Полная версия
«Дама в черной перчатке» и другие пьесы
Издалека раздается голос Любимого поэта. Он приближается и входит.
Любимый поэт:Я хотел вам прочесть отрывок величавыйИз новой поэмы «Серенада в восемь».Голоса:Браво, браво!Просим! Просим!Любимый поэт:Я нервно шляпу коверкаюИ слушаю звуки голоса…Вы стоите пред этажеркою,Заплетая волосы.О милая! Как жалко,Что Вы далеко там.Влажный запах фиалкиМеж телом и Вашим капотом.Озираюсь на вечер душный,Улыбаюсь с тоскою.Вам шлю поцелуй воздушныйТонкой рукою.Ваши черные косы, как рамы,Овал лица обрамляют…Неужели не жалко Вам, Дама,Что мой поцелуй пропадает?..Крики:Браво, браво! Чудесно!Критик:Ваше имя и так нам известно;Вы слывете утонченнейшим стилистомИ поэтом влюбленным.Мы любим внимать вашим истовым,Горделивым звонам,Вы улыбаетесь в стихах благородно, хотя фривольно!Прочтите еще нам!Мотор:Довольно!Лирик:Слушайте, кретины…Голоса:Так с нами не говорит никто!Нас обычно величают: «Милостивые государыни и государи!»Лирик:Так ведь в моей душе сотни карманов, как в пальто.У моего мозга почтительные лица и свиные хари!Я выну из правого кармана: «Слушайте, братья!»,А из левого лезет: «Слушай, кретин!»Все равно! Я швыряю стоглавые объятья,Незапачканные в помойке привычек и рутин.Ведь если даже церковь привстала на цыпочкиИ склонила внимательно свой купол ко мне,Так это потому, что я новою правдою выпачкан,А мои удары не канифоль на струне,Не канифоль, которую можно стряхнуть.Даже мостовые встают на дыбы мне навстречу,Целуются рябым лицом, мне падают на грудь.Я дымами, домами и громадами искалечен,Вы не видали…Мужчина:Мы ничего не видали!Лирик:Вы не видали, как вчера, привязанного к трамваю,Грохоты проволокли отдых в гранитном канале.Мужчина:Я все вижу – и забываю.Лирик:У отдыха было измученное лицо, как у дня,Он хотел спрятать голову под крыло моего биплана,Но биплан рванулся, над отдыхом, тр…Биплан:рррр…Лирик:уня,И завор…Биплан:рррр…Лирик:чал, зар…Биплан:ррррр…Лирик:ычал тигр…Биплан:ррррр…Лирик:ом из тумана.Я вчера встретил – верьте мне —В переулке тишинуИ закрутил ее на вертеле,Как цыпленка.А теперь смотрите: я этаж восьмойК мостовойПригну,Чтоб были игрушкиУ вашего ребенка,Оттопырившего губки и ушки,А он, как мышь, вползет в библиотеки,Как мышь, будет грызть книги чужие и мои,Сделает из Данта воздушного змея! Накройте-каСтальной чешуей город, чтоб рай не лил слезы свои!Приват-доцент:Он грозит указательным пальцем культуре,Он не понимает, что культура, как таковая,Есть вещь в себе, что тридцать первый сонет к ЛауреЗначительнее лаяТрамвая.Лирик:Так ведь трамвай родился со мною;Я помню, как он впервые бросил молокоЛошадей, закусил женщиной нагоюИ поскакал по дроби площадей далеко.Пролетая пассажи,ГаражиИ темноту матовую,Блестя электроногтями, перевертывая все нельзя,Он расколол прямой пробор улицы надвое,По стальным знакам равенства скользя.Приват-доцент:Если сгорят библиотеки, сгорят и мои диссертации«Об эстетике в древней Америке у инков и омков»,И с ними сгорят овации,Которые мне пролили бы ладоши потомков.Сгорят мои примечания к опискам Пушкина!Дайте мне насладиться ими хоть!Лирик:Исчерпалось лунное пиво в небесной кружке;Завтра на аэро трясет свою бурую иноходь.Приват-доцент:Этот человек сумасшедший! Клянусь великим поэтом,Он не понимает того, что говорит.Лирик:А он, как чернильная клякса, высох над кабинетом,Он величавымОктавамИ перепетымСонетамИ триолетамТакую же протухшую будущность сулит.Он только считает опечатки в сто двадцать третьем издании Конта,Пережевывает недомыслие Руссо и других.Да взгляните: под юбкой синего горизонтаКопошатся руки аэропланов тугих.Художник:Но декольтированная улица спокойна в снежном балете…Лирик:Забеременели огнями животы витрин,У тебя из ушей вылезают дети,С крыш свисают ноги сосулек-балерин.Вот смотрите: стою я, зрячий и вещий,Презирая ваш гнусный, бумажный суд.Я зову к восстанью предметы и вещи,Им велю сказать, что они живут.И огромной ордою с криком «Свобода!»Ринутся в ваш кабинет и будуарКрыши и зданья, столы и комоды,Вывески, и машины, и даже писсуар.И там, где флюгера встали на страже,Чтоб возвестить о полчищах новых ветров,Уже падают в битве, испачканные сажей,Полки́ домов.И на вашу культуру с криком и воем,На ваш мир святынь и книжных мощей,Огромным разливом бессменным прибоемОбрушится новая культура вещей.Как флаги, заблещут красные светыЭлектротеатров, и вскрикнет вождь-граммофон,Нам порохом будет сок из котлеты,И все сольется в зловещем «Вон!»Шум взвизгивает. Все сильнее. Нельзя ничего разобрать. Предметы окружают Лирика. Башенные часы сорвались с места, и стрелки крутятся по воздуху. С полного хода срывается мотор и врывается в небо. Один дом обрушивается на Лирика, и он стоит среди груды обломков, размахивая дымовою трубой. Мотоциклы кашляют без перерыва. Крики, вопли. Суетится Армия спасения. Над всем хаосом щупальцами тянутся красные огни кинемо. И грозно трубою басит Лирик.
Машина пронизала каждую секунду отточенным визгом,Машина заструит мои брыкающие слова по телефону.В телеграфном стуке всем наглым и близкимЯ кидаю пощечину колоссального звона,Я не настолько слаб, чтоб стать вашим божком,Спокойным идолом на стуле,Я дни струбливаю моим рожком,А мои ляжки омылись в стогрудом гуле.Через Атлантический изгибными мостами мои рукиТяну, я всю рыдальческую землю обниму.Из II-го этажа:Это мы уже слыхали, это старые штуки,Он бьется в камере слов, как попавший в тюрьму.Лирик:Я пришпорю быстроту и в тьме суматохиПерепутаю все имена, страну на страну наложу,Ваши вопли, жалобы, вздохиНа земную ось нанижу,Если я сел на сегодня, как на гоночную машину,Если сквозь резинуМоих слов рвется на свободу,Как воздух сквозь моторную шину,Все – вскрики и вспенье верфей и заводов,Животов вокзалов, локомотивов, подобно приват-доценту,В беге потерявших дымовых волос взбитые буклиРевущих пароходов,Рявкающих моментов,Небоскребов, у которых, как нарывы, балконы набухли…Девочка:Как он много говорит… Он хорошенький.Лирик:И если вы не понимаете ровнешенькоНичего,Так это потому, что, побивая рекорды,Обогнали в состязании ноги мозга моегоГлупых дней запыхавшуюся морду,Но мое сердце не усталоИ дальше побежит;Оно набиралоБензину, говоря с вами,Очистились его легкие, биплан дрожит,А время спешитСтовековыми шагами.Оно к вам через вечность и два часа прибежит,А яБуду далеко, перешагивая могилы и гроба!Смотрите, как топокопытит, как роет крылом землю лошадь моя,Как передо мной отплясывает восторг фабричная труба!Уррррра!На биплане.
Биплан: Тра-та-та-ту-ту-ту-ту-ты-ты-ты!Тррррррррррррррр!Лирик: Уррррррррра! За мной горрррррода – на ветррррррррровые мосты! Взгррррррромоздились горрррры!Биплан: Трррррррррр!Лирик летит, и воздух пенится около аэро. На поднятые лица изумленных попадает солнце – и они делаются похожими на большие ромашки, у которых удивление обрывает ресницы… И шум пропеллера сливается со скрипом несмазанной земной оси.
Вечный жид
Трагедия великолепного отчаяния
…Если бы знать! Голодный добывает хлеб трудом. Оскорбленный мстит. Любовник говорит женщине: «Будь моею!» Но я сыт, и никто не оскорбляет меня… Мне нечего достигать – я обречен на тоску.
А. Блок. Король на площади…Marchant vers la terre promise
Josué s’avançait pensif et pâlissant,
Car il etaif dèjà l’èlu du Tout Puissant.
A. де Виньи. Moîse…Ailleurs! Plus loin! je ne sais où.
LamartineМаленькой и черной ЖУК,
СКАРАБЕЮ моей жизни
Поэт. 25 лет. Резкие углы лица. Причесан очень гладко. Не много стилизуется под англичанина.
Бог. Более известен под именем Иисуса. Говорит тенорком. Столько лет, сколько их промчалось или проплелось от Рождества Христова.
Девушка. Дома собрание сочинений Евреинова и Уайльда. Зимой – шубка с шеншилями. Кольцо с бирюзою. Обожает Бердслея и Сомова.
Женщина. Имеет абонемент к Кусевицкому. Смотрела Дункан, но не понравилось. В кафе одна не ходит.
Господины. – Субъекты. – Дамы. – Старики. – Женщины. – Игроки. – Старухи. – Юноши. – И еще разные люди и вещи, которые двигаются, но не говорят, и с которыми вы не познакомитесь, а потому я их имен не помню.
Все здесь написанное случается вчера, сегодня и завтра.
Здесь: в Москве и около. Впрочем, случается повсюдно.
Действие первое
Занавес поднимается и…
Притон. Накурено. Бутылки. Женщины. Вино. Кокаинисты с синяками у глаз. Эстетствующие господины с плохо вычищенными ногтями и дамочки, точно спущенные с цепочки Кузнецкого. Народу весьма и весьма много, но все одноцветные (с виду похожие, похожие один и одна на другого и другую. Словно томы собрания сочинения Брюсова в «Сирине»). Такое утомительное веселье, что спать хочется. Не то ветер, не то ночь стучит расцветающими белыми окнами. Да корни луны запутались в вермишели изысканных духов и растрепанных причесок. Ведь вот только что вошел вот этот самый господин, а уже оказывается, что он поэт, правда, малоизвестный, но очень неплохой. Конечно, никто всего этого не знает. Вообще никому ни до кого нет решительно никакого дела. Это совершенно очаровательно. Поэт озирается и как будто что-то вспоминает, припоминает как будто.
Поэт:Вывалился из прошлого просто, как пьяный седокИз розвальней на повороте, где выбой,И какой-нибудь день мною плеснет в рожок,Как волна на утес зазевавшейся рыбой.Обвешанный грезами, как рождественская елка,С уже подпаленной свечами печали душой,Совсем несуразный, но еще зеленью колкий,Я в крест переулков вставлен судьбой.Раскачавшись на жизни, подобно белке,На жизнь другую лечу параболой зариИ руки раскрываю, как часовые стрелки,Когда без четверти три.Прошлое захлопнул на какой-то случайнойСтраницеИ нарочно закладку вспоминаний не вложил.А небом уж кинуты стайныеПтицы,Словно сетка трепещущих черных жил.Но тоска все прежняя, потому что такая жЗемля изрябилась улыбкой людей…Один господин:Не скули и не стонь! На! Понюхай! УзнаешьПьяный шаг прошатавшихся дней!Ты душу, как руки, протянул в пустыняхЭтих заселенных городами зал,Но за этот один изумляющий вынюхДо земли быСпасибоТы мйру сказал.Предлагает ему кокаину в баночке. Поэт роняет, неловкий, трубку, рассыпает кокаин, поднимает вычурно тщательно порошок с полу, нюхает, нюхает и недоуменно смотрит на тающих окружающих. Чем-то розовым выблескивают его глаза бесхитростные. Для него вытрясено как-то вокруг.
Третий субъект:Я весь высыпался смехом оттого, что слезыПочти не блестят на концах ресниц-вееров,Оттого, что город, эта серая роза,Опал лепестками увялых домов.И бегают помыслы, хроморукие странники,В Медину придущих столетий прозреть!И в моих зрачках начинаешь ты, странненький,СединойИ мечтойСеребреть.За окном растекается мокредь и гниледь,Кнут часов полосует ребра минут,И ты, сюда вшедший, ты должен вылитьСебя в этот вечер, как в глыбкий сосуд.Рассыпает резкая сыпь, резкая сыпь телефонного звонка раздается. Из трубки вылезает дама. Лезет, выволакивает себя и свои туалеты. Видно, что нелегко это ей. Но вот, слава Богу, вылезла.
Дама:Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван?Как сарафанница, поешь ты, скуля.И из красной гортани фраз твоих вызвонПринимает, как морфий, земля.Поэт:Над городами вставал я кометой,Свежим трудом протекал в кабинет,Но хвоста моих песен в заре разогретойНи один другой не увидел поэт.Из уютной двуспальной славы, как вымахОгромной руки, я удрал убежать за столетье вперед,Потому что ласки хрустящих любимыхОблепили меня, как икра бутерброд.И все недотроги, и все позво́лишниВылиняли шелками на простыне души моей.И вот у сердца безумные пролежни.И вот я —Язык соловья,А не весь соловей!В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боком вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлого. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет все… Часы что-то пробили. И все сразу очнулось. Все двинулось. Прошло. Все как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна.
Старик:Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуромСмягчает слова, рассевая их.В шамканьи леса протяжном и хмуромНа деревьях случалось мне видеть таких.Уходили от жен поглядеть, как небомРинется поле измять, затопорщить кусты,И, когда говорили, как в тишине бум,Полыхали пламенем безумцев мечты.Господин с бородкой:И около этих костров, потирая руки,Потому что все выше палец Цельсия лез,Ночные сторожа нашей книжной мукиКутались в тулуп, словно в тогу небес.Поэт:Уходил на заводы, как все, кто мыслит,Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,А ткацких станков танцующий выследВместо речей мне протягивал нить.Я щелчком моей подписи вспугивал сотниНарастающих дел и банки потоком ронял,Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,Сердито рычал.Но скучно,И скучно,Но скучноБытьСильным,И еще мучительнее бессильнымБыть!Я велелГородам быстробегным и пыльным,И они не посмели мне в лицо не вспылить!Я велел —И Везувий кинул свой пепел,Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!Но напрасно я дикие горы свирепил,И никчемно я зыкал равнинам в лицо!Что Рубикон?Перейден,ПерепрыганОн шагом моим много раз!Но когда ж попадет на свежий выгонМой обхудавший во хлеве глаз?!И вот, когда золоченые щупальцы счастьяМне подали весь мйр и лунный серп,Я, последний в прекрасной поэтной династии,Сломал все, что начато, как фамильный герб.И опять ухожу обнищать просторы,Наматывать версты на щеки шин.Это я хоронил у вчерашнего косогораПоследнего из последних мужчин!Женщина:Говоришь, что всесилен, что в мйр наш ты выволокБредни и глыбы сна, как могучий,А сам невзрачнее писков иволг,И возле глаз бессонница взрыхлила кучи.Поэт:Вот громадной толпой,От наркоза дымчат,Сер от никотина, шурша радужной душой,Поджидаю, пока меня из будней вымчатПрыткие топоты в праздник большой.За бугром четвергов, понедельников рыжих,За линией Волгой растекшихся средПосмотрите: как криками на́ небе выжегСплошное воскресенье сумасшедший поэт!Игрок:Довольно рассказов! Средь сравнений неверныхМне одно лишь доступно в вечерних тисках:Это когда в кабаках и тавернахКолода, как листья, шуршит в ветреных руках!Второй игрок:Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьбаВозле каждого нас заикнется удачей,И выкрики счастья, как гончих труба,Зальются по первому снегу плача.И вот: зеленою вешнью ужалишь,И стол, словно пахота, урожаем кричит,Копни же поглубже крапленую залежь,Сумей же снять пенки и с могильных плит!Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки – пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле все, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в «Пиковой Даме» что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.
Поэт:Конечно, везет,Как всегда и во что бы!Колода, как улей, свой медОтдаетМне, игроку,И пчелы карт, которые в злобеДругих пережалили, ко мне, как к цветку!От этого счастья я пропахнул рогожей,Потому что на жизни всегда волочу этот куль.И вот ухмыляются просаленной рожейВ железке – восьмерка и в покере – фуль.Мне скучно!Но скучно!Облеплен удачей,Не конца Поликратова я страшусь,А просто мне скучно,Как скучает зрячий,Которому глаза промозолила Русь!Сумасшедшее счастье дано России.Если б сели за зеленый стол державы,Так карта Европы и все другие,Конечно бы, ей, нерожденной, но ржавой;И так же, как мне, ей безвесело жуткоВстретить набожно в пространствах глухихДевушку с глазами, как незабудка,Женщину с сердцем вымученным, как страшный стих!Ах, нигде,Но нигдеТак в глуши не прославленыЧастоколы набата и всплески крестов!Нет, нигдеЭто небо так не издырявленоМольбами, взнесенными сквозь день до облаков!Игрок:Опять болтовня! Если счастье-гулякаЗвонит в твой подъезд, открывай-ка скорей!Иначе уйдет переулками мрака,И шагами проблещут цветы фонарей.Поэт:Как швейцар недоспавший, совсем неохотноОткрываю я сердце на этот костлявенький стук.Ведь у счастья и смерти похож оскал неплотныйИ совсем одинаков злогромкий тук-тук.Опять садится к столу. Постепенно все взгляды отпадают от поэта. Не кокетничают с ним тонкие девы, полные подведенных глаз. Не засматриваются на него пышные женщины, не подмигивают заискивающе, а пересаживаются от него, подальше усаживаются, отплывают. Все понятно. Ход игры понятен.
Поэт:Пусть текут эти слезы уплывающих денегПо щекам моих карт за отчаянье шхер,Но пусть завтрашний день, неврастеник,Мошенник,Будет мрачен и черен, но только не сер!Я гляделся подолгу в пустоты бутылок,Красную кровь белым вином разводил,Но коротко подстриженных событий затылокМеня никогда за собой не манил.Истекал небылицами образов четких,Пропотевши вернью вздрожавших стихов,Но в зрачках секунд, кокетках кротких,До дна не достал я веслом моих снов.Я могу вам прокрикнуть то единое слово,На котором земля помешалась вчера,И зазвучит оно, выкрученное, хаосом снова,И девушкой руки изломит в вечера.Я бродил по апостолам, ночевал я в коране,Все, что будет, я выучил там, дилетант,Как в грязном, закуренном земном ресторанеЗамызганный проститутками прейскурант.Не видал я шагов рыдающих великанов,Но ведь знаю, что плачут, и не слезы, а гной!А он кляксами зеленых океановЗатопляет прыжок мйровой!Отходит к окну. Вдруг выучился плакать, плакать хорошими, детскими, важными слезами. Стоит, стынет и никнет у окна с красными, как после поцелуев губы, глазами.
Поэт:Вот кричал я. Но в радости, в стоне ли,В устали камней святых, как поэту слова,Где вы, уютные, милые, поняли,Что в небо уперлась моя голова?!Я согнусь, если надо,Если надо —Вспрямею,Если надо —Криком согреюИззябь тишине,Если надо —Суматоху тишиною проклею!Почему ж ничего не надоМне?!О, дни мои глупые! Какой исковерк выПривлечете тому, кто ненужью томим?!Вот пойду я, невзрачный,В мрачныеЦерквы,Как товарищ детства, поболтаю с ним.Я спокойное лицо его мольбойИзуродую,Мы поймемся с ним, мы ведь оба пусты,Уведу я его за собой,Безбородого,Ночевать под мосты.А если он мне поможет, как сирымКогда-то помог он распятой душой,Его высоко подниму я над мйром,Чтобы всем обнаружить, какойОн большой!!!Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому вслед: «Милый! Милый! Милый!» Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, метельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери. Тут…
Плавно и медленно опускается занавес.
Действие второе
Тут поднимается занавес и…
Очень высоко. Немного полусумрачно. Пустовато как-то, ненапол-ненно. На стенах – черные с золотом изображения. Чайные розы свечек огоньком позыбливаются и подергиваются. Воздух пахнет ладаном и славянизмами торжественными. В углу стоит Бог. Как только входит сюда поэт, Бог раскрывает руки, как часовые стрелки, когда без четверти три: ведь его представляют всегда именно так.
Поэт:Здравствуй!Здравствуй, как Пьерро из гипса,Пробелевший в неудобной позе века и года!Я сегодня об мйр коленкой ушибсяИ потому прихожу сюда.Я прошел сквозь черные вены шахты,С бедер реки прыгал в качели валов,Был там, где траур первой пахотыГрозил с рукава лугов.Когда пальцы молний терли небес переносицуИ гроза вызернивалась громом арий,Я вносил высоту в широкополую многоголосицу,В самую июль я бросал краснощекий январий!Вместе с землею кашлял лавойИ в века проходил, заглумясь и грубя!А ты здесь сидел, спокойственно величавый,Ибо знал, что земля не сбросит тебя.И сегодня – уставший бездельник труда,Рождающийся самоубийца и неслух,Грязный и мутный, как в окнах слюда,Выцветший, как плюш на креслах, —ПрихожуК тебе и гляжуСпростаСквозь сумрак, дрожащий, как молье порханье;Скажи: из какого свистящего хлыстаСвито твое сиянье?Бог непроницаемо молчит, и только под сводами черного с золотом протянется, тянется вопрос поэта. Вот долетели звуки, звуки взлетели под самый купол, взвихрились, долетели, зазвучали, запели вверху и замерли, попадали обратно, замерли и умерли. Паузит. Только Бог с любопытством рассматривает, разглядывает, глядывает говорящего.
Поэт:Ну, чего раскорячил руки, как чучело,Ты, покрывший собою весь мйр, словно мох;Это на тебя ведь вселенная навьючилаТюк своих вер, мой ленивенький Бог!И когда я, малая блоха вселенной,Одна из его поломанных на ухабах столетия спиц,Заполз посидеть в твой прозор сокровенный,Приплелся в успение твоих ресниц, —Ты должен сказать! Ну! Скажи и помилуй!Тебя ради прошу: Глазищами не дави!Скажи мне, высокий! Скажи, весь милый,Слово, похожее на шаг последней любви!Бог опускает руки и потирает их. Открывает, как двери страшного суда, губы, и большая пауза перед первым словом Бога распространяется в воздухе.
Бог:Вы сами поставили меня здесь нелепо,Так что руки свело и язык мой затек!Ведь это сиянье подобно крепу,Который на мой затылок возлег.Поставили сюда: гляди и стой!Ходят вблизи и жиреют крики.Это вы мне сказали: Бог с тобой!И без нас проживешь как-нибудь, великий.Выскоблив с мйра, как будто ошибкуВ единственно правильной четкой строке,Воткнули одного, ободранной липкой,И поцелуи, как кляксы, налипли на правой руке.С тоской улыбается, усмехается. Нервно походит, ходит. Вспоминает детство и родителей, должно быть. Детство, цветы, подвиги и отчизну свою случайную вспоминает. И похаживает нервно.
Бог:Я так постарел, что недаром с желтым яйцомНынче сравнивают меня даже дети.Я в последний раз говорил с отцомУже девятнадцать назад столетий!Пока зяб я в этой позолоте и просини,Не слыхав, как падали дни с календаря,Почти две тысячи раз желтые слова осениЗима переводила на белый язык января.И пока я стоял здесь в хитонной рубашкеС неизменью улыбки, как седой истукан,Мне кричали: «Проворней, могучий и тяжкий,Приготовь откровений нам новый капкан!»Я просто-напросто не понимаюИ не знаю,В сониЗастывший: что на земле теперь?Я слышу только карк вороний,Взгромоздившийся черным на окна и дверь.Поэт:Все вокруг, что было вчера и позже.Все так же молитва копает небо, как крот.А когда луна натянет желтые вожжи,Людская любовь, как тройка, несет.Все также обтачивается круглый деньДобрыми ангелами в голубой лучезарне;Только из маленьких ребят-деревеньВыросли города, непослушные парни.Только к морщинам тобой знаемых рекЛюди прибавили каналов морщины,Все так же на двух ногах человек,Только женщина плачет реже мужчины.Все так же шелушится мохрами массЗемля, орущая: «Зрелищ и хлеба!»Только побольше у вселенских глазСиняки испитого неба!Бог:Замолчи!.. Затихни!.. Жди!..Сюда бредутПоходкой несмелой;Такою поступью идутДождиВ глухую осень, когда им самим надоело!Поэт отходит, уходит в темь угла. Как сияние над ним в угаре свеч и позолоты поблескивает его выхоленный тщательный пробор и блест-кие волосы. Замер одиноко. Выступает отовсюду тишина. Бог быстро принимает обычную позу, поправляет сиянье, обдергивает хитон, с зевотой, зеваючи, руки раскрывает. Входит какая-то старушка в косынке.