Инварианты Яна

Он поднял руку, помедлил, пережидая, пока уляжется шум, и продолжил:

– Это не всё. Кому-то показалось недостаточным искалечить Яна, кто-то сделал больше. Алгоритм декодирования, как вы знаете, был практически завершён, оставались кое-какие проблемы с обратным переносом, но как раз сегодня я узнал от Горина, что есть способ обойти…

– Мы можем попробовать восстановить личность, – робко предложил женский голос.

– Не можем.

– Почему? Пусть не удался последний скан, но есть ведь и предпоследний! Ян просто потеряет один день. Ведь не отключили же эти негодяи «Аристо»?!

«Он добился своего. Негодяем назвали. Настроил против меня всех. Но ничего, господин инспектор, это к лучшему. Может, от злости языки развяжутся».

– Давайте не будем переходить на личности, – внезапно вставил Дмитрий Станиславович.

– Хорошо, давайте, – Сухарев осклабился. – Тем более что некоторые личности не ограничились разрушением памяти Яна, они затёрли и копию. «Аристо» цел, однако с недавнего времени ничего не знает о Горине. Все протоколы сеансов сканирования, сами сканы, данные о серии опытов, матрицы преобразований утрачены. Кто-то одним махом разделался и с Яном и с его работой и со всеми нами. Теперь останется добавить к обвинению отягчающие обстоятельства: фиксировать не просто запрещённые исследования, а эксперименты над людьми, приведшие к тяжким последствиям. И дело в шляпе. Правда, господин инспектор? Куда вы нас всех, на Марс, в лагерь Нортона?

В ропоте стали заметны угрожающие нотки. Инспектор, которого упоминание о Нортоне задело за живое, тронул пистолет. «Какого чёрта? Думает, я спляшу под его дудку?» Он окоротил первый порыв, преодолел отвращение к самому себе и руку с кобуры не убрал. Ответил:

– Нет, господин учёный. Не в шляпе дело, а в том, что вы изолгались, а теперь прикрываетесь высокоморальными соображениями. Скажите, виноват ли Совет, что в отчётах института математики и теоретической физики есть математика и немного физики, но нет и следа волновой психофизики, которая, судя по вашим словам, и составляла основной предмет изысканий? Про математическую лингвистику и замечательные методы местных лингвистов упоминать не буду. Скажите, виноват ли я, получивший допуск к бигбрейну полчаса назад, в том, что затёрты ваши базы?

– Это правда, Андрей, он ни при чём. Я сама видела, – громко сказала Инна, ловя Сухарева за рукав пиджака.

«Боится за него. Не меня защищает, а его от меня».

– Я не обвиняю лично вас, – вывернулся Андрей Николаевич. – Я вообще не отделяю лично вас от вашего Совета инквизиторов. Именно он, ваш Совет, довёл до вранья людей, которые имеют, видите ли, наглость наукой баловаться под страхом пожизненной высылки. Смотрите, здесь тридцать человек, а было триста. Радуйтесь, остальных вы уже разогнали. Кого в Боливию, кого на Аляску, где для них уже приготовлены удобные гетто. Не для них удобные, а для вас, господа полицай-конформисты.

– А вы, господин сайнс-экстремист, желаете устроить новый Цернгейт? – холодно возразил инспектор. – Вам мало кутерьмы вокруг киберевгенистов? Ищете, чем бы ещё загадить планету, изобретаете для благодарного человечества новые бирюльки? Извольте тогда пожаловать со всем этим на Марс.

«Не перегнул ли я с Марсом? Нет, всё в порядке. Кажется, до них дошло, что имеют дело не с человеком, а с машиной, которой чихать на их научные восторги». Он снял руку с кобуры; опасный момент миновал, можно не выламываться под доблестного, но недалёкого шерифа из старых вестернов.

– Но кто-то же сделал это? – несмело прозвучал в наступившей тишине женский голос. Упрёк достался Сухареву, хоть и не был адресован специально ему. Просто новоиспечённый директор случайно оказался рядом. Как ни странно, он не нашёлся с ответом, хотя такая постановка вопроса едва ли застала его врасплох.

