Токката и фуга

Тело напряжено, по коже мурашки. Закрываю глаза, вижу Жорика. Он внимательно наблюдает за тем, как я меняюсь под одеждой. Смотрит и смотрит, снизу вверх, сверху вниз. Представляю, как Жорик медленно подходит и прикасается ко мне. Трогает шею, лицо. Рука его плавно опускается мне на грудь. Он сдавливает ее – сначала одну, потом другую.

И где-то за его спиной все громче пищит тетя Лена…

Жорик целует меня в губы и вдруг превращается в тренера по каратэ Владимира Ивановича. Я вибрирую. Голова наполняется тягучим вареньем. Пальцы ног дергаются, словно кто-то бьет по клавишам пианино.

Тетя Лена пищит все громче.

Владимир Иванович сжимает меня крепче – такой большой и сильный. Ощущаю всем телом – сейчас что-то произойдет, что-то важное. С удивлением понимаю, что издаю тихие звуки…

Вдруг тренер грубо берет меня за шею, нежно душит…

Крик отца за дверью: иди сюда, Кирюша. Иди, расскажи, как прошла первая тренировка.

Картина в моей голове тут же рвется надвое, варенье в черепе быстро становится камнем и рассыпается в пыль без остатка. Мне нечего рассказать отцу. Я же только смотрела, как тренируются другие.

Он долго говорит, что ничего, скоро будешь сама заниматься. Тебя устроил в секцию сам Миша Прораб, твой отец. А значит, все будет лучше некуда.

Он пьян, лицо осунулось, глаза блестят. Теперь он всегда ходит в костюме и при галстуке. Такой непривычный. Но сейчас выглядит в этой одежде глупо и неряшливо.

Просит воды, мать наливает, подает. Он пьет выпучив на нее красные глаза. Отшвыривает стакан, тот едет по столу, врезается в сахарницу. Отец выкрикивает: вот теперь заживем, все у нас будет, все купим. Сейчас только влезу в господряды – и все, новая жизнь начнется. Сейчас у нас совсем другое государство, все позволяет, если с умом. А вот ты, говорит он матери, если бы родила мне пацана, я б из тебя царицу сделал. Ты слышишь, Марина? Ты недостойна носить мою фамилию.

Мать молчит, смотрит в окно, кружка с чаем в руках дрожит.

Еле слышно отвечает ему: Леночка родит…

Отец медленно снимает галстук, зажимает его в кулаке. Встает, покачиваясь, подходит к матери, нависает над ней, шумно дышит ей в ухо. Она поворачивается к нему лицом, бесстрашно глядит в пьяные глаза.

Раз в жизни смотрит без боязни.

Отец вяло поднимает руку с галстуком на уровень ее лица. Трясет им какое-то время, сопит еще громче. Бросает галстук – тот беспомощно повисает на цветочном горшке.

Говорит матери на ухо тихо и злобно, но я слышу: проклято там… у тебя… вот девок и рожаешь, тварь. Я спать… И уходит, шатаясь, грустно свесив взлохмаченную голову.

Через неделю отец пришел в школу. Разыскал нашего физрука, стал разговаривать с ним насчет меня.

Стоит вплотную к нему, спрашивает: как она посещает, как выполняет задания, как прыгает, бегает, участвует в эстафетах.

Физрук опешил от такого напора.

Рассказывает, заикается: все нормально, она молодец, хорошо, что подстриглась, надо остальных заставить это сделать, может, Кирин пример их вдохновит.

Отец грубо подзывает меня, дергает за руку. Говорит строго и гадко: если что, я сразу узнаю! Мы телефонами с Павлом Викторовичем обменялись. Какой сейчас урок?

Алгебра, говорю.

Бегом отсюда, звонок не слышала, что ли, громко спрашивает отец. За его спиной стоит Жорик, лицо испуганное, совсем детское. Поворачиваюсь, иду в кабинет, Жорик за мной.

Доносится, как отец говорит физруку: ты, Павел, заходи к нам как-нибудь, куропаткой угощу, фазанчиком.

