Трое

Мы часто созванивались, но редко говорили о чем-то серьезном. И никогда не упоминали Аню.

После случая с машиной, Александр больше ни разу не поднял руку на пасынка, но урон уже был нанесен. Никита взрослел, по-прежнему оставаясь молчаливым и замкнутым, недоверчиво-осторожным в отношении окружающего мира. Девочки в школе считали его угрюмую натуру весьма интересной. Он вел себя так, словно ему нет дела до мнения окружающих, что только добавляло его образу таинственности и шарма. И, да – он хорошел.

В шестнадцать старший брат его одноклассника сделал ему первую татуировку, (к выпускному классу их было уже пять). Он все чаще дрался, завел друзей среди ребят со слишком длинными волосами, громкими голосами и резковатыми шутками. С ними же впервые напился, отмечая свое семнадцатилетние, и потом два дня ходил больной и бледный.

В старшей школе у него появились друзья среди парней, я же стала чаще общаться со своей двоюродной сестрой и девочками из класса. Наши пятничные вечера вернулись, но стали реже, и теперь диван мы делили только с Аней. Никита садился на пол, разделяя наши колени своей спиной. Аня лениво перебирала его волосы, а я сосредоточенно жевала попкорн. Сухой, похожий на пенопласт, он застревал в горле и тяжелыми комьями скользил в желудок.

Я знала, что Никита иногда провожал Аню домой со школы. Сама же я записалась в школьный комитет, сделав все возможное, чтобы наше с ней расписание больше не совпадало. Я проиграла бой со своей собственной душой, и сдалась. Я видела какими глазами она смотрит на него, когда думает что никто не замечает – тем особенным, наполненным обещаниями, взглядом.

И как он смотрит на нее.

Между десятым и одиннадцатым классом, на скопленные деньги, Никита купил еще одну гитару, а позже собрал у себя во времянке на заднем дворе еще троих ребят с барабаном и прочими инструментами из разряда «у кого что нашлось». Так родилась «Сизая Моль» – четыре подростка в слишком узких джинсах с дырявыми коленями и растянутых майках.

Бывало, весной, в выходные дни, я сидела на старой лавке под окном его дома с книгой или просто с бутылкой минералки, грела лицо под первыми лучами солнца, и слушала, как ребята бренчат на своих инструментах. Если когда-то все эта затея казалась мне баловством, то мое мнение изменилось, стоило впервые услышать, как они играют вместе. Как Никита поет. Их тексты были неумелыми, рифмы простыми и неточными, они сбивались с ритма, откровенно перебарщивали с басами, но в них был голод, кусачий и безжалостный. Он толкал вперед, хватал за пятки. А в музыке чувствовалась душа, и страсть, и так много боли.

Кое-как записав первые пять песен, ребята разослали демо везде, куда только смогли придумать. Никите едва исполнилось восемнадцать, когда им отказали в первый раз. Тогда он только посмеялся. Несколько месяцев и примерно дюжину отказов спустя, я нашла его на заднем дворе, с обратной стороны времянки, что служила им студией: гитара, обрывки листов из блокнота и злой, обреченный взгляд.

– Я начинаю думать, что этот мудак прав, и я ни на что не годен.

Я села рядом и положила голову ему на плечо. С некоторых пор мне было гораздо легче говорить с Никитой, не видя его глаз. Трусость меня не красила, но тут я была бессильна.

– Чего ты хочешь? Не прямо сейчас, а вообще.

– Прямо сейчас я хочу напиться и поспать. В любом порядке.

Я пихнула его в плечо и получила такой же шутливый тычок в ответ. Мне хотелось его обнять, но я не стала. Мне хотелось спросить почему он тут один, не с Аней, но и этого я делать не стала.

Жесткая, прошлогодняя трава колола спину и бедра через джинсы, в воздухе стоял терпкий запах прелой листвы и дождевых червей. Небо затянули серые тучи, а на заборе напротив делили добычу вороны. Антураж вполне себе в духе драматического кино.

В тот момент я четко понимала, что мне надо забыть о своем глупом, девичьем сердце и просто быть хорошим другом, прямо сейчас. Ведь в моей жизни не было ничего – ни единой вещи, – которая доставляла бы мне хотя бы толику той радости и удовлетворения, которое приносит Никите музыка. Я просто плыла по течению, в ожидании того, что же жизнь мне подкинет за следующим поворотом. Да, есть книги, но я любила читать истории, а не создавать их. Никита же создавал и проживал целые жизни через свои тексты, когда я – просто подглядывала из-за занавеса.