– Не просто кто-то, а кто-то из нас, – внёс поправку Дмитрий Станиславович. – Если, конечно, сюда не проник ещё один – кх-гм! – посторонний. Занятно получается!

«Переглядываются. Поняли».

Психофизик запихал трубку в нагрудный карман, сложил за спиной руки и прошёлся медвежеватой походкой, кивая при каждом шаге.

– Занятно получается, – негромко повторил он. – Кто-то из нас пустил псу под хвост четыре года работы, кто-то из нас шпионил для Совета, кто-то из нас превратил Яна в четырёхлетнего ребёнка. Что? Андрюша, я ведь говорил: не верю, что Ян сам учинил над собой такое зверство. Не вяжется, понимаешь? Совершенно несовместимо с его психотипом, разве что Горина довели до последнего градуса отчаяния. Так вот, этот кто-то…

– Минуточку, – перебил инспектор. – Вы уверены, что он один?

– Кх-хм? – психофизик остановился и уставился на носки собственных туфель. Помолчал, продолжил:

– Вы так ставите вопрос? Это логично. И, хоть мне неприятно предполагать, что среди нас есть несколько таких… Нет! Возможность!

– Вы хотите сказать, что не у всех присутствующих была возможность?

– Бесспорно. Шпионскую деятельность пока оставим, теперь уже всё равно, а вот казус с Яном мог устроить только тот человек, у которого есть полный доступ к сервисам «Аристо». И затереть данные мог только такой человек. Да-да, Андрюша, как это ни прискорбно, но факт. Круг подозреваемых можно существенно сузить. Начнём с техников.

– Сегодня суббота, – мрачно заметил Сухарев.

– А? Ну да. Значит, техники отпадают. То-то я никого из них не вижу.

– Почему техники отпадают в субботу? – заинтересовался инспектор.

– Они ещё в пятницу это делают, часов после четырёх. Суббота у них выходной день. Голову могу прозакладывать, никого из них нет на территории со вчерашнего вечера. Как корова языком. Кто у нас ещё? Инженер-программист.

– Петя уехал в Венецию. И он не мог. Зачем вы его?.. Чтобы Петя свёл с ума Яна Алексеевича? Да ни за что! Вы не смеете…

«Вступилась за программиста. Жена?»

– Успокойтесь, Нина, – сказали из толпы. – Никто не собирается пытать вашего мужа. Его ведь сначала нужно поймать.

– Не переживай, Нинка. Пётр там, снаружи. Кровожадным психофизикам никак до него не дотянуться, они-то ведь здесь, внутри. Как и все мы.

– Я тебе говорил Ниночка, ты теперь… Э! Ну что такое?

– Зая, ещё раз влезешь со своими шуточками!..

«Они пока могут шутить. Господин инспектор, а не хотите ли вы удалить тех, кому всё это слушать не обязательно? Мешают», – подумал Владимир. Собрался по совету Дмитрия Станиславовича разогнать собрание, но его опередили.

– Послушайте, Митя!.. – обратилась к психофизику полненькая женщина в тесном джинсовом костюме. Симпатичная.

– Катька, не высовывайся!

Она строптиво тряхнула короткими светлыми волосами, сверкнула квадратными стёклами очков, продолжила:

– Митя, нельзя ли сузить круг сразу? Уши вянут слушать, как вы друг друга поливаете. Если мы на положении заключённых, разгоните нас по камерам и вызывайте на допрос по одному. У меня нет допуска ни к чему, кроме библиотеки и кофейных автоматов, и человек я не любопытный.

Снова поднялся гомон.

– Катерина, замолчи, спрячься!

– Это ты-то не любопытная?

– Катюша, вы хотите остаться с инспектором один на один?

– Она дело говорит! Какого мы должны выслушивать всякий бред?

– Я знаю, это она. Она взломала «Аристо» через кофейный автомат. Катерина, ты круче Маты Хари. Покажи инспектору, что такое лингвисты.