Тот что-то мямлит в ответ.

Алгебраичка пишет на доске и стирает с нее. Губку бегали мыть три раза за урок. Я ни разу. Обидно.

На большой перемене идем с Жориком в буфет.

Он говорит, откусывая коржик: слушай, Ток, как ты с ним живешь? Твой отец такой… жуткий мужик. А ты такая всегда спокойная.

Не знаю, что ему ответить. Как-то живу. Живу и каждый день ощущаю, что отец видит во мне кого-то другого. Все его слова и поступки – чтобы вывернуть меня наизнанку.

Он что-то из меня вытащить пытается. Какое-то иное существо. Хватается за кишки невидимыми клещами – и дергает, и тащит. Иногда мне кажется, что он хочет выпотрошить меня, как кабана или куропатку. И посмотреть, что же там у меня внутри. Где там прячется то, что он ищет.

Не знаю, Жорик, говорю ему. Живу как-то. Бывают отцы и похуже, добавляю зачем-то.

С удивлением замечаю, что Жорик мне уже не нравится. Смотрю на него – и вижу лишь сопливого маленького мальчика. Чувствую, что виновата в этом я, а не он. Мне так хочется побыстрее сбежать от него. Скорее бы в класс – смотреть, как пишут на доске и стирают с нее учитель и одноклассники. Куда угодно, лишь бы подальше от Жорика.

Вспоминаю, что сегодня вечером тренировка. Сердце вертится от радости. Стучит в голове. Отчетливо слышу писк тети Лены, пытаюсь представить то, от чего она пищала. Перед глазами проплывают лишь бесцветные пятна, похожие на горы.

Это все Жорик, стоит тут с грустными глазами и мешает мне. Внутри вспенивается, сладкие волны затапливают тело, горло, голову. Дышать становится труднее.

Жорик, я в туалет, увидимся в классе, говорю ему. Стоит, рот раскрыл, нижняя губа будто сейчас же отвалится.

Забегаю в туалет, здесь никого. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу. Закрываю глаза, вижу улыбающееся лицо Владимира Ивановича. Ноги напрягаются, я не могу ими владеть. Кажется, что грудь моя выросла, как у тети Лены, и чего-то требует. Она голодна, она хочет есть, только как и чем ее кормить? Просто стою в туалете, закрыв глаза.

Как только звенит последний звонок, убегаю из школы, дома быстро ем, переодеваюсь, бегу на тренировку.

Владимир Иванович смеется, увидев меня. А вот и Кирюша Ромина, говорит, единственная барышня в группе.

Какой же он красивый в этом белом кимоно.

Давай, переодевайся и на разминку, говорит.

Он подходит ко мне чаще, чем к другим. Касается моих рук, ног, туловища, головы. Учит, как правильно выполнять упражнения. Я не понимаю его речь, чувствую лишь касания. Каждое из них проходит через все мое тело.

Пусть это никогда не кончается…

Он встает сзади, кладет ладонь на спину, вытягивает мою руку вперед, прижимается всем телом…

Вдруг свет под потолком спортзала начинает мигать, становится нестерпимо ярко. И меня разрывает, я лечу в разные стороны, вверх и вниз. Разлетаюсь по всему залу. Ошметки моего тела падают в бескрайний сладкий океан и медленно варятся в нем.

С тобой все хорошо, спрашивает Владимир Иванович.

Из горла рвется – еще бы! Как никогда в жизни! Но я молчу, только улыбаюсь ему.

Вечером отец какой-то приторно добрый. Неприятная у него, гадкая доброта.

Садится рядом со мной на кровать, поглаживает по ноге.

И говорит: хочешь, возьму тебя на стройку? Посмотришь, как строятся дома. Рассказывает, что настоящий мужик должен усиленно заниматься физкультурой, изучать восточные единоборства, должен уметь строить дома, в которых потом будут жить счастливые семьи.

Я сижу и чувствую себя пока еще маленьким мужиком, которого обучают, как стать большим мужиком.

Молодец, что сделала короткую стрижку, говорит отец. И смотрит на меня так, как лучше бы смотрел Владимир Иванович.

Отца уже не остановить. Он гладит меня по голове и говорит, что я меняюсь в лучшую сторону, что у него на меня большие планы, что вместе мы всем им покажем, как надо строить и жить.

Я не хочу, чтобы он до меня дотрагивался, мне неприятно. Он будто чувствует это и сдавливает мне затылок, смеется с издевкой.

Повторяет: ничего, мы всем им еще покажем, ты, главное, люби отца, как он тебя любит. Шепчет на ухо: ты, главное, будь мужиком, Кирюша, времена сейчас лихие. Видела, наверное, по телеку, сколько сейчас покушений и убийств? Кто-то выживает, а кто-то нет. Надо, надо крепчать, Кирюша.

Обнимает, прижимает к себе.

Я ничего не знаю про покушения и убийства. Незаметно для себя сжимаю кулаки. Как же хочется на каратэ.

Жорик отыскал меня в столовой. Сказал, что нужно поговорить. И такой он грустный в своем мешковатом свитере. Переминается с ноги на ногу, руки потирает. Не понимаю, как это могло мне нравиться еще пару недель назад?

Мы скоро переезжаем в Воронеж, Ток, сказал он. Всей семьей. Ты представляешь, мы можем больше никогда не увидеться. Ты будешь мне писать?

А зачем вы туда, спрашиваю, чтобы сбить его с толку, чтобы он забыл об этом своем «писать». Я не хочу и не буду писать.

Папу пригласили работать начальником на заводе, выпускающем видеомагнитофоны, и он согласился, отвечает. И тут же снова спрашивает: Ток, ну ты будешь мне писать? Токката Ромина, пожалуйста. Я не знаю, как буду без тебя жить.

Говорю ему: ты сначала сам напиши.

Конечно, конечно, обещает Жорик, веко на левом глазу у него дергается.

«Прощай, Жорик…»

Думаю эту фразу много раз подряд. И мы идем на урок, где снова только и занимаются тем, что пишут на доске и с нее стирают.

После школы иду в книжный магазин, где работает тетя Лена. Зачем я туда иду? Не знаю. Есть что-то такое, что тянет меня к ней. Она знает какую-то важную тайну – настоящую, не ту детскую, что знает Жорик.

Тетя Лена улыбается, увидев меня. Угощает чаем с печеньем. Интересно, другие продавцы знают, как она умеет пищать? Здесь она так не делает, выглядит обычным человеком.

Она спрашивает: почему я так редко захожу к ней в магазин. Говорит, что завоз новых книг у них обычно по пятницам и нужно сразу приходить. Можно найти много интересного для подростков.

Но мне неинтересно слушать о книгах. Я хочу узнать тайну. Хочу понять, что там у них происходит на маминой кровати за закрытой дверью и как именно это делается…

Тетя Лена улыбается, говорит: папа у тебя хороший, береги его.

В субботу отец привез меня на стройку пятнадцатиэтажного дома в Черкизово. Какой-то испуганный рабочий подбегает к нам, выдает две каски. Рядом с домом на железном заборе большой плакат «Строительство объекта ведет компания „Свой Строй Проект“». И чуть ниже – «Мы – монолит жизни!».

Отец обводит стройку взглядом. Вокруг строители, каждый занят своим делом. Правда, вид у них одинаково печальный.

Отец улыбается мне, говорит: сейчас я могу найти у них тут массу всяких нарушений и каждому задать, как следует. Но не хочется. Они все равно молодцы. Мэрия отнимает у нас много денег, но они отрабатывают по полной. Настоящие мужики. Зарплату я им пока не плачу. Пусть сначала покажут, на что способны, правда, Кирюш? Смеется.

Я стараюсь на них не смотреть, мне стыдно, что я пришла сюда с отцом.

Один работает сварочным аппаратом, другой, шумно вдыхая пыль, несет толстую трубу, третий что-то вымеряет у стены, а лица одинаковые – дряблые, сырые.

Обходим с отцом стройку. Он рассказывает, что это пока только коробка. Но постепенно все тут превратится в прекрасный новый дом и благоустроенный двор со стоянкой. И добавляет, криво улыбнувшись: а власть, Кирюша, она никогда не нажрется. И нам придется ее кормить, пока в стране, наконец, цивилизация не наступит. Ничего… Наступит… Еще бы сотню жирномордых пингвинов завалить – и наступит.

Отец надувает щеки, говорит: а вон там, вдалеке, видишь, дорога? Муниципальная. Городская то есть. А скоро будет моя – и рядом, с той стороны, я еще один дом воткну. Но уже не для счастливых семей. А чтобы взятки жирномордым пингвинам квартирами раздавать, вот так. Иначе работать не дадут. Но мы не из слабаков, Кирюша. Придет время – и мы их всех передушим.

Отец обнимет меня за плечи, поворачивает лицом к себе, сглатывает слюну. Всматривается в лицо, придвигается все ближе ко мне. Затем поворачивается, берет два каких-то ведра, ставит вверх дном у стены.

Садись, говорит, не бойся. Грязь на стройке – это символ чистоты созидания.

Сажусь рядом с ним. Он резко обнимает меня за плечи, говорит: рассказывай, что у тебя с Жориком этим зассатым. Куда он вообще свои ручки худые тянет? Он понимает, что твой отец может сделать с ним и его родителями, а?

Берет мои ладони, зажимает в своих шершавых клешнях. Лицо его медленно плывет к моему. Чувствую ядовитый запах вчерашнего алкоголя.

Отвечаю, что нет уже никакого Жорика, что он уехал в Воронеж навсегда.

Отец быстро целует меня в щеку и отдергивает лицо, смеясь.

Говорит: а вот это хорошо. Словно почуял, что смерть его пришла… Жорик…

Он снова пытается меня поцеловать, но я отклоняюсь в сторону.

Возмущается, хочет заорать на меня, но из-за угла появляется строитель и весело спрашивает: Борисыч, это, две бетономешалки обещал… привезешь? Простаиваем, Борисыч.

Отец рявкает: пошел на хер отсюда, баран, не видишь, я с дочерью общаюсь, с будущей хозяйкой этого всего?!

Мужик быстро скрывается за углом. Отец встает, поднимает меня за руку, отпихивает ведра ногой, почему-то шепчет: ладно, едем домой, тебя уборка ждет. У выхода указывает на надпись «Мы – монолит жизни!».

Говорит: запомни! И будь всегда мужиком! И хвост держи подъемным краном!

Через две недели после переезда в Воронеж Жорик прислал мне письмо, в котором написал, что давно любит меня, но признаться в этом лично не хватало смелости. Пишет, как нравится ему меня рассматривать, как боялся он моего отца, как стеснялся до меня дотронуться и поцеловать.

Маленький сопливенький Жорик, зачем ты это пишешь? Я помню лишь твои сопли под носом и испуганные глаза.

Сижу, читаю, смеюсь.

…Хочется почитать твое письмо вместе с Владимиром Ивановичем.

И я мечтаю. Вот прихожу на тренировку. И кроме меня никто больше не пришел. Вот тренер говорит мне: ну пойдем тогда, присядем на скамейку, поговорим о чем-нибудь, раз больше никого нет. А я ему говорю: Владимир Иванович, мне бывший одноклассник прислал письмо из Воронежа. Давайте вместе почитаем? И мы садимся вплотную друг к другу на лавочку в спортзале. Он обнимает меня, говорит: давай почитаем, почему же нет. Я достаю письмо, разворачиваю его, мы читаем – строчку он, строчку я – и смеемся все громче. И вдруг он вырывает у меня письмо, комкает, бросает на пол. Наклоняется ко мне и целует – крепко, по-настоящему. Его красивым и сильным рукам нет преград – они трогают меня везде где захотят…

Я вдруг понимаю, что плачу. Открываю глаза, смотрю на письмо Жорика, на нем капли. Слова «давно тебя люблю», написанные его дурацким почерком, расплылись, ожили, закачались в капельках слез.

Я шепчу: никогда больше не пиши мне, Жорик. Пошел ты, Жорик. Отстань от меня. Рву письмо, а потом долго бью обрывки кулаками. Я должна быть мужиком. Таким как Владимир Иванович. Никаких слез.

Лежу в кровати и слышу, как что-то во мне лопается. Ни с того ни с сего шумит в ушах, будто машут крыльями ночные птицы. За окном то темнеет, то светлеет, словно мир включается и выключается. В голове стучит, будто там швыряются камнями. Ноги сводит, между ними набухает и липнет. Я перестаю понимать себя, я какой-то жалкий перевертыш…

Почему-то вспоминаю учителя по сольфеджио Михаила Антоновича в его желтом свитере. «Токката значит „трогать“, „касаться“». «Дотронься до меня, Ромина, сейчас же!»

Противно. Липко.

Но что дотронулось до меня самой, что коснулось меня? Лучше… дотронусь я сама до себя. И руки тянутся к давно известным местам. Исчезают неведомые ночные птицы, прекращает включаться и выключаться мир за окном, превращаясь в обычную ночь.

Отец в гостиной орет на мать, она плаксиво отвечает – все равно. Давно все равно. Я ненавижу их одинаково. И не потому, что я подросток, как говорят в школе, а просто так, потому что.

Противно. Липко.

И от тети Лены душно и липко.

Этот отец еще со своими мясом и стройкой, стройкой и мясом. И этот Жорик со своими идиотским почерком и воронежскими соплями. И никакой я больше не подросток. Ложилась в кровать подростком, а засыпаю кем-то другим.

Сегодня у нас нет тренировки, но я знаю, что Владимир Иванович в спортзале и он ждет меня. И я иду к нему. Но я ли это? Или кто-то идет моими ногами? На миг появляется ощущение, что я взрослый мужчина и иду к другому мужчине. Это все отец, да пошел он. Я – девушка. И иду к любимому.

Вхожу в спортзал. Здесь тихо и стелется по полу сладкий дымок. Замечаю на лавочке две подставки, в них вставлены тонкие черные палочки, это они дымят так сладко.

Владимир Иванович лежит на полу в джинсах и футболке, под ним – тренировочный мат. Он улыбается, подзывает меня к себе. Я сажусь на мат рядом с ним. Он гладит меня по ноге, по волосам и смотрит мне в глаза.

Вкрадчиво говорит, что час настал, и я должна пройти посвящение в тайну небесного каратэ, и мы вдвоем станем хозяевами неба и земли. То, что произойдет сегодня, предсказано древними учителями света.

Рассказывает, что небесное каратэ – это уже не удары руками и ногами, это управление всей мировой машиной. Это защита от ударов судьбы, сколь бы техничными и хитрыми они ни были.

Он медленно укладывает меня на мат, стягивает с меня и с себя джинсы, снимает свитер. Он должен напитаться моей влагой. Он хочет припасть к моему источнику, чтобы получить силу, а мне отдать свою. Я понимаю, что сейчас будет. И я готова. Уже давно готова. Но все же боюсь, надо отвлечься… надо как-то отвлечься…

…я вижу легкие облака в солнечном небе. Я – горный ручей. К моему берегу подходит большой черный конь. Он опускает морду в мои воды – и жадно пьет из меня. Дует ветерок – по мне проходит рябь. Один, второй, третий раз. Я слышу свой голос, стоны воды. Они везде, по всей длине ручья.

Я замечаю деревянный мостик, перекинутый через меня. Конь прекращает пить, поднимает морду вверх, трясет головой – капли разлетаются в стороны, поблескивая на солнце, медленно колышется его грива. Он идет на мостик, поднимается на середину – и вдруг подпрыгивает, взлетает высоко в небеса. Потом падает вниз.

От его падения мостик разлетается на куски, обломки дерева и конь падают прямо в меня, тонут во мне, моя вода вздымается вверх огромной волной. Расплескивая воду по берегам, боль прокатывается через мое нутро, словно ток.

«Токката! Кто ты теперь, Ток?!» – кричу я сама у себя внутри.

И тут же боль сменяется изнуряющим счастьем. Капли воды возвращаются с неба – чтобы я навеки поглотила их. Они застилают мне глаза, я плохо вижу солнце, небо, остатки разбитого мостика. Только отголоски боли и радость плавают внутри меня, словно две блестящие рыбы.

Все, все, не плачь, говорит мне Владимир Иванович, все уже позади. Теперь ты моя навсегда, ты была просто девчонкой, а стала высшим божественным светом. Сегодня я показал тебе, что такое небесное каратэ, тебе понравилось? У нас с тобой будут ученики. И не только люди. Все космическое пространство будет учиться у нас. Вот это будет жизнь!

Его улыбка. И моя боль. И его волосы, глаза…

Он нежно целует мне мочку уха. Говорит шепотом – ты настоящая женщина, Ромина. Твое лицо – небеса, а грудь – два облака. Мы поведем с тобой в новый мир миллионы живых существ – людей, зверей, рыб и птиц. Этот спортзал – новым ковчегом наречется…

Он больно сжимает мне руку, говорит: Ромина, ты это… смотри никому не скажи о том, что сейчас было. Не хватало мне, чтобы батя твой узнал. Давай, одевайся. И собирай потихоньку нам братьев и сестер в школе. Практику небесного каратэ продолжим в следующий раз. А в пятницу жду на тренировку, скоро соревнования.

Теперь я думаю лишь о том, что случилось. Теперь я сыта. Теперь я – это и правда я, а не какой-то ошметок меня. И я счастлива.

Отец стал настороженным. Он что-то чувствует. Подозревает. Все ходит вокруг, придираться перестал, уборку теперь делает только мать. Ходит и смотрит. Потом пьет коньяк и ложится спать.

Собирайся, говорит отец, на охоту со мной поедешь, пора тебе, вижу, готова ты. Одевайся потеплее.

Долго едем по Москве, потом через Химки, проезжаем Зеленоград, затем сворачиваем на лесную дорогу – и долго едем вглубь леса. Останавливаемся, отец дает мне чая из термоса – на, согрейся. Достает свое страшное ружье, вешает его на плечо. Пойдем, говорит, подальше в лес.

Идем. Лес вдруг заканчивается, мы выходим к оврагу. Вдалеке – поле, за ним – снова лес. Отец смотрит на меня, кривится.

Говорит: ложимся вот тут у пригорка – и ждем.

Я ложусь. Твердые растения и трава неприятно упираются в живот, ноги, шею. Отец ложится рядом, выставляет ружье вперед, целится. В кого он собирается стрелять? Никого же нет. Ни птиц, ни зверей.

Отец надломленным голосом говорит: вон там он шел, куда я целюсь. Вышел из леса и просто шел по полю, вон там, вдалеке. Я лежал, а он шел. Я ждал не его, но шел-то он.

…И я выстрелил, это было так легко. Просто нажал на курок. И он упал. А я положил ружье и заснул. Когда проснулся, было уже темно. Ты слышишь, Кирюша? Я просто выстрелил в него и уснул. Тут, на траве, на земле. А теперь слушай меня. Если я узнаю, что хоть одна потная рука к тебе прикоснулась, что хоть одна вонючая ладонь тебя трогала – я заставлю вас обоих идти из того леса, а сам вот так вот, как сейчас, лягу здесь, ты слышишь? Если хотя бы одна гнида сделает это с тобой, я прицелюсь в вас обоих, а потом засну. Ты ведь меня поняла? Будь мужчиной, а не обвислой сиськой, которую тискают потные руки. Ты только моя, Кира.

«И так идет за годом год, так и жизнь пройдет…» – пел тогда из всех окон какой-то певец с грустным голосом. Через некоторое время после той поездки в лес с отцом произошли все те события, которые окончательно утвердили меня в ненависти ко всему живому, кроме Владимира Ивановича. А больше всего – к отцу.

Очередное душное лето с потными очередями только начинается. Я иду гулять в парк Горького с одноклассником Сашкой Коровиным. Он радуется, что в школу больше возвращаться не придется – решил пойти в какое-то училище и стать каким-то мастером, я не слушаю, мне не интересно.

Вторник, а народу в парке много. Иду и думаю, как все это надоело – народ, парк, училище, в которое собрался Коровин. Прячемся за деревом, курим и пьем теплое пиво из бутылок без этикеток – Коровин сорвал их на всякий случай. Какой же он ребенок, этот Коровин. Но остальные еще хуже.

Говорю ему, Коровин, хочешь узнать тайну небесного каратэ, а потом вознестись на небо и управлять оттуда всеми людьми, а? Приходи тогда ко мне на секцию как-нибудь. Я тебя с таким человеком познакомлю! Он великий учитель, Коровин. Он тебя научит, как не просто быть Коровиным, который пьет это тухлое пиво, а как управлять народами. Хочешь?

Коровин не может сдержать отрыжку, смотрит по сторонам как полоумный, начинает икать.

Ток, ты серьезно или бредишь, спрашивает.

Отвечать нет смысла. Видно же, что не подойдет он для управления народами.

Едем домой на такси – Коровин ворует деньги у родителей, у него их всегда много. Выхожу на Бориса Галушкина. Время позднее, но летом это не так важно. Да и отец погряз в своей стройке – не до меня.

Дверь в квартиру открыта – странно. Вхожу.

Ко мне бросается тетя Лена, вся в слезах, растрепанная. Причитает: Кирочка, ты только не волнуйся, все будет хорошо. Мама в больнице. Но ты только не бойся, прошу тебя. Я спокойна и даже весела – хоть какие-то перемены в жизни.

Что случилось с мамой, спрашиваю.

Тетя Лена заходится слезами: взрыв какой-то в метро был… Никто ничего не знает… С «Тульской» она ехала вроде… И что-то там случилось, взорвалось… Я не знаю сама ничего толком, Кирочка. Из больницы позвонили, и папа тут же уехал.

«Представляю, как ты пищала, крыса, лежа в ее кровати, когда тебя прервали…» – думаю про себя.

И я представила мать. Как она лежит в больничной кровати, словно подстреленная куропатка. С простыни капает кровь, как редкий дождик, на пол. И что она уже не может сказать ни слова своим виноватым голосом. Может, у нее зубов нет, языка. А может, и самой головы нет? А может, это вообще не она? Лицо же обезображено до неузнаваемости.

Вдруг это просто тетка другая. А отец сидит сейчас рядом с ней, думает, как жить дальше. Кто будет варить его вонючие потроха, кто будет выбрасывать кишки и перья в мусоропровод.

Кирюша будет, она ведь жива. Она-то никуда не делась. Ее не взорвали.

Мать пролежала в больнице неделю и умерла. Искать виновных никто не стал, дело постепенно замяли, затерли. Говорят, это был террористический акт. Что за штука такая, никто не знает, даже отец. Он просто пьет коньяк целыми днями и по телефону орет матом на своих подчиненных. А потом засыпает прямо в одежде.

Тетя Лена сидит рядом с ним, держит его ладонь в своей. Потом смотрит на меня рассеянным взглядом, просит, чтобы я чего-нибудь поела, и уходит домой.

Теперь мы живем с отцом вдвоем. Он учит меня разделывать и обрабатывать мясо, а потом его готовить. Учит мыть ванну, унитаз, раковину. Теперь все это на мне.

Извини, говорит, Кирюша, но бабьи дела теперь делать некому, только тебе. Хочется сказать: «кто пищит в спальне, тот пусть и делает». Но я боюсь.