Именно поэтому то, что делал он, казалось мне удивительным. Хотя, если быть совсем честной, все что делал Никита казалось мне удивительным.

– Я бы хотела чувствовать мир, как его чувствуешь ты, – нарушила я тишину, тщательно подбирая слова. – Так же резко, страстно. Я жалею, что не могу.

– Чаще всего я не чувствую ничего, кроме гнева.

– Я в это не верю.

– Зря.

– Ладно, как скажешь. Тогда ты можешь смириться и продолжать сидеть тут, в веселой компании гитары и меня. Ты можешь сдаться, и твои стихи не увидит никто, кроме бумаги, на которой они написаны.

– Слушай, это не так легко, как кажется!

– Сдаться проще всего. Но ты не такой, я знаю. Я верю в тебя. Почему же ты – нет?

Он напряженно замер, словно теперь действительно слушал. Какое-то время, в звенящей тишине наступающего вечера, было слышно только наше дыхание. Потом он нашел мою ладонь и сжал пальцы. Это придало мне смелости продолжить, ведь я боялась, что сказанные мной слова звучат как высокопарный бред.

– Для тебя музыка – это дом, в котором живет твоя боль. Так возьми ее, всю эту ярость, весь гнев, и заполни ими страницы. А потом подари эти страницы миру и будешь услышан. Лист бумаги и ручка. Просто говори правду.

– Так просто?

– Черта с два это просто! – фыркнула я. – Правда требует смелости. Любой может быть угрюмым мальчиком в черном худи и с битой. Но далеко не каждый сможет поделиться кусочком своей души.

– Ты так говоришь, будто эта бита стала определяющим вектором в моей жизни.

– В некотором роде, так и есть.

Я потянулась, взяла гитару и положила ему на колени.

– Зачем?

– Затем, что когда ты станешь богатым и знаменитым, забудешь меня и весь этот глупый, сонный район с нашей тупиковой улицей, – Никита закатил глаза и ухмыльнулся. Почти улыбка, так что я засчитала себе маленькую победу, – помни, что никакие деньги не смогут увести меня туда, где я оказываюсь, когда слушаю, как ты своими неловкими пальцами перебираешь струны этой старой гитары.

Он долго смотрел на меня, нахмурившись, потом прижал к своему теплому боку и прошептал:

– Я никогда не смогу забыть тебя. Даже не надейся.

Спустя год неудачных прослушиваний, школьных дискотек, концертов в третьесортных клубах и барах, им наконец повезло – их заметили. Все четверо едва закончили школу, потому, что практически ее не посещали. Математика и химия больше не играли в их жизнях никакой роли.

В самом начале июля, когда тягучий воздух пьянит липовым ароматом, а у ночи вкус жасмина и меда, ребята получили приглашение от западно-европейской звукозаписывающей компании. Всего неделю спустя Никита и «Сизая Моль» уехали в европейское турне, выступать на разогреве у чуть-более известных команд и на коллективных рок-фестивалях.

Нас с Аней в сентябре ждал выпускной класс.

Прощание получилось скомканным. Пожалуй, это был последний раз, когда все мы трое были вместе. Больше мы не созванивались. Поначалу, я писала длинные мейлы, потом короткие смски, и порой Никита даже отвечал.

Редко ребята мелькали в соцсетях или на Ютубе. Тимур, барабанщик, в своем Инстаграме выкладывал видео из-за кулис или с репетиций, реже – кадры пьяных вечеринок в автобусе. Незнакомые лица, окутанные серым дымом, пустые бутылки и пачки сигарет, надкусанные яблоки и коробки из под печенья. Новая, другая жизнь.

В выпускном классе Аня попробовала себя в роли модели для фотосьемки, весьма удачно. Подстригла волосы и перекрасила их в яркий, огненно-рыжий цвет, который, надо признать, очень ей шел. В ее гардеробе появилось много коротких юбок, а в окружении много парней. Мы все еще здоровались, и даже иногда болтали через забор, но я больше не могла разглядеть за этой красивой, ухоженной девушкой ту Аню, с которой мы лопали варенье из банки и красили ногти разноцветными фломастерами.

Выпускной год промелькнул слишком быстро. Закончив школу она, как и хотела, поступила в университет в Германии. Когда пришло подтверждение, Аня прислала мне сообщение, содержащее слишком много заглавных букв и восклицательных знаков.

