Отражение Улле
Александр Марков
Отражение Улле
ПРОЛОГ
Ночью небо спустилось почти до земли. Покрыло, укутало ледяною мглою вершины гор и теперь стекало, клубясь, по сырым расщелинам в долины.
Всю ночь Ильг пробиралась в кромешной тьме через дебри. Березовое криволесье обдавало ливнем, чуть дотронешься до спутанных ветвей. Она брела по болоту, где набухший водой мох жадно всасывал ноги, а отпускал неохотно, с хищным упыриным чмоканьем. И ночная невидимая птица все металась над головой, завывая:
– У-улле! У-улле!
Ильг вздрагивала, кутаясь в волчью шкуру, бормотала: «Молчи, злая тварь, беду накличешь!» А утром, когда небо посерело над горами и болото осталось позади, Ильг разглядела в рассветной мути вздымающуюся перед нею стену из черных бесформенных глыб, скользких, в лохмотьях лишайников. Чахлые сосны впивались корнями в трещины скал. Из расщелин тянуло земляным холодом. Ильг полезла вверх, цепляясь за стволы и корни, – почти сплошь гнилые, в ее руках они рассыпались в труху, кишащую муравьями.
– Брюхо мое, брюхо, – стонала Ильг, придерживая огромный живот, облепленный листьями и мхом. – Повремени еще, дай до норы добраться.
Вконец обессилев, Ильг сползла в глубокую расщелину с мшистым мягким дном. Сверху нору закрывала громадная глыба, вбитая, как клин, в трещину; под ней было темно и тихо. Комары, прозябшие за ночь, теперь отогрелись, зажужжали и облепили Ильг с головы до ног.
– Ишь, налетели, упырьки зудливые. Тоже ведь, мелкая тварь, а Хозяину верно служит, – только вымолвила Ильг, как стало ей не до них. Стиснула зубы, сжала кулаки, ногти вонзила в ладони – терпе-еть! Кричать не смей, закричишь – зверь придет, человек услышит, из мглы небес спустится Хозяин.
Так и терпела, пока не родила. Опомнилась быстро, подхватила ребенка, вышла из-под камня на свет. Мальчишка. Это ладно, пусть руку покажет! Младенец молчал, сжав кулачки, деловито сопел. Ильг осторожно разжала левый кулачок и уставилась на чистую розовую ладошку.
И тут сверху раздался хриплый, дрожащий голос:
– Э, Ильг, да ты выродка родила!
Ильг метнулась под камень, втолкнула ребенка в самый угол, сжала нож в руке, выглянула. Старый Гури уже лез в расщелину. Драная шкура еле прикрывала его зад, седые лохмы торчали кое-где среди шелухи и коросты на шишковатом черепе. В руке он держал копье и не спускал с женщины своих хитрых глаз. Вот он уже внизу рядом с ней.
– Чего уставилась? – Кряхтя, старик остановился в двух шагах, не решаясь подойти ближе.
– Следил?
– Не. Жрать охота. Почуял кровь.
– Улле тебя накормит.
Старикашка дернулся, словно ужаленный, покосился на мглистое небо.
– Тихо ты, вражье отродье! Не ровен час, услышит!
– Чего надо тебе? Слюни-то подбери!
Старик утерся.
– Выродка ты родила. Я видел.
– А тебе что за дело?
– А то: разорвут тебя.
– Разорвут, коли сболтнешь.
– Дашь мне его – не сболтну. Жрать охота. Два дня не жрал.
– А не соглашусь?
– Ты… того, не дури! – Гури замешкался было, но потом сверкнул злобно глазами, ногой топнул, взмахнул копьем. – Всем скажу, тварь ты, упырица болотная, сгнили чтоб твои потроха, всем скажу, что за змей выполз из твоего зловонного чрева!
– Добро, – усмехнулась Ильг. – Уговорил. Пусть примет благую смерть. Одним страдальцем меньше станет.
– Благую смерть, да! – Старик причмокнул, заулыбался. – А чего заартачилась-то?
– Сама голодаю. – Ильг подтолкнула старика. – Полезай. Там он.
