хвост?

– Но…

(му, еще скажи – му…)

– Я вынужден арестовать вас.

– Но…

– …а как вы хотели, а? Думали и дальше жить, ничего не делая, да…

– …господин констебль…

Поворачиваюсь к вошедшему, желторотый юнец, смотрит на меня с подобострастным восхищением.

– Слушаю вас.

– Я нашел тайну умершей графини…

– Отлично. Позаботьтесь, чтобы тайна получила поместье графини и что там полагается в наследство…

…говорю, сам себя одергиваю, сейчас окажется, что никакого поместья у графини отродясь не было, а по завещанию все отходит племяннику, в том числе, и тайна…

– Будет исполнено. А…

– …что такое?

– А этот… который вчера приходил…

– …мне жаль, но пришлось его казнить.

– Ничего себе… вы меня пером с ног сбили…

Приказываю себе запомнить, сбить с ног пером, хорошая фраза…

– Позовите людей, пусть уберут тело из подвала…

Поправляю униформу, получилась широковата в плечах, ну да, констебль был помясистее меня, держу пари, сейчас каждый второй, если не каждый первый будет мне сочувственно говорить, что-то вы исхудали сильно, болеете, что ли…

Юнец ускользает за дверь – моя тайна только того и ждет, соскакивает со шкафа, потягивается, забирается мне на плечо. Почему мне кажется, что у тайны глаза убитого, ведь ничего подобного, ничего похожего, желтые звериные глаза с узкими зрачками..

Плывущий вдоль ночи

…проще сделать вид, что ничего не замышляю, проще самому себе сказать, что ничего не замышляю, и все будет, как всегда, и я устроюсь в челноке, который ударит в весла, вместе со всеми, которые улягутся в челноках и ударят в весла…

…не сейчас.

А когда мы дойдем до берега, и очередная ночь заплещется перед нами, глубокая, темная, таящая в себе мириады неведомых и невидимых опасностей. И мы устроимся в челноках, положим головы на подушки, укроемся одеялами, и прикажем своим лодкам плыть к другому берегу, и весла забьются по темноте, отталкивая студеную гладь ночи…

Я ничего не замышляю.

Ничего.

Уходящий день – шумный, суетливый, беспокойный, кричащий, вечно куда-то несущийся – не увидит в моих мыслях ничего такого, после чего он в гневе прикажет своим людям (своим! Людям!) связать, скрутить меня, бросить на дно челнока, стреножить мой челнок и повести под уздцы.

Я сам не вижу в своих мыслях ничего такого, я прячу их от самого себя, я даже сам не знаю, что дождусь берега ночи только для того, чтобы лечь в челнок, завернуться в тяжелое одеяло – ночи плывут холодноватые, – и направить свой челнок не поперек ночи, как велели отцы, и отцы отцов, и отцы отцов отцов, и отцы отцов отцов отцов – а вдоль…

…вдоль…

Я не говорю себе этого слова, этого слова нет, нет, нет, я не знаю такого слова – скользящего в-в-в-в, спотыкающегося дддд, звучного, тягучего – о-о-о-о-о-о, гладкого, глянцевого – л-л-л-л-ь, такого слова нет, нет, нет, его даже не придумали…

…проще вот так – забыть, что задумал (да ничего я не задумал), прийти в себя, когда мой челнок уже неслышно ускользнет прочь от большой флотилии, от уютного света фонарей – в непроглядную чернильную тьму, которую не в силах осветить далекие звезды. Спохватиться – когда самые огни скроются в темноте, и я останусь наедине с ночью, и шумный суетливый день не найдет меня, хватится, – когда уже будет поздно, когда я буду уже далеко, когда останемся только мы вдвоем – я и ночь.

Вот только тогда можно будет сказать себе – получилось, и поуютнее устроиться в челноке, и смотреть в едва различимые очертания ночи, прислушиваться, не мелькнет ли где-то впереди бурлящий водопад. И ждать, пока извилистое русло маленькой ночи впадет в огромную, бескрайнюю ночь, настолько глубокую, что она сама не знает, как далеко простирается в бесконечность….

…но это будет потом, потом, когда прохладное, темное полотно ночи покажется перед нами, и заскучавший челнок наконец-то закачается на волнах полуночи. А пока не думать, не думать, бежать, бежать, бежать во весь дух вслед за всеми, по суетливому, слепящему дню, вечно подгоняющему самого себя – бежать во весь опор, ждать, когда появится темная полоса ночи, почему так долго, почему так нескоро, почему её все нет и нет, ждать, ждать, не слушать какие-то безумные пророчества о том, что кончится время ночей, и все дальше и дальше будет тянуться бесконечная равнина, залитая светом ослепительного вечного дня….