– Катюха, он на тебя посматривает! Та-акой мальчик!.. Не упусти шанс, хватай его за…

«Очень кстати, – подумал Володя, снова опустив руку на кобуру – Теперь прикрикнуть на них и разогнать лишних. Если даже кое-кого отпущу зря, после можно будет вернуть. Никуда не денутся. Зачем Берсеньева их здесь собрала?»

– Господа! – сказал он в полный голос.

…о да! – ответило эхо.

– Ой! – пискнула храбрая девушка по имени Екатерина и юркнула в толпу.

– Хватит пререканий и неуместных шуток! – продолжил Володя, скользнув взглядом по застывшим лицам.

«Чего это он?» «Зая…» «Замолчи наконец!»

– Не вижу смысла удерживать вас. Понадобитесь – приглашу. Хочу напомнить, нарушение особого пропускного режима может закончиться плохо, причём не только для нарушителя. Вы очень поможете следствию, если не будете без крайней необходимости покидать… как называется этот корпус?

– Галилео, – ответил Дмитрий Станиславович, подойдя ближе.

– Вот именно. Галилео. Надеюсь, комнат хватит на всех? Прекрасно.

«А что делать с ве… вещами?» – спросили женским голосом; кто-то ответил: «Перебьёшься без своей косметики. Слышала – особый режим?»

– Работу в институтской сети по вполне понятным причинам запрещаю. Тот, кто нарушит запрет…

– Не переигрывайте, – шепнул психофизик.

Володя досадливо дёрнул плечом, но тон сбавил:

– Тот, кто нарушит запрет, окажет вашему директору медвежью услугу. Я попрошу остаться тех, кто в настоящий момент имеет полный доступ к ресурсам бигбрейна, либо получал его раньше, но лишился впоследствии. Остальные пока свободны. Комнаты распределите сами.

***

Зал быстро пустел.

– Спасибо за совет, – шепнул Володя Дмитрию Станиславовичу, не упуская из виду одного человека.

– Да не за что. Понимаю, роль вам приходится играть незавидную.

«Роль? Запомните это, господин инспектор. Кажется, она собирается уйти? Интересно».

– Как её отчество? – быстро спросил он у психофизика.

– Чьё? А, я понял. Валентиновна.

– Инна Валентиновна! – позвал инспектор. – Куда вы?!

Прекрасная индианка обернулась.

«Испугана, вне всякого сомнения. Хотела улизнуть под шумок».

– Но вы же сами сказали, что остальные свободны, – жалко улыбаясь, проговорила Инна.

– Разве вас можно причислить к остальным?

– А в чём дело? – осведомился подойдя заместитель директора.

– Дело в том, что Инна Валентиновна Гладких при мне получила полный доступ к бигбрейну и воспользовалась им, – сказал Владимир, следя за выражением лица девушки.

«Это не испуг. Самый настоящий страх. Значит, и её нельзя со счетов сбрасывать».

Володя оглядел тех, кто остался: «Не так уж и много, но есть ведь и ещё… двое?.. нет, трое. Про них забывать нельзя. Всё, пора на свежий воздух, тут дышать нечем».

Глава 3. Дышать нечем

Душно. Как через подушку. А-ах. Шорох. «Тонк. Тонк, Тонк». Что это тонкает? А-ах. Так дед дышит, когда спит. «Тонк. Тонк». Темно, плохо видно. Потолок далеко. У деда в доме такой. Ма очень обещала, что послезавтра оставит у деда на ночь. А-ах. Да это же я дышу! Совсем как дед. «Тонк, тонк». Дедовы часы так тонкают, скачет тонк-тонкая стрелка. Значит уже послезавтра? Суб… меня оставили на ночь! Бота. Оставили субботничать. «Тонк. Тонк. Тонк». Они очень страшно хрипят, дедовы часы, а потом как начнут: бом-м! Передышка. Бом-м! До-олгая передышка! Бом-м! Бить начинают в темноте. Страшно. А утром в субботу солнечно занавески шевелит ветер и жар вплывает теплынь лениво в комнату вместе с неслышнывсадудажешо в парке такие штуки – как колокола серые на столбах потому и слышны везде эти… Как их? Сигналы радио пик-пик-пик неслышнывсадудажешоро… Хи, как смешно дышу: А-ах! Точно как дед. Может, это не я? На ночь оставили. Страшно. Ма одного не бросила бы! Она в маленькой комнате, а я здесь на диване. Её позвать.

– Ма!

И крик как в подушке вязнет. Страшно. «Тонк, тонк, тонк». Часы злые, больно от этого тонканья в ушах, страшно очень. Звать!

– Ма! А-ах… Ма! Ма!

Это не я зову! Я совсем не так… Горло болит. Я болею? Как меня Ма больного оставила у деда ночью одного в темноте, я же не могу спать, страшно!

– Ма-а!

Из темноты вышатнулось серое. Это не мама! И ещё одно без лица, как кукла-тряпка, набитая ватой, перетянутая перевязками, о-о! Стра… сшитая! Не хочу! Не хо… Убегусь! Не встаётся, не кричится, не дышится. Уберитесь, куклы! Уберитесь же! Руки тяжё-о… О! И страшные, все в жилах, костлявые, чужие у меня руки. Почему тянутся к лицу, когда я хочу своими руками закрыть глаза?! Уйдите же!

– Ма, я не хо… О! Не хочу куклы! Убери, мама! А-а!

«Тонк, тонк», – всё так же часы, но светло. Нет, не пришёл никто и не включил свет. Но дышать проще. Нет, сейчас не ночь. Я здесь один. Потолок далеко, но это не дедова комната; у деда шкафы-часы-люстра, а здесь пустые стены, ничего нет, как в больнице. Это сон? Нет, куклы были во сне, а сейчас уже не сон. И не утро и не суббота и не льётся жара с балкона, потому что ничего нет, одни голые стены. И неслышнывсадудажешорохи радио нет. Одни часы тонкают. Я не сплю, это больница. Не помню. Я болею? Тогда рядом должна быть мама. Где?

Надо встать или хоть голову поднять. Почему такая тяжёлая голова и болит шея и болит горло и сухо во рту и колет внутри слева и очень тяжёлая голова?!

Пустая комната, стены светлые, потолок светится, пол холодный, как в ванной, плитки светлые и шершавые, всё светлое, как в больнице, это и есть больница, хоть я никогда и не видал такой пустой в больнице комнаты. А там дверь. Очень смешная, ручки нет, замка нет, ничего нет. Её толкают?

Надо встать. Вставай-поднимай сярабочий наро… Так дед будит всегда. А я не люблю, когда будят, да ещё и поют, как будто это большая радость – вставать. Я люблю, когда ма ладошу на лоб тепло положит, гладит, ерошит, хорошо. Не хочу вставать никогда. Только когда суббота и парк рядом. Тогда да. В парке на дутых колёсах самокаты, а лошади белые, педальные – это для малышни, для девчонок всяких, на них не разгонишься. На машинах с педалями тоже. «Москвич» на них написано кривыми буквами, как на настоящих, но самокат всё равно лучше. На нём, если разогнаться, по аллее до самого входа к тиру-у-ух! Вокруг фонтана. Да, надо встать. Не зовётся мама, а жаль.

Ох, как плохо встаётся! Руки-ноги кукольные, как у тех, которые снились. Перевязками, как верёвками, передавлены.

О-ох, темно в глазах, так я упаду на ходу. После боленья такое было, мама сказала, пройдёт, и оно прошло, а теперь опять в глазах темно.

Кто там? Дед?