Гури нагнулся, полез под камень. Тут Ильг и всадила ему нож в поясницу. Старик мягко плюхнулся в мох. Ильг вытащила его на свет, перевернула, села на грудь, нож к горлу приставила и сказала:
– Вот и пришел тебе конец, пес ты шелудивый.
Гури хотел ругаться, да раздумал. Чего уж теперь…
– Скажи, – прохрипел он, – зачем в эту глушь-то забралась? Знала, что ли, кого родишь?
– Не знала, да подозревала.
Гури прикрыл глаза, помолчал, потом снова заскрипел старой глоткой:
– А скажи, старшего своего, Энки, тоже в лесу рожала?
– Здесь и рожала. – Ильг пощекотала его ножом. Ребенок в норе заплакал. – Ты еще подумай, старый. Глядишь, чего и надумаешь.
Тут глаза Гури широко-широко раскрылись.
– Слышь, Ильг, а ведь это не медведь Энки руку отгрыз, когда он родился!
– Я ж говорила: догадаешься. Твоя правда, я ему руку отгрызла. Энки жизнь сохранила и этому сохраню. И руку сохраню. Способ я нашла…
– Ну, все, хватит с меня, – еле выдохнул Гури. – Кончай меня, волчица, заждался я благой смерти.
– В пустоту уходи. – Нож с хрустом вошел в горло. – Не держу на тебя зла. Да не встретишь ты Улле по ту сторону жизни!
Старик помер. Ильг слезла с него, вытащила ребенка, согрела, снова посмотрела на ладошку. И на свою ладонь взглянула, с круглой черной родинкой посередине. И мертвый Гури растопырил грязную пятерню с той же меткой.
Ильг сдернула с шеи ожерелье из гадючьих зубов, выбрала зуб покрупнее. Сорвала горсть черных ягод нэр, выдавила каплю сока на камень. Взяла змеиный зуб губами, набрала сока в канал для яда. Потом воткнула острие ребенку в ладошку, дунула. Черное пятнышко расплылось под кожей.
– Выродок – не выродок, – Ильг прижала малыша к груди, тот свернулся удобненько и заснул. – Не мое это дело. А дело мое волчье – детеныша защищать. – И, помолчав, добавила: – Будешь ты Орми. Змеем назвали тебя при рождении, и змеиный зуб подарил тебе жизнь. Расти, змееныш.
Глава 1
ЗНАКИ
Зима стояла злая. Темь и холод. Бурое небо, серый снег. Голодно было.
Утром Кулу созвал к себе всех ядозубов. Пришли и Барг-вояка, и Слэк колченогий, и все остальные – косматая дрань, людоеды блохастые. Энки и Орми тоже пришли, сели в сторонке. Кулу влез на камень.
– Гляжу я на вас, нечисть вонючую, и в толк не возьму: как только такое дерьмо на свете живет. Да без меня вы просто сто пудов гнилого мяса! Лягушачий гу! Блевотина упыриная! Бурдюки с дерьмом, обед для кровохлебов!
Ядозубы заулыбались.
– Молодец вождь, – прогундосил Слэк. – Складно говорит.
Орми потянул брата за культю и прошептал ему в ухо:
– Почему ядозубам нравится брань слушать?
– И тебе нравится?
– Не мне. Всем. Мне-то нет.
– А почему ядозубы человечину жрут, знаешь?
– Я не жру. Ну, скажи почему?
– И я не жру. На то мы и выродки. А все это оттого, что хозяин над нами – Улле.
– Вот заладил: Улле да Улле, – обиженно протянул Орми. – Это не ответ. Ты мне толком объясни.
– Погоди, не время сейчас, – отмахнулся Энки. – Слушай, чего вождь говорит.
– Что велел нам Хозяин? – продолжал между тем Кулу. – Ненавидеть! Убивать! Всех с потрохами жрать! Что слаще крови человечьей? Ничего нет! А давненько мы ее не нюхали. Сколько дней уже голодными ходим. Хватит! Натерпелись! А носорог этот, которого Барг недавно убил, – не в счет. Дрянь все это. Пора настоящей еды добыть. На кровохлебов пойдем! Сегодня же ночью поведу вас в поход. Побьем кровохлебов, человечины нажремся, Улле напоим горячей кровью!