Ищет душа

Ищет душа не минувшего – вечности, вечности,Ищет душа не созвучия – тишины,Хочется судеб каких-нибудь нечеловеческих,Хочется высей каких-нибудь неземных.В городе, каменном городе тесно нам, тесно нам,И под ногами на улицах – холод и лед,Хочется граней каких-нибудь сверхъестественных,Хочется мыслей каких-нибудь – без пустот.Что-то далекое, зыбкое, манит и манит меня,Белые блики на вещей, хрустальной реке,Хочется далей каких-нибудь затуманенных,Хочется знаков каких-нибудь – вдалеке.Манит туманное прошлое – рунами, ведами,За измерения, дали и за годаХочется тварей каких-нибудь нам неведомых,Хочется странствий каких-нибудь в никуда.Белые звезды из сумерек падают, падают.Не поднимаются сызнова в облака,Хочется таинств каких-нибудь неразгаданных,Хочется миссий каких-нибудь – на века.Давят на плечи тяжелые здания, зданияЛюди живут, как на разных на полюсах,Хочется знаков каких-нибудь – знамений, знамений,Тонко написанных кем-нибудь на небесах.В каменных стенах наедине с одиночествомИщешь каких-нибудь мыслей, каких-то идей,Хочется далей каких-нибудь – не перехочется,Хочется неба – на тесной земле людей.

Не все карты

– Давно работаете? – спрашивает он.

Смотрю на него, чувствую, что-то с ним не так, понять бы еще, что…

– Двадцать лет.

– Я так понимаю, в психиатрии что-то сечете…

– Да, и немало…

– Очень хорошо, – он снова смотрит на меня, снова пытаюсь понять, что с ним не так, – городок тут один есть… ну да, вы уже читали в объявлении… Рамсбург… вот вы тут и поживете, с жителями пообщаетесь… посмотрите… что с ними не так…

– Не так?

– Ну да… у них не все карты в колоде, просекли?

– Понимаю… весь вопрос, что это, обычные невинные странности… или что-то более серьезное…

– Ну вот, вы и разберетесь, серьезное или нет. Поговорите с ними…

Меня передергивает:

– Вы что, хотите, чтобы я ходил из дома в дом, стучался в двери и спрашивал у хозяев, все ли карты у них в колоде?

– Именно так.

Какого черта я соглашаюсь, какого черта я не разворачиваюсь и не ухожу восвояси, какого черта я вежливо интересуюсь, где в городе гостиница…

– …будете моим гостем, – не теряется мэр, – сочту за честь принимать вас у себя…

Меня передергивает, этого еще не хватало, ночевать под одной крышей с этим… с этим…

…черт меня дери, что же с ним, все-таки, не так…

Обреченно смотрю на городок, неожиданно уютный, как будто обнимающий со всех сторон. Вычурные домики закутались в цветники, над рекой изогнулись мосты, в узких окошках свет лампад…

Дергаю колокольчик, что я делаю, черт меня дери, что я делаю…

Дверь распахивается – как будто сама собой, и правда сама собой, потому что сухонькая хозяйка стоит где-то в глубине комнаты, на круглом коврике, ахает, вздрагивает, когда видит меня…

– Э-э-э… вечер добрый… я… я пришел проверить… все ли карты… у вас в колоде…

Что я несу, что я несу, хоть бы соврал что-нибудь, что заблудился, да где тут можно в трех улицах заблудиться, или дом перепутал, да они все разные, как их тут перепутаешь, или… или… ну не так, не так, врываться к человеку, и спрашивать, все ли у него в порядке с головой…

– А, да… конечно… – дребезжащий голос, – проверьте… пожалуйста… я и сама вот знаете, замечаю… что у меня не все карты в колоде… знаете… бывает такое…

– Ну, не волнуйтесь, может, ничего серьезного, нервное расстройство, не более, – говорю то, что обычно говорю всегда, оглядываю зал, куда бы сесть, никуда, а вот по обе стороны от зала комнаты, что-то вроде гостиных, может, поговорим там…

Только сейчас замечаю в руках хозяйки кухонный нож, что она делает, что делает, стой-стой-стой – поздно, поздно, она рассекает себе горло одним ударом, голова катится к моим ногам…

Ошарашенно смотрю на безголовое тело, оно идет ко мне, беспомощно шарит руками, наклоняется, ищет голову… какого черта я делаю, какого черта услужливо помогаю ей, вкладываю голову в ладони…

– Ох, спасибо… вот, пожалуйста, посмотрите… – снуют торопливые пальцы, открывают голову, как шкатулку, оторопело смотрю на карты, разбросанные в черепе, двойка пик, семерка червей, четверка крести…

Складываю. Карта к карте, аккуратно, бережно…

Черт…

Вот оно что…

– Спасибо, доктор… и правда, так лучше стало… ясность какая-то…

– Видите ли… – осторожно помогаю приставить голову на место, – у вас не хватает восьмерки пик.