Длинная комната, а кровати всего две и двери две, а там какой-то дядька в пижаме. На деда похож, но не дед, нет. Ха! Умру, как он раскорякой стоит, худой, руки длинные, старый как дед, возле тумбочки раскорячился. Тумбочки тоже две. Одна мне, одна ему. Вот эта моя… О! Ма здесь была, бусы оставила, лежат. Взять? Краси-и… Шарики красивые-жёлтые-светятся, она говорила, это из смолы. Как называла? Ян… Яну не давай, папа сказал. А почему? Я только потрогаю, они же берут, почему мне нельзя? Такие красивые, светятся, и почему-то нельзя. Это нечестно. И я ведь трогал, когда на коленях у неё, но это не то же самое, они же тогда у неё на груди. Ян-тарь они называются. Я тоже Ян. Папе почему можно трогать, если они у мамы на груди? Мама – она моя! Мне тоже можно. Я возьму. Чьи это ру… Руки какие страшные! Из сна худые с жилами, не может быть, они не мои, это как у деда того – длинные, в пижамных рукавах, коря… А-а! Бусин…

Ки! Ки! С сухим треском: «Ки! Ки-кик! Ки!» – посыпались с разорванной нити бусинки, запрыгали по полу, раскатились солнечными каплями по холодному кафельному полу. Вместо янтарного сияющего чуда – рваная нитка с уродливой застёжкой. И руки. «Это мои руки?» Все в синих надутых жилах, на лапы птицы похожие, как у страшного старика. Нет!

«Но я так и сделал тогда, я помню. И порвалась нитка, и брызнули на пол… Ох, плохо мне, темно в глазах, всё кружи…»

***

– Что вы имели в виду, когда сказали, что Ян теперь как четырёхлетний ребёнок? – спросил инспектор у Дмитрия Станиславовича Синявского по дороге в бункер.

Задать этот вопрос раньше не получилось из-за пустой болтовни. Сначала на Володю накинулась жена инженера-программиста, требуя немедленного допроса – на том основании, что два месяца назад муж, когда прихворнул, открыл ей доступ к «Аристо». Понятно было, что никакого отношения к делу это не имело, но Нина не желала сдаваться, наседала. Очевидно, хотелось ей не поделиться информацией, а совсем наоборот, поразведать кое-что на тот случай, если мужа в чём-нибудь обвинят. Избавиться от взбалмошной женщины оказалось непросто, пришлось кричать. Нина вернулась в корпус, ей на смену явился унылый тощий блондин со списком расселения, составлять который его никто не просил. Зануду инспектор просто прогнал, отобрав и мимоходом просмотрев мятый исчёрканный лист. Тогда и выяснилось, что фамилия психофизика – Синявский; сверх того получилось узнать, что он доктор физмат наук и начальник отдела психофизики.

«Итак, – размышлял Володя, неторопливо спускаясь пологой лестницей следом за Дмитрием Станиславовичем, – пока на подозрении кроме техников и программиста неприятнейший Сухарев, Инна Гладких, душка Синявский, Берсеньева, которая шляется неизвестно где, и – не будем забывать об этом! – сам Ян. Ещё одного кандидата инспектор пропустил умышленно – просто не хотелось даже предполагать такое! – и, чтобы побороть очередной приступ страха и отвратительного бессилия, вдохнул глубже, – пахнет-то как! – оглянулся, – бриз к морю, вечер, – чем пахнет? Увидел: подступили с обеих сторон к дорожке густые заросли можжевельника и какие-то кусты с колючими листьями. Остролист?

Сделав глубокий вдох, инспектор успокоился, вернулся к мыслям о Яне. «Правда ли, что он невменяем? Не пудрят ли мне мозги, чтобы затянуть время и, по возможности, выгородить директора? Очень удобно – симулировать сумасшествие, а затем, пока следователь натужно сводит концы с концами, спрятать информацию о работе. Вас, господин инспектор, такой расклад не устраивает. Всё равно ведь ничего у них не выйдет. И времени мало. Надо нажать на доктора. Э, да я прилично отстал!»

Дмитрий Станиславович, хоть и шёл небыстро, успел добраться до поворота, где смотровая площадка.

«Зря я тех двоих отпустил. За поворотом скрылись», – упрекнул себя инспектор и ускорил шаг, почти побежал. На площадке – парковая лавочка на гнутых ногах, над нею белый шар кроны – цветущее дерево. Плиты лепестками посыпаны снежно. Жаль, нет времени любоваться видами.