Народ взревел.
А ночь пришла – ядозубы собрались, вооружились ножами и копьями и двинулись в путь. Все мужики пошли, да и бабы, что поздоровей. Почему не пойти? Верно Кулу говорил: либо брюхо набьешь, либо смерть благую найдешь. Так и так – любо.
Энки и Орми шагали впереди, рядом с вождем. Энки был добрый воин – хоть и однорукий, а пары двуруких стоит. Орми молодой, шустрый. Одно в братьях плохо: в темноте почти не видят.
Шли до утра по глубокому снегу. А как засерела на востоке небесная мгла, увидели селение кровохлебов. Было там домов тридцать, все из мамонтовых костей и шкур. Над грудой гнилья и костей стоял деревянный Улле, кругом него – шесты с головами. Из домов валил дым. Кровохлебы грелись. Наружу в такую рань никто носа не сунет.
Ядозубы столпились на опушке. Кулу сказал:
– Ну, братья, судьба нынче либо кровохлебам кровью своей захлебнуться, либо нашим головам вот на этих колах торчать.
И повел в бой. К первому дому подкрались тихо. Выдернули из-под стен мамонтовые черепа, что поддерживали бивнями крышу. Обрушили дом на спящих и всех, кто там был, перекололи в кутерьме среди шкур и костей.
И второй дом взяли. Тут кровохлебы стали выбегать из домов, собираться в кучки. Да только мало кто из них осмелился принять бой. Ядозубы-то уже почуяли кровь, ярость в них вошла. После первой же стычки кровохлебы увидели: не с ними сегодня удача. Бросились бежать.
Ядозубы недолго их преследовали. Похватали детей и девок молодых, связали им руки и погнали в свое селение. Мужиков, кого поймали, пожалели – сразу убили. Мертвых оставили – не тащить же на горбу мертвечину, если горячего и свежего взяли сколько хотели.
Вернулись, когда стемнело, привязали пленных к деревьям и сразу повалились спать.
Наутро Энки разбудил брата:
– Вставай, Орми. Скоро людей жрать начнут и нас заставят смотреть. Пойдем в лес. Поохотимся, глядишь, и себе еды добудем.
Но не вышло уйти: заметил их Кулу.
– Стойте! – крикнул. – Как же мы без вас-то? Забыли, что нынче праздник? Сыты вы, что ли?
Вернулись.
Все ядозубы скоро собрались на священной поляне. Посреди нее стоял Улле – идолище из палок, костей и человечьих голов. Во все стороны торчали из него рога, когти и мамонтовые бивни.
Привели пленных, и началась потеха. Отвели ядозубы душу за все голодные дни. Чего только не выдумывали. Девкам-кровохлебкам уши пообрывали, напоили врагов их же кровью, детишек глодали живьем. Не забыли и свою любимую забаву: вспороть брюхо, кишку к идолищу привязать и водить кругом, пока все потроха не намотаются Улле на шею. Пленные же за ночь так окоченели – или от страха им мозги отшибло, – что вроде и нипочем им было все это. Почти не кричали.
Орми и Энки стояли в стороне, отводили глаза. Благо никому до них не было дела. Под конец только подошла к сыновьям Ильг, утерла кровь с губ и сказала:
– Что стоите, словно сами на вражий пир попали?
– Ничего, мать, – отвечает Энки. – Просто так стоим. Отдыхаем.
Ильг усмехнулась:
– Меня-то не обманешь. Знаю, не по сердцу вам наша лютая жизнь. Уходить вам надо. Лес велик, найдете себе место. Чужие вы здесь.
И пошла в землянку спать. Набитое брюхо голову в сон клонит.
Вскоре и другие разбрелись по своим норам. Один Улле остался на поляне. Стоял, поскрипывал, весь обвешанный потрохами.
– Улле велел нам всех ненавидеть, – сказал Орми брату. – А я ненавижу его самого! Тварь смрадная! Ненасытный червь! Пусть уши свои сожрет!
Энки рассмеялся.
– Смотри, накажет он тебя за такие слова!
– Да пропади он! Не боюсь его.
