Кресло

– Возьми сигарету, поможет, подержи дым во рту.

Лора не курит принципиально. Все курят – а она не курит. Не исключено, что, если бы все не курили, она бы курила. Но сейчас это не важно и вообще – ничего не важно. Только боль, одна боль сейчас с Лорой.

– Юль, я пойду… Что я тут буду?..

– Да ты что, с ума сошла? Тебе на улице будет хуже – холодно, – Юля протягивает сигарету, – возьми, тебе говорят. Не упрямься, ты не затягивайся, держи дым во рту.

Лора берёт у щедрой подруги дефицитное «Мальборо», которое та курит исключительно «для понта» в особо важных случаях. Как ни странно, но острая боль немного отпустила. Может и правда от дыма? Пришли Борька с приятелем. Лора, как сквозь туман, воспринимала оживлённую беседу, в которой фигурировали и музыка, и косметика, и теософическое общество Блаватской, и театральный смех Юльки. Боль в зубе то притуплялась, то разрасталась и Лора мечтала только о том, чтобы оказаться дома и что-нибудь придумать.

А придумать можно было только одно – ни свет, ни заря бабушка пошла в зубную поликлинику, взяла в регистратуре номерок к врачу и вручила его внучке, хотя та и уверяла, что ей лучше и «может, как-нибудь пройдёт». Пока Лора дожидалась своей очереди, сидя в коридоре перед кабинетом и слушая завывания малоскоростных бормашин, она представляла предстоящую экзекуцию только теоретически. Нынешнее посещение дантиста было практически первым в её жизни. Когда их школьный класс водили на профосмотры, доктор неизменно говорил ей:

– Молодец, зубки в порядке. Береги их.

Да, вроде, берегла, как могла, как все «берегут». А лампочка над дверью всё равно мигнула – заходи. Кабинет – огромная комната, залитая светом, льющимся из четырёх больших окон. И кресла, конечно, кресла, как же без них? Штук шесть или семь в ряд. И яркий, пыточный свет над каждым.

– Сюда проходим, – почему-то врачи часто объединяют себя с пациентом множественным числом первого лица. Может быть, чтоб больному было не так одиноко со своим страхом? Лора на ватных ногах под вой бормашин и – о, ужас! – сдавленные стенания берегущих зубы проходит к свободному креслу.

– Садимся, садимся…, – докторша говорит, а сама лязгает, гремит железками,

что-то выбирая. Где-то на дальнем плане сознания, за страхом, за ноющим зубом, за ожиданием неведомого расплываются воспоминания из детства о лязгающем по блюдцу пинцету и Женькиной татуировке.

– Ну, садимся. Головку – вот сюда, и показываем, что там у нас…

– Что это? О, Боже, что это она держит в руках? Неужели вот этой острой, загнутой штукой она вопьётся в зуб, который и так еле-еле держится, чтоб не вспыхнуть ослепительной болью?

Пространство вокруг сгущается, обволакивает кресло с полулежащей на нём Лорой и склонившейся над ней докторшей. Плотный сгусток из страха, всхлипов, стука металла, вибрирующего ожидания, ожидания чего-то ещё худшего или ещё более больного, чем уже есть, куполом накрыл кресло, и время остановилось. Когда же, наконец, Лора услышала, —

– Рот не закрываем, посушим пломбочку, – оказалось, что это ещё не всё, пломба поставлена временная, в зубе – мышьяк, а основное лечение ещё впереди. С этим креслом быстро расстаться тоже не получится. Через несколько дней опять очередь в коридоре перед кабинетом, опять мигнула лампочка – заходи, опять кресло… Глаза лучше прикрыть, чтоб не видеть железок, но с закрытыми глазами обостряется слух – железки грохочут, бормашина воет, и вдруг – голос, —

– Сейчас потерпим немного, – и в то же мгновенье что-то резко дёрнуло в многострадальном зубе острейшей неизведанной доселе болью. Слёзы горячими ручьями хлынули из глаз Лоры, а голос продолжал, —

– Ещё немного, надо почистить канал, так больно уже не будет. Открой пошире… Всё, сейчас уже всё… Ловкие руки заправляют между щекой и десной тугие ватные тампоны, растирают на стекле пломбировочный материал, а слёзы из глаз несчастной катятся куда-то за уши, потому что голова запрокинута назад, ведь это кресло – особое.

– Ну, всё, не плачь, теперь только пломбочку поставим. Всё, всё, успокойся… Как тебя зовут?

– Вора, – не узнавая собственного голоса, сквозь тампоны за щекой ответила сидящая в Кресле. Она опять стала маленькой, испуганной, обиженной девочкой. Вон, даже, как когда-то, не может сказать – Лора. Всё лицо у неё в багровых пятнах и каплях слёз, нос съехал набок от анастезии. Не исключено, что сейчас она похожа на тот Женькин портрет из далёкого детства. И, всё же, надо как-то успокоиться, ведь лечение окончено. Но, когда Лора, выйдя из кабинета, увидела поджидающую её бабушку, которая пришла, чтобы поддержать внучку в тяжкую минуту, слёзы опять безудержно полились, как не лились уже давненько.

Кресло дантиста, автомат Калашникова, гильотина, электрический стул, испанский сапог – в этом ряду изобретений человечества, который при желании можно продолжать ещё долго, на Лору мистический ужас наводили лишь креслоподобные сооружения. Видно, в её жизни реальная опасность исходила только от них. При этом она понимала и, что важнее, предчувствовала, что ей встретятся ещё такие кресломонстры, что прежние покажутся ласковыми друзьями. В непростых отношениях Лоры с креслами, впрочем, иногда наступали передышки.

4

В начале четвёртого курса всё училище, как обычно, послали «на картошку». Струнников и пианистов отправили в совхоз собирать яблоки, народники и вокалисты были «брошены» на морковку в этом же совхозе, а теоретики и духовики в соседнем посёлке работали на маленьком консервном заводе, где из яблок и морковки делали сок и разливали его в трёхлитровые банки. Осень стояла тёплая, тихая. Лето отступало медленно и нехотя. Деревья были ещё зелёными, как в разгар лета. Только берёзы подчинились сентябрю и безропотно желтели, несмотря на теплынь и отсутствие дождей.

Все радовались и хорошей погоде, и отсрочке занятий, и продлению летних каникул, ведь работа не была тяжёлой, а встреча с однокашниками – долгожданной и приятной. Струнники и пианисты были расквартированы по домам у колхозников, теоретики и вокалисты жили в помещении клуба, который был один на три близлежащих посёлка, а народники и духовики стояли лагерем в палатках у реки Ижоры. Каждый вечер здесь, у реки, на большой поляне жгли костёр, пекли картошку, пели под гитару.

Лора и Юля жили в доме у «бабы Лены» – так она отрекомендовалась им при знакомстве. Жила баба Лена одна, держала в сарайчике поросёнка по имени Дедок, который почему-то очень плохо рос и был поджарым и длинноногим, несмотря на все усилия хозяйки откормить его.

– Во така гадость у мяне живе, – говорила баба Лена, любовно поглядывая на Дедка. Было похоже, что она втайне радуется, что поросёнок в таком виде не подлежит превращению в мясо и сало. Баба Лена говорит на смеси русского и белорусского языков, разбавленной местным говором. Она приехала в ленинградскую область лет десять назад из-под Могилёва ухаживать за заболевшей сестрой и её стареньким мужем, да так и осталась жить в их доме, проводив их одного за другим на сельское кладбище.

Когда вечером Лора и Юля приходили после костра, баба Лена доставала пушистую от старости колоду карт и предлагала «погадать на короля». Юля, закусив губу, не мигая и почти не дыша, слушала то про нечаянную радость, то про известие по поздней дороге, то про бубновую разлучницу. Потом, чуть не до рассвета, она не давала Лоре спать, расшифровывая по-своему эти гадания.

– Ну, ты же сама видела, он ни с того, ни с сего дал мне яблоко. Видела? У меня от них уже оскомина, но я всё равно стала есть. А он говорит, – дай откусить, а то я с целого ленюсь кусать. Завал! Я не представляю, что ему надо, а, Ло?

Ей, конечно, хотелось, чтобы подруга сказала, что-нибудь вроде того, что Борьке просто необходимо коснуться губами того места, где только что были её губы, что вкус яблочного сока навсегда будет для него вкусом её губ. Что-то похожее Лора бормочет, борясь со сном, а Юлька уже муссирует тему – «бубновая разлучница».

– Ты сечёшь, как на него Светка пялится? Она же в прошлом году аккомпанировала вокалистам на экзамене. С Бобом они романсы Рахманинова сдавали. Он пел, как бог. Если честно, она его чуть не завалила…

– Да нормально она играла, она с вокалистами собаку съела, – Лора пытается охладить подругу и навести на мысль о том, что пора спать.

– Да ты что, ты просто не знаешь! Она неслабо лажанулась, все потом говорили… Он спел фразу, как бог – Юлька шёпотом пытается воспроизвести божественное пение:

И у меня был край родно-ой,

Прекра-а-сен он,

Там ель качалась надо мно-о-й, – он повесил фермату, сделал люфт, собрался взять дыхание, а она кэ-э-к ляпнет аккорд, как в лужу… Он чуть не упал и скомкано допел:

– Но то-о был сон… Да это ещё что, куда ни шло, проскочило, – Юлька собралась продолжить пытку бессонницей и рассказать следующий эпизод, как вдруг над Лориной подушкой, в стене, за обоями раздаётся оглушительное от неожиданности шуршание и сразу вслед за ним – мышиный писк. С визгом обе подруги вскакивают, прибегает баба Лена.

– Ну, чё вы, заполошные?

– Да мышь, мышь за обоями!

– Иде она, та мышь?

– Да вот здесь, прямо над подушкой!

– Ну, иде она ходя, та мышь? Мышь у них ходя…

Все трое стоят и смотрят на стену, хотя надо больше слушать, чем смотреть.

У бабы Лены в правой руке алюминиевая вилка. И тут только квартирантки понимают, почему вся стена до уровня человеческого роста испещрена мелкими дырочками-проколами. Это баба Лена охотится на мышей, которые живут в пустотах между обоями и бревенчатой стеной. Но в этот раз обошлось без кровопролития. Мышка затаилась, кровать отодвинули от стенки и улеглись. Не было бы счастья, да несчастье помогло – Юля прекратила свои воспоминания и умозаключения. Может быть, именно они, эти воспоминания и пение свистящим шёпотом, взбудоражили мышку за обоями…

Вообще-то все в училище, особенно те, кто жили в общежитии, знали, что Борька Кругликов нырял в романтические истории и благополучно выныривал из них так часто, что сосчитать их было невозможно. Если из комнаты, где он проживал, доносится его пение —

– В кр-р-рови гор-р-рит огонь желанья,

Душа тобой уязвлена,

Лобзай меня, твои лобзанья

Мне слаще мирра и вина…, – все знают – Борька пригласил очередную барышню, как правило, продавщицу из соседнего магазина, и поёт ей свою коронку, против которой, по его мнению, устоять может только создание без сердца или без слуха. И частенько создание, покорённое Борькиным пением, в благодарность за концерт дарило будущей знаменитости свои ласки, они же «лобзанья», и какую-никакую любовь. При таком раскладе сосед по комнате «исполнял коридорного», то есть на неопределённое время выдворялся в коридор и далее, куда захочет. Святое дело – мужская солидарность.

Лора знала, что, конечно, и Юлю Боб уверял голосом влюблённого марала, что её лобзанья ему слаще мирра и вина, но до сколь-нибудь серьёзных лобзаний дело тогда не дошло, так как Юля, хоть и таяла сама от «огня желаний», но помнила, что за стенкой, в соседней комнате «общаги», Лора и виолончелист Севка Гимпельсон ждут её, чтобы прорепетировать трио. Они уже несколько раз проиграли свои партии без Юлиного участия и вот-вот начнут колотить в стену. Нежные уши скрипачки Лоры и виолончелиста Севы едва выдерживали испытание глухариным током, который упоённо демонстрировал Борька с известной целью. Ведь ладно б он только пел, это у него, кстати, неплохо получалось, а вот беда, он ещё и аккомпанировал себе на пианино. Борька громко колотил по клавишам, используя не более двух-трёх аккордов и не обременяя себя такими мелочами, как законы гармонии. Это было сущей мукой для любых мало-мальски слышащих ушей, а вот, поди ж ты, влюблённая Юля была глуха к вопиющим несовершенствам Борькиного аккомпанемента.

Как-то, после вечернего костра, Лора поняла, что к бабе Лене ей придётся идти одной, потому, что Юля куда-то исчезла. Не видно было и Боба. Не надо было обладать особым воображением, чтобы понять, что кроется за их отсутствием. Конечно, возможны варианты, но главное – ясно. Проходя мимо сельского клуба, Лора окончательно убедилась в своих предположениях. Из-за тёмных, раскрытых в лунную ночь окон раздавались звуки чудовищно расстроенного рояля и Борькино – «В крови горит огонь желанья…». Эх, Юлька, погрузившись сегодня в огонь, который «горит» в крови Боба, какой пожар ты разожжёшь в своём сердце, и на сколько бессонных ночей обречёшь свою задушевную подругу и мышку за обоями…

Но к вечеру следующего дня в сельсовет пришла телеграмма, из которой следовало, что Лору мама срочно вызывает в город. Что случилось? Почему она не сообщает, что случилось? А может быть, Лоре просто не сказали в сельсовете, а сами всё знают? С Юлькой толком не удалось поговорить о её ночной прогулке, да та и не стала грузить подругу, зная о телеграмме. Дозвониться домой не получилось, надо было торопиться на поезд, чтобы успеть в город до закрытия метро. Тревога и страх в виде зонтика, по обыкновению раскрывающегося вверху живота, ехали вместе с Лорой, завладев всем её существом. Она перебирала в уме все возможные несчастья, из-за которых её могли вызвать домой, и каждое из них представлялось ужасным. Под стук колёс и шелест эскалатора Лора пыталась вспомнить молитвы, которым когда-то их с Женькой учила бабушка, и это немного помогало ей справиться с душевной мукой. Припоминая слова «Богородицы» и «Отче наш», Лора как будто слышала бабушкин голос, её интонации, от которых всегда становилось спокойно и отрадно на душе. Чаще всего бабушка читала молитвы на ночь, старославянские слова монотонно и тепло проливались в душу и казались такими понятными в своей непонятности.

Когда, наконец, Лора вошла во двор, то увидела, что в их квартире светятся все окна. Перебежав двор и взлетев по лестнице, она не стала доставать ключи, а нажала кнопку звонка. Дверь открыл Женя, и первое, что увидела Лора, войдя в прихожую, – за распахнутой в кухню дверью, на кресле, на чёрном кожаном кресле, где же ещё? – большой траурный венок. Глаза и сознание отметили, что её вышли встретить все, кроме бабушки. Заплаканная мама что-то говорит, папа курит у форточки, Женя пытается снять с Лоры плащ, а Лора не может отвести глаз от кресла, от чёрного кресла… Вот и отправилась бабушка куда-то туда, к своему дедушке Жоржу…

После похорон Лора вернулась в совхоз, «на картошку», вернее на яблоки. До окончания совхозных работ оставалось четыре дня. Погода продолжала стоять тихая, тёплая и солнечная. Баба Лена приносила из леса грибы лисички и по вечерам жарила их с картошкой и луком.

Лора приехала под вечер и, войдя в дом, застала идиллическую картину – за столом, на котором дымилась сковорода с грибной жарёнкой, сидели Юля и Борька, а баба Лена расставляла тарелки. На столе также стояла миска с печёными яблоками и большая кружка, в которой торчком стояли алюминиевые вилки и ложки. Юлька и баба Лена запричитали, Лору усадили за стол. Баба Лена порылась в шкафчике и извлекла оттуда припрятанную для случая бутылку «Рябины на коньяке».

– Ну, давай помянем твою бабушку, – баба Лена разлила наливку по гранёным стопкам, – как её звали?

– Вера, – Лора проглотила ком в горле, сдерживая привычные в последние дни слёзы.

– Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы твоей Веры. Остави ей вольные и невольные прегрешения. Сотвори ей Царствие Небесное и вечную память, – в голосе бабы Лены, читающей молитву, Лоре послышались бабушкины интонации. Притихшие Юля и Боря смотрели на неё участливо, с готовностью поддержать и помочь. Горько-сладкую наливку Лора выпила, смешивая её со слезами, которые больше не сдерживала, и от этого становилось легче и приходило сознание того, что кто-то Всесильный и Всемогущий лучше нас знает, как надо всё устроить в этой жизни…

– Да ты, девка, поплачь, не сжимайся, – баба Лена наливала по второй. Борька вспомнил и процитировал, разумеется, божественным пением, фразу из «Иоланты»:

– Ужели ты не знаешь, что от слёз

Печаль проходит легче и быстрее? – за что получил тычок локтем в бок от Юли. Баба Лена разложила по тарелкам грибы с картошкой. Борька выудил из кружки алюминиевую вилку, а Юля и Лора, переглянувшись, взяли ложки…

Чтобы сменить тему и как-то отвлечь Лору, ей рассказали, что в её отсутствие между руководством совхоза и студентами разгорелся скандал. Суть его заключалась в том, что яблоки с деревьев положено было снимать руками или специальным приспособлением-снималкой. Затем, пересыпая стружкой, их надо рядами укладывать в ящики. Однако, нашлись рационализаторы, которые трясли яблоню, а потом собирали осыпавшиеся, побитые яблоки и без всякой стружки наваливали их в ящики. Получалось быстро, но такие яблоки долго не хранились. Обнаружив халтуру, председатель снизил оплату, и кормить студентов стали гораздо хуже. Сердобольная баба Лена стала подкармливать постояльцев, благо в лесу в тот год было полно грибов, а картошка, лук и укроп выросли на своём огороде.

Поужинав, вышли во двор. Белые ночи кончились, только небо на западе мерцало зеленоватым, яблочным цветом. В сарайчике возился и похрюкивал поджарый поросёнок Дедок, время от времени со старой яблони падали перезрелые яблоки, мягко шлёпаясь и ломая хрупкие флоксы у заборчика. Юля и Боря закурили. Похоже было, что за время Лориного отсутствия их отношения поднялись на новый виток, когда кажется, что весь остальной мир существует только постольку, поскольку ему позволено прикасаться к этому витку. Во всяком случае, что касается Юли, с её лица не сходило какое-то новое выражение удивления и отчаянной решимости. Как будто она вот-вот прыгнет с парашютом. Борька снисходительно, как должное, принимал это её состояние и, даже, кажется, разделял его.

– Ну, что, девчонки, пора и честь знать. «Картошка» кончается, надо пилить домой. Ёлы-палы – четвёртый курс. Надо приналечь, рвануть, поднапрячься. Я лично буду в консу поступать. И, может, не в Питер, а в Москву, – Борька покосился на Юлю, проверяя, какое впечатление произвели его слова и планы.

– Я тоже, – только и смогла пролепетать она.

А Лора молчала, но все понимали, что если кому и надо поступать в консерваторию, так это, прежде всего, ей. И для неё это было само собой разумеющимся ещё с того времени, как бабушка Вера впервые рассказала о мечте дедушки Жоржа доказать «всяким бездарностям»…

5

В город приехали через три дня, а он уже был весь промокший и продрогший под внезапно навалившимися на него ветром, дождём и угрозой наводнения. Настоящая осень началась в одночасье. А в училище начались занятия, и покатил последний, четвёртый курс полный трудов, забот, волнений, тревог и… романтических историй. Собственно говоря, у Юли и Боба всё продолжалось. Они то расставались «навсегда», то вновь соединялись «на век». Лора должна была и мирить, и судить, и помогать разрешать их непрекращающиеся выяснения отношений. При этом самой Лоре надо было как-то, по возможности деликатно, отбиваться от ухаживаний Севы Гимпельсона, а также Борькиного приятеля-фарцовщика Максима, который вдруг взялся ей названивать по вечерам, произнося одну и ту же фразу:

– Хай, Ло! Это Макс.

А Лоре слышалось: хайло – это Макс. И, хотя у него было обычное, вполне стандартное лицо, а вовсе не хайло, Лора не могла отделаться от своих ассоциаций, которые напрочь отметали возможность сколь-нибудь романтических отношений с Максом. Тем более, что такого рода отношения случились неожиданным образом совсем с другим персонажем…

В конце сентября Юля пригласила Лору и Боба на день рождения своей двоюродной сестры Люси. Сделала она это по поручению тётушки, матери Люси, купившей в своё время платиновое кольцо дедушки Жоржа. На восемнадцатилетие дочери ей хотелось собрать «приличное окружение». Люся не прошла по конкурсу в медицинский, временно работала в регистратуре районной поликлиники, зарабатывала стаж и готовилась поступать на следующий год.

Лора слегка опаздывала к назначенному времени, ехала прямо из училища после занятий. От метро «Пушкинская» до улицы Верейской, где жила с родителями именинница, Лора шла под проливным дождём, безуспешно пытаясь раскрыть заупрямившийся зонтик. Руки были заняты футляром со скрипкой и завёрнутыми в бумагу белыми астрами. Она изрядно промокла и, когда, наконец, оказалась в прихожей, довольно долго приводила в порядок мокрые волосы, надевала туфли, никак не могла отыскать в сумке пудреницу. А из глубины квартиры уже вовсю неслись звуки веселья – смех, оживлённый разговор. Мимо то и дело пробегала Юлина мама из кухни и обратно с угощениями на красивых тарелках и блюдах. А надо всем этим чей-то незнакомый голос на очень неплохом английском под гитару пел любимую Лорину песню из битловского репертуара – «Michel». Причёсываясь у зеркала в прихожей, Лора пыталась представить себе обладателя этого голоса. Чем больше нравилось ей пение незнакомца, тем больше стараний прикладывала она к приведению себя в порядок. Но влажные волосы укладываться не хотели, пудреница нашлась, но при открывании выскользнула из рук и, падая, проехалась по юбке. Чёрный шёлк оттираться от пудры не желал.