– Да!!! Я сделала это! Я поступила! – кричала Аня из окна своей спальни, размахивая руками с зажатым в ладони конвертом.

На ее лице цвела счастливая, искрящаяся улыбка неподдельного восторга. В это миг нам снова было девять и наша дружба была крепче стали и жарче огня. И я снова искренне радовалась ее успехам, как это было всегда.

Днем позже Никита прислал нам сообщение – их песню впервые поставили на радио, и мы слушали, устроившись каждая на своем подоконнике и врубив колонку на максимум. Две девушки, парень с мечтой и его голос. То, что нас всегда обьединяло и разделяло одновременно.

В августе Аня упаковала чемодан и укатила в свою новую, полную волнений и предвкушений жизнь. Где Никита я имела очень смутное представление по обрывкам сведений из соцсетей.

Мы разбрелись по свету, каждый в поисках своего пути. И вроде все хорошо, но в итоге мы проиграли. Потому что в начале нас было трое, а теперь нас нет.

И я все еще плыла по течению, когда, три месяца спустя, Аня в своем Инстаграмме выставила фотографию, где они с Никитой, вместе. До омерзения счастливые.

8.

Сквозь белую пелену снега я наблюдала, как тетя Марна разгружает машину. Свет от стоп-огней красными лужами разливался по белому морю, в которое превратилась подъездная дорога. Она вытащила нагруженные продуктами сумки, неловко перехватила их одной рукой и, заперев машину, пошла к воротам. Было заметно, как она прихрамывает, осторожно переставляя ноги, в громоздких сапогах, по сугробам. Александр был дома – я знала это потому, что окно гостиной весь день было подсвечено экраном включенного телевизора, но подъездная дорожа скрылась под белым пологом, а свет над крыльцом не горел. Телемарафон «Охоты и рыбалки» сам себя не посмотрит…

Когда женщина споткнулась, едва не упав, я отвернулась и в очередной раз почувствовав укол стыда. В детстве я закрывала глаза и верила, что монстр из шкафа меня не найдет, если я его не вижу. Стыдно, что я все еще закрываю глаза.

Мне не довелось увидеть на Никитиной коже следы строгих мер воспитания его отчима. А после случая с битой и машиной, видеть было нечего. И если он все реже бывал у себя дома, предпочитая любую другую компанию и обстановку, то тетя Марина скрывалась за непроницаемыми стенами своего дома гораздо чаще.

На самом деле, я даже не замечала этого, пока мама вскользь не упомянула. Это случилось прошлой весной. Мама стояла у раковины – руки в розовых перчатках по локоть в мыльной воде, тарелки глухо гремят. Рутинная работа, которую она выполняла изо дня в день, бездумно и механически. Пенни за твои мысли4, всегда думалось мне. Не зря же королева детектива сочиняла свои великие произведения именно за этим занятием5.

– Давно ее не было видно.

– Ммм…? – я была занята кроссвордом и мама выдернула меня из воспоминаний об уроках биологии. – Кого?

– Марину. Сейчас вот увидела, как она выкатывает мусорный контейнер, и поняла. – я удивленно смотрела на маму: ее взгляд потяжелел, глубокая морщинка прорезала гладкий лоб. – Второй день льет, как из ведра, а на ней солнечные очки. Опять.

Я промолчала. Что я могла ответить? Мы все знали причину свитеров с высоким горлом и кофт с длинными рукавами в летнюю жару, как и наличие солнечных очков в темную или пасмурную погоду. МЫ. ВСЕ. ВСЁ. ЗНАЛИ.

Потеряв работу, Александр пытался торговать рыболовными снастями по интернету, потом пробовал подрабатывать курьером и таксистом, но все больше оставался дома, в компании телевизора и банки пива, врастая в старый диван и покрываясь щетиной и жирными складками. Хмурый мужик, с мешками под глазами и в застиранной футболке, словно злая карикатура на Гомера Симпсона6, с нетерпимым нравом и тяжелыми руками. Время сделало его только хуже.

Сад зарос, водостоки не чистили от старой листвы уже несколько лет, краска на заборе в некоторых местах облупилась, а калитка протяжно скрипела и щелкала, под порывами ветра. Некогда теплый, уютный дом постепенно превращался во вместилище теней и призраков.

Хлопок закрываемой двери в ватной тишине вечера прозвучал слишком резко, выдернув меня из воспоминаний, и я вновь посмотрела на дом через улицу. Над крыльцом вспыхнул свет, лампочка пару раз мигнула, но все же осталась гореть. Снег уже укрывал машину белым.