Тут показалось братьям: идол зашевелился, заскрипел, приоткрыл костяную пасть.
– Все равно не боюсь! – крикнул Орми.
– Тихо ты! – цыкнул Энки на брата. – Еще услышит кто. Пойдем, что ли, на охоту. Все поели, одни мы голодные остались.
Взяли они луки, пошли в лес. Бредут по колено в снегу, высматривают звериные следы. Энки говорит:
– Вот ты сказал: Хозяина ненавидишь. Ну а людей, что ему служат, – тоже?
Орми задумался.
– Нет. Надо бы и людей ненавидеть, но – нет. Я их… это… слово забыл. Или нет такого слова?
Энки улыбнулся.
– Слова нет. А ведь было, наверное, когда-то. Шли долго. Наконец повезло братьям: Энки подстрелил зайца. Высекли огонь, развели костер, зажарили добычу. Орми у костра разомлел и разговорился:
– Разве плохо? Что бы всем людям так не жить? Не скажешь? Отчего все друг друга жрут? Как самим-то не тошно?
– А что, – сказал Энки, – может, правы-то они, а мы – выродки, вот нам и кажется, что все не так.
– Думал я об этом. Неправда. Ты на зверей погляди. Кто из них своих детенышей жрет? А если б могли они говорить, кто из них назвал бы свою жизнь «страданием», а смерть – «благом»?
Энки долго молчал, смотрел на брата. Наконец сказал:
– Вырос ты, Орми. Пора тебе одну вещь показать.
– Что за вещь? Покажи.
– Вот что: давай шкурами поменяемся.
Орми поглядел на брата с сомнением.
– Твоя-то шкура незавидная. Гляди, вся шерсть вылезла. А у меня новая совсем.
– Врешь, добрая шкура. Не замерзнешь. Старая только. Да дело не в шерсти! Вот, гляди.
Энки снял шкуру, бросил на снег мехом вниз. А с изнанки вся она была в черных пятнышках.
– Тьфу! Ты что, блох на ней давил?
– Дурак ты! Рассмотри получше.
Орми пригляделся. Пятнышки и впрямь были занятные. Маленькие, а все разные. Где вроде как и в самом деле блошка раздавленная, где комарик, где паучок, где травинка прилипла. От этих черточек и точек рябило в глазах.
– Ну, давай одевайся, холодно так сидеть-то. А с метинками потом разберешься.
Переоделись.
– Что хоть это такое? – спросил Орми. Энки огляделся, словно их могли подслушать, и сказал чуть слышно:
– Это, брат, знаки.
– Чего?
– Ну, знаки. Вот если упыриный след на снегу увидишь, что сможешь сказать?
– Упырь прошел. Ну, еще скажу, когда прошел и куда, торопился ли, нес ли кого, голоден или сыт.
– Все верно. Так вот эти пятна – как следы. По ним много чего сказать можно. Они вроде как сами говорят.
– Ты-то откуда знаешь?
– А я на них долго смотрел, разбирал, думал. Сначала ничего не выходило, а потом вдруг как ожили знаки. Заговорили. И рассказали мне кое-что.
– Что же они рассказали?
– Не скажу, брат. Ты уж сам. Я ведь из этого рассказа почти ничего и не понял. Может, тебе больше повезет.
Орми подумал, помолчал.
– Ну, ладно. А где ты взял эту шкуру? Или тоже секрет?
– Мне ее отец дал.
– Кто-о?
– Не веришь? Ладно, слушай. Иду я раз по болоту. Вдруг из-за камня – человек. Старый, ребра торчат. Я на него копьем замахнулся, а он спрашивает: «Тебя Энки звать?» – «Верно», – говорю и думаю: «Откуда он может меня знать? Сам-то не из наших». Он тогда говорит: «Я – твой отец». И левую ладонь показывает. А на ладони метки нет!
– Болотный выродок! – вырвалось у Орми. – Так вот кто твой отец!