– Да вы что?

– Точно вам говорю.

– А это… это опасно?

– Ну… нежелательно, конечно… вот что… а вы когда последний раз голову открывали?

– Ой, да не помню уже…

– Так вы посмотрите по дому… может, завалилась куда карта, вы и не заметили…

– Ой, спасибо большое, доктор, обязательно посмотрю…

– …доктор…

– Да?

– А если мне эту двойку трефовую… гхм… подарит кто-нибудь…

Настороженно смотрю на молодого парня.

– В смысле… подарит?

– Ну… у меня вот двойки не хватает… может… может, кому из друзей не жалко будет… родственникам там…

Спохватываюсь:

– Исключено.

– Думаете?

– Точно вам говорю, исключено… это же не ваша двойка трефовая будет, а чужая…

Холодок по спине, понимаю, что это уже слишком, что они все думают одно и то же, даже те, кто не говорят прямым текстом, но думают, а что, если вот у меня этой карты нет, а у моего соседа она есть, и…

…черт…

Хлопаю себя по лбу, надо было соврать, что у всех не хватает одной и той же карты, тогда бы никому и в голову не пришло, а что будет, если возьму у другого… Можно было бы вообще отвлечь их внимание, пустить слух, что кто-то похищает одну конкретную карту…

Кто-то похищает…

Черт…

– …разрешите… я посмотрю вашу голову…

– Простите? – мэр оторопело смотрит на меня, ну еще бы, не ожидал, сидели у очага, пили чай, и нате вам…

– Разрешите осмотреть вашу голову.

Короткий смешок.

– Можете не сомневаться, у меня-то все карты в колоде…

– Тем более давайте посмотрим, докажите, что вам нечего скрывать…

Он невозмутимо снимает голову, открывает череп, показывает мне безупречно укомплектованную колоду, все аккуратно разложено по полочкам…

– …вы украли карты.

– Что, простите?

– Вы украли карты.

Мэр смотрит на меня с презрением:

– Не клевещите.

– Не клеветать, говорите? Ну, давайте посмотрим… вот… рубашки карт…

– Вот уж никак не думал, что карты носят рубашки…

– Ну а как вы хотели… и брюки, и смокинги… Вот, посмотрите на рубашки… они все разные. Вот в таких рубашках в клеточку ходят карты у леди Мун, а в таких вот в полосочку у мистера Муна…

– Вы… вы ничего не докажете… ничего не сделаете… не посмеете!

Не отвечаю, вытряхиваю карты, они разлетаются, подхваченные ветром, каждая к своему дому, к своему хозяину. Еще надеюсь посмотреть на то, что осталось от того, кто называл себя мэром, уже понимаю – ничего не осталось, потому что все карты были не его…

Белые тайны

Спит серебро, дремлет под снегопадом,Ветер ласкает лик холодной рукой,То ли свеча гаснет, то ли лампадаТам, на последнем окне, так высоко.Я поднимаюсь по лестнице старой башни,Вижу монашьей рясы черную теньГлядя в пустые глаза, становится страшноЗдесь, посреди зимы, и в темноте.Шорохи на страницах, запахи чайные,Белые руки книгу тронут едва,Будет мне говорить вещие тайны,Будут белые губы шептать слова,Будет свеча полыхать до рассвета,Будут мерцать всполохи на ветру,Грянет в окно удар снежного ветра,Вздрогнут сухие страницы – снова замрут.Белая башня, месяц, запертый в клеть,Зори, огни забытого всеми града —Кто-то хранит тысячи, тысячи летБелые тайны, белые снегопады.

Улитка с бородой и платье с телом визиря

– Когда это началось?

– Никогда.

– В смысле?

– Никогда не началось.

– В смысле?

– Не началось. Потому что никогда и не заканчивалось.

– Ну а все-таки…

– …я увидел кровь.

– Кровь?

– Да, кровь. Мне тогда было лет десять, не больше, я проснулся среди ночи… я еще знаете, таим пугливым ребенком был, боялся всего… и на ночь просил, чтобы мне ночник оставляли, красивый такой, в виде месяца… И вот просыпаюсь я, смотрю, а там, где свет ночника обрывается, там на краю света и тени из-под стены кровь, и как будто стонет кто-то…