Ночью обещали бурю.

9.

Я все еще сидела на подоконнике, когда ко мне в комнату заглянула Лена, моя двоюродная сестра. Сегодня вечер кино и мороженного. В последние несколько лет мы стали гораздо ближе, и я этому искренне рада. Лена хороший друг, верный. И с ней легко.

Перед глазами цветными фантиками мелькают фотографии Аниного Инстаграмма. Я в пижамных штанах и растянутом свитере, в то время, как Аня хохочет в немом стоп-кадре под, покрытой чернилами, рукой знакомого нам мальчишки. Я шумно выдохнула и потерла грудь в области сердца, в том месте, где последние несколько месяцев медленно стягивался тугой, горький узел. Я знаю, что не стоит этого делать, и все же скольжу пальцем по экрану дальше. Просто отписаться от обоих казалось мне крайне невежливо. Поэтому, я не придумала ничего лучше, чем удалить свой аккаунт в Инстаграмме, и теперь подглядывала за ними с телефона двоюродной сестры. Да, я трусиха, принято к сведенью.

– Ты ведешь себя глупо. Завязывай, – грубовато произнесла Лена, поставив фильм на паузу. – Твои детские стенания нафиг никому не нужны.

– Вот спасибо! – проворчала я, пристыженная, и вернула ей телефон.

– Слушай, – она развернулась ко мне лицом, и я больше не видела стремительного танца снежинок за окном. Когда Лена говорит, лучше слушать, а то и затрещину можно схлопотать. – Все это уже на грани абсурда. Либо позвони ему, либо угомонись и живи дальше.

– Я в порядке.

– Это ты маме своей будешь рассказывать! Тебе самой от себя не тошно? – узел в груди стягивался все сильней, но я молчала. – Господи, вы не уникальны! Вы просто две девчонки, которым довелось жить по соседству, и втюрится в одного и того же парня. Приторная банальщина!

Лена потерла лицо и сделала судорожный вдох. Когда злится, она становится похожей на маленького сердитого гнома, но я все равно люблю ее. Моя двоюродная сестра привыкла говорить правду как она есть, в лицо, не особо выбирая выражения. В этом есть своё очарование, как ни странно.

Глаза жгло, но я продолжала смотреть в точку за ее спиной, сдерживаясь из последних сил.

– Ни в кого я не втюрилась, – тихо возразила я. Совсем не убедительно.

– Еще как втюрилась, – невозмутимо возразила она. – И пусть. Не в нем дело. Дело в тебе – друзья с пеленок, косички-фенечки, мир-дружба-жвачка. Вы были обречены на этот бред с самого начала. Но вы разные, самостоятельные люди, а не одно целое. Они оба уехал. У каждого своя жизнь. Точка. Ты хоть знаешь кто ты? – Лена дернула меня за руку, потому что я продолжала смотреть мимо нее. – Что тебе нравится, кем ты хочешь стать, какие макароны ты любишь, а какие картины ненавидишь? Зачем ты, блин, встаешь каждое утро с кровати? Коптить небо?

Тут я не выдержала, и отвернулась. Глаза жгло солью, меня душила обида и я не могла ничего сказать. Потому что она права. Я всю жизнь была частью целого и оказавшись одна, барахталась в болоте беспомощности.

– Ты прости, но если ты сама себя не знаешь и не любишь, то как ты можешь ждать это от него. Или от любого другого, – сестра придвинулась ближе и обняла меня. У нее удивительно крепкие, теплые объятия. – Ты – это не размер одежды, цифра на весах, цвет глаз или волос и не дата в паспорте. Мы состоим из поступков и мыслей, из прочитанных книг и упущенных возможностей, из ошибок, мечтаний, всех тех мест, что мы посетили и того единственного, что зовем домом. А еще из людей, которых любим, слез, которые прячем и разочарований, которые превращаем в опыт. Начни с себя. Пойми кто ты. Ведь, давай честно, ты даже факультет выбрала, потому что туда пошли твои подружки из класса. Живем раз, не упусти все.

– Тебе стоит книги писать. Или с мотивационными речами выступать. Такой талант загубишь! – я удивилась, и была тронута, но больше… Господи, да я обалдела!

– Я подумаю над этим, – спокойно ответила Лена.

10.

Перемены не даются легко. Отпускать больно. А страхи жалят словно пчелы, но я им больше не поддаюсь.

Когда перед Рождеством я сказала родителям, что не намеренна возвращаться в университет на второй семестр, мама долго ругалась, а папа долго молчал. Решение было сложным, у меня поджилки тряслись, стоило мне подумать что же я буду дальше делать, но я настояла на своем. И родители сдались.

Длинный был вечер.

Легко сказать – найди себя. Я не представляла даже с чего начать. Искать работу? Другой университет и поступать на зимнее зачисление? Но на какую программу? И где я буду жить? Что я умею делать? Что я хочу делать?

Вопросы, словно рой мух, жужжали в моей бедной голове. Сказал бы мне кто-нибудь когда это уже закончится. Воистину, жизнь – боль.

Помощь пришла неожиданно. Моя одноклассница, такая же непутевая студентка как и я, в марте собиралась в Англию. Ее дядя предложил ей работу, раз уж она сидит на шее у родителей, и всем было бы спокойнее, если бы Алиса (родители – большие фанаты Кэрролла) поехала туда не одна. Я согласилась быстрее, чем успела подумать.

Квартира маленькая, дорогая и тесная для двоих; работа простая, требования минимальные. Подтянуть язык, посмотреть мир, набраться впечатлений. Так во мне проснулась отчаянная авантюристка, которая готова была паковать чемодан, хотя до вылета еще два месяца.

И я забыла о них. И о той жизни, что мы делили и потеряли. И больше ни о чем не сожалела.

Почти.

А потом, в феврале, сразу после маминого дня рождения, самой снежной зимой на моей памяти, когда пласт снега во дворе доставал до верхнего края моих сапог, ветер гонял белые вихри за окном, а деревья прятались под белыми одеялами – тихой ночью, под чистым звездным небом, к нам в дверь робко постучала женщина.

Босая, с красными пятнами на голой коже и разбитой губой. Из под старой кофты выглядывала мятая ночная рубашка, под носом запеклась кровь, а в углу глаза наливался синяк. Правая рука у нее была выгнута под странным, неестественным углом. Весь ее образ и поза были жалкими, но хуже всего был взгляд некогда ярких, голубых глаз – затравленный и обреченный. Мне не верилось, что эти же глаза горели на другом, знакомом мне лице.

– Я думаю, мне нужен врач, – прошелестела тетя Марина разбитыми губами.

Мама быстро отступила, пропуская ее внутрь, пока папа стоял, пораженный и немой, сжимая в руках бесполезную старую биту – Никитин прощальный подарок.

11.

Тетю Марину оставили в больнице. У нее оказалась сломанной правая рука и врач в приемном отделении подозревал сотрясение мозга.

Рано утром к дому напротив подъехал наряд полиции в сопровождении социальной службы. Они долго стучали в дверь, потом обошли дом и проверили окна. Папа объяснил мне, что если тетя Марина не напишет заявление, а Александр откажется открыть дверь, полиция ничего особо не может сделать.

Они покрутились еще, потом разделились и обошли соседей. Я пряталась в темноте на лестнице, когда родители рассказывали полиции, методично и подробно, что им известно о доме номер девять на другой стороне улицы и его обитателях. Оказывается, я много не замечала. Или не хотела замечать?

Когда женщина из социальной службы (узкое лицо, жесткий свитер, грубоватые пальцы яростно сжимают ручку, когда она пишет в разлинованном блокноте), спросила почему до сего времени никто ничего не сообщал, мама, не колеблясь, ответила:

– Мы считали, что это не наше дело.

Мама отвела глаза (надо отдать ей должное), когда женщина в жестком свитере перестала писать и одарила ее долгим, тяжелым взглядом.

– Понятно, – сухо сказала она и вернулась к своему блокноту.

Позже, у себя в комнате я заняла наблюдательную позицию на подоконнике. Трескучий ветер бросал снежинки россыпью в стекло, холодил кожу. Когда стемнело, а в соседних домах погасли огни, я все еще вертела в руках телефон, раздираемая сомнениями. Стоит ли звонить Никите? А вдруг, ему уже сообщили? Или его мама не хотела, чтобы он знал? Он все равно ничего не сможет сделать. Боже, да я даже не знала где он сейчас!

Меня переполнял гнев, досада на полицию, которая уехала ни с чем, но в большей степени – на себя. На весь наш глухой тупик: мы жили здесь, сколько себя помню, как и большинство наших соседей. И мы так долго закрывали двери, зашторивали окна и молчали, поджав губы, что очерствели.