– Да и твой, наверное. Я ему: «Чего тебе?» А он мне вот эту шкуру сует. «Возьми, – говорит, – шкуру, береги ее, она тебе всю правду расскажет. Я ее от своего отца получил и теперь вот тебе передаю. И следи, чтоб никто из меченых не увидел ее с изнанки, а то – беда. Знаки разберешь – другому выродку отдай». Сказал и исчез, как в болото провалился. – Энки помолчал и нехотя добавил: – А если по правде, не удалось мне разобрать знаки. Бился, бился, да и бросил. Видно, я из выродков выродок. На тебя вся надежда.
– Ладно, – сказал Орми. – Пошли домой. Темнеет. Скоро упыри на охоту выйдут.
Зимние дни долго тянутся, но и им пришел конец. Снег растаял, прилетели из-за Мертвых земель грачи и вороны. В первый теплый день Орми ушел из селения, спрятался в ущелье за болотом и стал разглядывать знаки на шкуре. Вертел шкуру то так, то этак, а все знаки молчат, Орми задумался.
– Тут, верно, с умом нужно… – сказал он самому себе. – Дай-ка сосчитаю знаки.
Считал, считал, сбился. Снова начал, дошел до тысячи и сбился опять.
– Что-то тут не то. Ладно, попробую по-другому.
Стал искать одинаковые знаки. Оказалось – одинаковых много. Сосчитал тогда разные. Вышло двадцать пять.
– Если это рассказ, то каждый знак должен быть словом. Рассказы ведь из слов. Однако двадцатью пятью словами много не скажешь. Вот незадача! Что же это такое?
Как ни думал Орми, как ни бился – в тот день дело так и не сдвинулось. На другой день снова пришел в ущелье, снова растянул шкуру. И опять ничего не придумал. На десятый день его осенило. Догадка пришла во сне. Он увидел слово – как горсть разноцветных камушков. Камушки рассыпались по земле, легли рядком. И зазвенели вдруг разными голосами: в лад цвету – и каждый в свой черед. И Орми услышал незнакомое слово. Почему-то оно показалось ему очень важным и сильным, как заклятие. Четыре камня были в слове. Первый и третий, зеленые, прозрачные, звенели тонко: и-и-и. Второй, белый, матовый с поволокой: м-м-м. Четвертый, красно-бурый, ребристый, рычал-перекатывался: р-р-р.
Имир.
Утром Орми побежал со всех ног в свое тайное укрытие. Теперь-то он знал, что за знаки на шкуре. Не слова, а голоса. Они звучат поочередно, и из нескольких голосов получается слово.
Только как он ни всматривался, как ни вслушивался – не мог услышать голоса знаков. Тут уж Орми совсем растерялся. Даже разозлился. Завернулся в шкуру, побрел домой. По дороге пожевал прошлогодних ягод – тайком, чтобы никто не заметил. И назавтра никуда не пошел. Решил – все без толку, не осилить ему эту тайну. Только по ночам, во сне приходили теперь к нему знаки и все пытались заговорить, да не могли.
Раз ночью Орми проснулся – а в землянке вместе с ним жило людоедов двадцать – и чувствует: падалью воняет. Да не так, как если потянет ветром с поляны Улле. Идол-то, ясно, человечьими потрохами обвешан круглый год, лето на дворе, как ему не смердеть. Но поляна все же не близко, а воняло в норе так, что хоть в лес беги. Орми замер, прислушался. Слэк храпит, стены трясет. Ильг дышит тяжело, с присвистом. Все знакомые, мирные звуки. Орми каждого ядозуба узнает на слух, по дыханию. Но вот послышался вроде какой-то шелест. Накатила волна гнилого воздуха. И писк – тонкий-тонкий, словно голос летучей мыши. У Орми – волосы дыбом, по спине побежали мурашки. Упырь в землянке! Тут уж тому, кого ночная тварь выберет – одному ли, двум, – не будет спасения.
Вдруг Энки перестал сопеть. Еще два-три ядозуба проснулись, почуяли упыря и затаились, дышать боятся. «Неужели мы ничего не можем сделать? – подумал Орми. – Кто из нас когда пытался сразиться с упырем? Правда ли, что не берет их ни нож, ни копье? А ну как я возьму и проверю?»
В этот миг застонала Ильг. Хрипло, коротко – и тут же смолкла. А потом раздалось хлюпанье.