– Дмитрий Станиславович! – позвал Володя. Синявский остановился на площадке, сунул руку в нагрудный карман.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что Ян теперь как четырёхлетний ребёнок?

«Ищет трубку. Курит много или…»

– Кх-хм! Видите ли, я не специалист по детской психике, – стал оправдываться психофизик. – Точность поэтому не могу гарантировать. Чтобы оценить возраст хотя бы приблизительно, надо проанализировать лексикон. И даже после этого невозможно установить: четыре года или, может быть, шесть. Дети ведь – кхм! – разные.

– Пойдёмте, иначе совсем отстанем, – предложил Володя. Отметил, что трубку психофизик не раскурил и обратно в карман не положил, просто вертит в руках: «Ожидает подвоха? Хочет сосредоточиться? Боится расспросов?»

– Да, идёмте, – сказал Синявский.

Пошёл рядом с инспектором, на ходу говорил:

– Понимаете, – кхм! – когда перед вами ребёнок, вы можете принять во внимание другие факторы. Ну не знаю: рост, пропорции, координацию движений. Представьте, вот вы встречаете ребёнка и пытаетесь определить возраст. Ведь не с лексикона начнёте! До того как ребёнок заговорит, у вас уже есть более или менее точная оценка, а тут сложнее. Но ведь когда я видел его…

– Когда? – внезапно прервал инспектор.

Дмитрий Станиславович замолчал.

– Я спрашиваю, когда вы в последний раз виделись с Гориным? Не делайте вид, что не понимаете. Из сказанного вами раньше получалось, что об амнезии директора вы узнали от Сухарева.

– А, ну да. – Синявский виновато хмыкнул, больше не прибавил ничего, только покашлял, как бы от смущения.

«Всё, на него не дави пока, иначе уйдёт в глухую оборону».

– Ладно, доктор, об этом после. Что вы там говорили о признаках?

– О признаках? А, ну да. Видите ли, – хе-хм! – для изучения лексикона одной короткой беседы недостаточно; кроме того, нет гарантии, что воспоминания более позднего времени утрачены полностью…

Инспектор перестал слушать. Четыре года или шесть – велика ли разница? Стало понятно, что память Ян всё-таки потерял, во всяком случае, сам доктор в этом уверен, если только он не первоклассный актёр. Это вряд ли. Лгал неумело. Не исключено, что так и было задумано. Не играет ли он тоньше? Володя покосился на собеседника, увлёкшегося описанием проблемы, с которой по собственному заявлению тот знаком был плохо. «Ишь, соловьём разливается! А те двое?»

В самом конце прямой аллеи, где на фоне тёмного… – моря? неба? – белел частый гребень балюстрады, две фигурки заметил инспектор, женскую – изогнутый росчерк, – и с нею рядом мужскую. Нет, не так. Сухарев вёл, а за ним, ухватившись за локоть, семенила Инна Гладких. Когда пришла пора повернуть им налево, Андрей Николаевич сделал это уверенно, не наклонив головы, спина его пиджачная осталась прямой. Женская фигурка, чуть помедлив на повороте, изогнулась, чтобы остаться рядом. Володя на миг увидал белое пятно лица индианки – та, словно кошка, оглянулась, прежде чем кинуться наутёк.

Инспектор заторопился следом по аллее высоких деревьев с очень светлыми зеленоватыми стволами, за ним поспешал доктор, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. В спины им дунуло холодом; позади воркотнуло и глухо вздохнуло грозовым утробным голосом.

– Гроза над доломитами, – бросил вскользь Дмитрий Станиславович и продолжил рассуждения о смешных глагольных формах.

Володя с тоскою глянул на розоватый облачный парусник, лёгший в дрейф над голфо ди Триест.

– Не туда, – остановил его психофизик. – Нам к лифту. Вот он.