Вот он, герой дня – темные силуэт в пустом окне, в бледном свете телевизора. От беспомощности мне хотелось рыдать, и тогда я поняла, какая сила толкнула Никиту в день, когда умер Джек.

Это должно быть такое хорошее чувство – разбить, разрушить что-то, чем дорожит твой враг. Одна только мысль об этом делала меня слегка пьяной. Ярость клокотала внутри с такой силой, что я испугалась. Для меня она мимолетна, а Никита жил с этим едким ощущением постоянно, каждый день, много лет. Оно выжигала его изнутри и не удивительно, что и все, чего он когда-либо хотел – это сбежать.

Ветер выл, усиливаясь, кружил белый пух хороводом и я, убаюканная его напевами, сама не заметила, как задремала.

Меня разбудил резкий хлопок, и, от неожиданности, я чуть не упала с подоконника. Потянулась, разминая, затекшую от неудобной позы, шею. И только тогда посмотрела в окно, ища источник звука, разбудившего меня.

В тусклом свете фонаря, прямо напротив ворот дома номер девять, блестя черными, лакированными боками и изрыгая из своих недр сизый дым, был припаркован незнакомый внедорожник. Водительская дверь открыта и дорогой, кожаный салон заносило снегом. Поискав глазами, я увидела что калитка распахнута, а на толстом слое снега на крыльце свежие следы. Лампочка над крыльцом не горела и я практически прилипла носом к холодному стеклу, чтобы разглядеть что за тени копошатся под карнизом.

Когда вспыхнул свет сначала в гостиной, потом на крыльце, а мгновение спустя Александр отворил дверь (старый халат, всклокоченный волосы, босые ноги), я увидела высокую фигуру в черном. Сердце замерло, а затем понеслось галопом.

12.

Десять секунд. Столько времени мне понадобилось, чтобы скатиться вниз по лестнице, запихнуть босые ноги в сапоги, и выбежать в мягкую тишину ночи. Ветер с силой ударил в лицо, я почти потеряла сапог в сугробе у калитки, но даже не притормозила.

Меня накрыло странное, сюрреалистичное чувство дежавю.

Я была уже на середине дороги, ровно на разделительной линии, когда Александр осел на колено, держась одной рукой за разбитый нос, а второй вцепившись в правую штанину Никитиных джинсов, чуть ниже бедра.

Никита похудел, стал выше и шире в плечах, а его движения утратили резкость и мальчишескую угловатость. Было что-то завораживающе-прекрасное в том, как он заносит кулак для удара, а потом опускает его на плечи, голову, торс мужчины у его ног.

Время опять загустело, как тем весенним вечером много лет назад, превратившись в рваные лоскуты.

Тихое кантри из салона автомобиля, до нелепости неуместное в окружающем безмолвии ночи.

Белые хлопья снега в пронзительно-желтом свете фонаря.

Глухой стук распахнутой калитки о деревянный столбик – хлоп, хлоп, хлоп…

Холодный, обжигающий воздух в моих легких, на моей коже, в волосах.

Никита бьет отчима: плавно, методично, так бездушно и отстраненно, что почти красиво. Бах, бах, бах… Снова и снова.

Не раздумывая, я взлетаю по ступеням и хватаю его за руку, практически повиснув на ней. Тяну вниз и, застигнутый врасплох, он даже не сопротивляется. Нам удается преодолеть почти три ступеньки, когда Никита выдергивает руку и оборачивается ко мне. Под капюшоном черной худи, на узком, бледном лице, горят синевой знакомые глаза – два арктических озера, два океана ярости.

Яркие капли на снегу. Кровь на его костяшках и кровь на лице Александра.

– Пусти, – говорит Никита, выдергивая руку. Но я только усиливаю хватку и продолжаю тянуть его вниз, к машине, в снежную пургу.

– Ты разбил мне нос, маленький ублюдок! – хрипит Александр и Никита дергается вперед, почти освободившись.

– Нет, не надо, – уговариваю я. – Он того не стоит. Давай уйдем. Пожалуйста, давай просто уйдем!

Свет над крыльцом вспыхивает и гаснет, будто, подающий сигналы бедствия, маяк. Александр пытается подняться на ноги, но оступается и со шлепком приземляется на пятую точку. Его халат распахивается, являя миру бледные, варикозные ноги и несвежее белье. Он нелеп и жалок, и я почти сочувствую ему. Почти.