Орми нащупал в темноте копье – ядозубы всегда с оружием спят, – вскочил и закричал во весь голос:
– Братцы-ядозубы, вставайте! Упырь в норе! Зажгите огонь, чтоб мне видеть, куда бить!
Тут наступила такая тишина, что в ушах зазвенело. Никто уже не храпел. Проснулись все – и ни один не сдвинулся с места. Хлюпанье тоже прекратилось. Орми шагнул вперед, ударил копьем наугад – раз, другой. Все в пустоту. Тут Энки встал, тоже с копьем. Начали вдвоем копьями тыкать в воздух. Вдруг послышался стук. Упырь взвалил добычу на спину и прошуршал к выходу – быстро, как ветер, на то и упырь. Орми метнул копье на звук – и оно воткнулось во что-то мягкое, но никто не вскрикнул. Потом все стихло. И вонь пропала.
Тут наконец ядозубы зашевелились. Высекли огонь. Все оказались на месте, только Ильг не было, а там, где она спала, растеклась по земле кровавая лужа. Первым заговорил Слэк:
– Туда ей и дорога, волчице старой, что таких двух безмозглых ублюдков родила. Вы что, очумели – на упыря кидаться? Слыхано ли дело – на живого упыря! Да вас за это…
– Ты, Слэк, – перебил его Орми, – иди вон лужу подлижи, пока не впиталась. А закусить своими ушами можешь.
Побранились еще немного – и легли досыпать. Утром Энки сказал брату:
– Напрасно ты, Орми, на упыря кинулся. Выдал нас. Найдется в племени кто поумнее – догадается, кто мы такие.
– А ты, брат, не струсил ли ночью?
Энки усмехнулся:
– Как не струсить. Ну да ладно. В другой раз встретим упыря – я первый в бой кинусь. Ты за мной и не угонишься. А так… ты уж прости меня.
Кулу, как узнал о случившемся, велел привести к нему Орми и Энки. Посмотрел на них хмуро и приказал:
– Говорите.
– Что говорить?
Кулу засопел и сказал негромко, как будто сам себе:
– Обоих живьем съем.
Тогда Орми начал:
– Ночью просыпаюсь, чую – упырь в землянке. Ну, сперва-то я замер, испугался. А потом, когда он мать…
– Удаль на нас нашла, вождь, – заговорил вдруг Энки. – Захотелось себя испытать. Чего, думаем, не попробовать сразиться с упырем? А ну как одолеем – всякий тогда признает нашу силу!
– Ты что ж, Энки, на мое место позарился? – Кулу усмехнулся. – Ладно, за это наказывать не буду. Прибью просто, только сунься. А спрашиваю я вот о чем. Как посмели на упыря руку поднять?
– А что? Упырь – тварь земная, по земле ходит, кровь пьет, как и мы. Почему его не убить?
Теперь Кулу надолго замолчал. Стоит, то на одного брата взглянет исподлобья, то на другого. Наконец сказал:
– Слушайте, вы, черви смрадные! Один раз говорю – в другой самих себя съесть заставлю. Упырь – творение Улле, поставлен над нами, чтоб мы знали свое место.
Хозяин упырю велел у людишек кровь сосать, а нам, завидев его, обмирать от страха и под себя гадить. Кто этот закон нарушает – на Улле поднимает руку. А чтоб вы лучше запомнили, завтра прикажу рядом с Хозяином деревянного упыря поставить. Три дня будете его поить своей кровью и ползать перед ним на брюхе в дерьме. Я сказал.
– Ясно, – вздохнул Орми. – А почему, вождь, так повелось, что упырь вроде как выше человека и к Хозяину ближе?
– Да потому, тупая твоя башка, что упырь смердит еще больше, чем мы. Пошли прочь.
Орми и Энки поспешно удалились с глаз вождя и весь день пребывали в сомнениях и страха. Энки сказал:
– Ты, брат, запомни слова Кулу. Все верно. Улле хочет весь наш вонючий мир превратить в одну большую кучу дерьма. Потому и заведено: кто больше смердит, тот и главный.
Деревянного упыря забыли, однако, поставить. Вечером Барг приволок с болота на спине человека. Швырнул его на землю посреди селения и заорал:
– А ну, глядите, кого поймал!