– Ну, где ты там, Ло? – Юля высунулась в прихожую, – чего ты возишься? Ты одна опоздала. Слышь, как люди спевают? Чистый Леннон. Между прочим, адъюнкт на кафедре общей хирургии Медакадемии. Под началом Люськиного папашки… Двадцать пять лет… Называется Игорь Астахов. В консерваториях не обучался, а на гитаре вон как виртуозит. Это тётушка Люське женихов поставляет.

«Michel» к этому времени уже отзвучала, и, когда Юля с Лорой вошли в комнату, Игорь пел одну из последних песен модного тогда в Ленинграде барда – Жени Клячкина. Общество притихло, слушая. Именинница сидела на подоконнике и рассматривала на своём пальце кольцо дедушки Жоржа. Очевидно, ей его подарили на день рождения. Она склонила голову, завитые, красиво уложенные волосы падали со лба, слегка прикрывали её лицо. Время от времени она отрывала взгляд от кольца, чтобы незаметно, сквозь завесу тёмно-русых локонов взглянуть на поющего. Лора осталась стоять у двери…

– Как хорошо он поёт, надо же… И я, наконец, внимательно послушаю Клячкина, а то на магнитофоне, на вечеринках, не всегда разберёшь текст, – примерно так думала Лора и жалела, что вовремя не отдала в починку зонтик, поэтому попала под дождь, отчего выглядит сейчас мокрой курицей.

«Что ж, разве это не прекрасно,Что верить до конца опасно…Неужели ты чего-нибудь другого хочешь?…», —

пел Игорь и на этих словах поднял глаза на Лору, поднял случайно, просто потому, что она стояла напротив, да так и остался всю эту долгую, бесконечную фразу своими глазами на её лице, остался и приказал и  ей не отвести глаза…

Потом было застолье, танцы под магнитофон. Игорь ещё пел и играл на гитаре, даже Боб под Юлин аккомпанемент спел арию Германа из «Пиковой дамы». И всё время встречала Лора медленный взгляд. А, может, он на всех так смотрит? Если за этим последить, то получится, что это она с него не сводит глаз. Нехорошо… Пусть смотрит, как хочет и на кого хочет. И всё же, вот опять – долго, не мигая, скользя по лицу глазами и едва заметно улыбаясь…

После вечеринки до метро шли все вместе – Боб с Юлей, трое бывших одноклассников Люси, Игорь и Лора. Шли к «Техноложке» мимо улиц, выходивших на Загородный проспект.

– Кто быстро перечислит названия улиц от Витебского вокзала до Технологического, получит приз от меня, – развлекал компанию Игорь.

Все вразнобой стали перечислять, вспоминая, но путали последовательность.

Точно никто не ответил.

– Слушайте и запоминайте – разве можно верить пустым словам балерины… В этой фразе слова начинаются с тех букв, с которых – названия улиц и, конечно, в такой же последовательности – Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Выходит, приз положен мне одному, я один патриот и знаток города. Только кто его мне вручит? – Игорь опять посмотрел на Лору, как будто говорил только для неё.

А Лора вспомнила бабушку с её рассказом про неверную возлюбленную дедушки Жоржа, артистку театрального кордебалета. А ведь и правда – разве можно верить пустым словам балерины или чьим-то другим? Наверное, нельзя. Но почему-то хочется верить. Бог с ним, пусть слова и вправду окажутся пустыми, но ведь это потом, потом, может быть, очень нескоро или вообще никогда. Прав Женя Клячкин – Что ж, разве это не прекрасно, что верить до конца опасно…

Игорь проводил Лору до дому. Он нёс её скрипку и даже сумел раскрыть зонтик, так что они шли, тесно взявшись под руки под одним зонтом. Прощаясь в подъезде, он сказал:

– А как же приз, который я заслужил как знаток города? Вы должны быть ко мне справедливы…

– Разве я обещала приз? – вступила в игру Лора.

– Ну, конечно…, – Игорь уже понимал, что ему не будет отказано в том, что он называл призом, что Лора ответит ему на поцелуй, неспешный и уверенный, как и его взгляды. И с этого поцелуя начнётся первый взрослый Лорочкин роман…