«Да вижу я», – раздражённо подумал инспектор, которого вопреки всему тянуло к ограде террасы – глянуть на маяк хоть краем глаза.

По контрасту с акварельным небом лифт произвел гнетущее впечатление. Нет большей дикости, чем выстроить посреди средиземноморского парка железобетонный надолб, похожий на лысый лоб зарытого в землю великана. Две ниши под квадратными надбровьями плит закрыты были тяжёлыми стальными ве́ками.

Володя подошёл к правой «глазнице», где прохаживался Сухарев и ждала, обхватив плечи руками, Инна. «Май, вечером холодает быстро».

– Как вы его называете? – спросил Инну Володя.

– Лифт? Мы зовём его Пуанкаре. Да-да, лифт Пуанкаре. Бр-р, как тут дует. Андрей, пойдём внутрь.

– Я ждал господина инспектора, – холодно пояснил Сухарев.

– Станьте лицом к двери, – попросил психофизик.

– Зачем?

– Пока «Аристо» – кх-м! – не опознает всех, дверь не откроет. У вас допуск в бункер есть?

– Должен быть, – ответил инспектор. – Если Берсеньева мне его открыла. Кстати, где она? Мне нужно с ней поговорить.

– Вр-р-рау! – заревел великан. Оказалось – не спал, дремал вполглаза. Толстенная створка с рёвом уползла в сторону, открыв проём.

– Светлана Васильевна, скорее всего… – начала Инна, перекрикивая шум двигателя.

– Мы не знаем, где она, – перебил Сухарев.

«Заткнул ей рот. Примечайте, господин инспектор! В товарищах согласья нет. Индианка за милую душу выдала бы Светлану Васильевну, а он не дал. Прекрасно. Пока хватит этой информации, всему своё время, доберусь и до Берсеньевой».

– Потому что если бы допуска у вас не было, – пояснил доктор, – в лифт вас, конечно, пустили бы. В тоннель, на пляж – пожалуйста, а вот в Пещеру Духов – нет.

– Что за пещера?

– Входите же! – торопил Андрей Николаевич.

Кафель скрипнул под каблуком инспектора. В просторном зеркальном лифте он оказался лицом к лицу с Синявским. Кабина ползла медленно.

«Лифт старый, как и сам бункер. Названия смешные».

– Так что же там у вас за пещера?

– Сами сейчас увидите, – доктор хохотнул и тут же закашлялся. Быстро пришёл в себя, после того как попался на вранье, теперь от души забавлялся:

– Пещера Духов – хе-хм! – страшное место. Там Аристотель правит бал. И вас тоже подправит, если вы – кхм! – ему не придётесь по нраву. Попасть в Пещеру Духов можно из тоннеля Гамильтона, но туда пускают не всякого, иначе любопытный народец по дороге с пляжа всякий раз…

– Пляж вы тоже как-нибудь обозвали? – перебил инспектор, подумав: «У него не просто так язык развязался. Несёт его».

– Прекратите, Митя, – буркнул Сухарев. Стоял ко всем спиной, лицом к двери.

Инна тем временем восстанавливала душевное равновесие – прихорашиваясь перед зеркалом.

– Приехали наконец. – Заместитель директора выскочил из кабины, не дожидаясь пока полностью разъедутся створки.

– Пляж мы окрестили именем Риччи. Кхе! Прошу. Нет, я после вас.

Лампы в двухсотметровом тоннеле, похожем на штрек, горели через одну. «К пляжу направо, – определил инспектор. – Дверь там не хуже, чем наверху; даже если подобраться со стороны моря, внутрь не попасть. Интересно, зачем Ян работал в бункере? Не нашлось места в корпусах или они тут заранее готовились к худшему?»

Идти надо было налево – туда, куда свернул Сухарев. Пиджачная его спина обнаружилась метрах в двадцати. Каблучки мисс Гладких щёлкали позади как пистолетные выстрелы, выбивая из стен короткое эхо. «Что доктор имел в виду, когда говорил, дескать, Аристотель меня подправит? Лучше бы это оказалось досужим трёпом».