Ядозубы сбежались.
– Чего орать-то? – сказал Уги косматый. – Добыча неказиста. Старикан худющий. Костей мешок.
Барг тогда схватил старика за левую руку, вывернул ладонью вверх и ткнул Уги в нос:
– А это видел? Отметины-то нету? Это ж болотный выродок! Сколько лет не могли его поймать!
– Хороша добыча, – сказал Кулу. – Привяжи его к дереву, Барг, да прикрой шкурой, чтоб комары за ночь всю кровь не высосали, нам оставили. А утром и сами позабавимся, и Хозяина потешим.
Туча небесная почернела, накрыла тьмой землю. Ядозубы повалились спать, а Орми не спится. Вылез из норы, пробрался на ощупь к дереву, где старика привязали, встал, прислушался. Вроде дышит старик.
– Эй, ты, слышь, как тебя? Жив, что ли? – Орми говорил тихо, чтобы не разбудить своих и не привлечь ненароком какую-нибудь ночную нечисть. Старик молчал, хотя по дыханию ясно было – не спит.
– Чего не отвечаешь? Я же слышу, ты живой.
– О чем нам с тобой говорить, людоед? – Голос был глух, слова неразборчивы, видно, не много зубов осталось у старика.
– Ты болотный выродок?
– Не выродки мы. Люди. Раньше меченых не было. Вы сами и есть выродки.
– Слушай, старик. Я тебя отпущу. Сейчас ремни перережу, и уйдешь.
Старик зашевелился, застонал.
– Так ты не людоед?
– Я твой сын, наверное. Ильг – моя мать. Упырь ее убил вчера. Ты моему брату, Энки, шкуру со знаками дал.
Старик молчал долго.
– Вот оно что. Как же тебя звать?
– Орми. Ну, хватит разговоров. Ночи теперь короткие, а тебе до рассвета нужно подальше уйти. – Орми нащупал ремень, хотел его перерезать, да старик не дал.
– Не надо, Орми. У меня ж все кости переломаны. Я и ползти-то не могу. Скажи, вы знаки разобрали?
– Нет, отец. Не смогли. Ты мне разгадку-то открой.
Старик опять долго молчал, видно, собирался с силами.
– В том и беда, Орми, что я не знаю разгадки. И отец мой не знал. Знаки хранили, переносили со шкуры на шкуру, а сами не понимали ничего.
– Отец, я все-таки ремни перережу. – Орми взмахнул ножом раз, другой, и старик грохнулся на мох. – Взвалю тебя на плечи и унесу в горы. Там тебя вылечу. Вместе и знаки разгадаем. Энки с нами пойдет.
– Поздно, – прохрипел старик. – Гляди, светает уже.
Небесная хмарь и впрямь посветлела на востоке. Сквозь чахлый лесок Орми увидел: из одной землянки уже вылезает кто-то. Орми припал к земле, спрятался за сосновый ствол и шепотом спросил:
– Скажи, отец, что мы делать-то должны? Зачем мы, выродки, живем, кому служим?
– Мы – Имира дети. Имиру служим.
– Кто такой Имир?
– Точно не скажу, чтобы не соврать. Но три вещи знаю. Улле он враг. Живет по ту сторону неба. Ныне на земле не имеет силы. Орми! Уходи скорей, прячься. Идут сюда.
– Ну, прощай, отец. Эта гниль над тобой потешаться не будет. Прими от меня благую смерть!
Орми перерезал старику горло, прошептал: «К Имиру уходи!», утер слезу, чего с детства сопливого не бывало, и нырнул в молодой ельник. Потом обошел селение крутом и попал на поляну Улле.
Охватил тогда Орми гнев. Вырвал он с корнем сухую елочку – ствол в руку толщиной, – обломал сучки, подбежал к истукану, уперся в него комлем и давай валить идола! Тот уже начал подаваться, как вдруг повернулась одна из голов деревянного чудища, приоткрыла костяную пасть и уставилась на Орми пустыми глазницами. И в тот же миг Орми услышал у себя в голове страшный холодный голос. Он говорил непонятные слова:
