Кипрей

Смотровая №6 походила на медицинский кабинет и тревожно пахла хлором. Стены украшали старые анатомические плакаты, на одном из которых, самом крупном, был показан человек с открытой брюшиной. Его печень, желудок и кишечник напоминали плотно упакованный чемодан.

На кушетке лежал человек. Широкие ленты стягивали его запястья и лодыжки, а нижнюю половину лица охватывала маска, под которой угадывался провал рта. Материя едва заметно двигалась, словно под ней набирал силу вулкан. Человек не шелохнулся, продолжая глядеть в потолок.

Сопровождающий склонился над его лицом, сопя и обдавая запахом чеснока, который почуял даже я. Он подёргал стяжку рук и ног, словно проверял упряжь собак, отошёл к двери и замер, продолжая неразборчиво шептать. Рука сжимала деревянный крест напряжённо как эфес невидимой шпаги.

Стеклорез был худым и жилистым, каким я его и представлял. Несколько шрамов рассказывали его историю, особенно разрез с пятнам от грубых нитей, идущий сбоку живота. Штопал его не врач.

Кличка Стеклорез появилась у него ещё до тюрьмы. В рабочее время он действительно резал стекло на центральном рынке, в нерабочее – людей, и делал это, вероятно, с одинаковым азартом. Но это было лет тридцать назад. Других подробностей его биографии я не знал. «Меньше знаешь – твёрже руки», – хохотнул один полковник, проставляя печать на пропуске «Солнцепёка».

Сейчас Стеклорез был похож на жука, засушенного для коллекции. Пафос его клички рассеивался настоящим именем – Алексей Кроликов. Я добавил в мысленный отчёт:

«Заключённый Кроликов находится в смотровом медицинском кабинете в сознании, тело полностью зафиксировано, поведение спокойное».

Буду звать его Кроликов.

Я встал у кушетки. Кроликов отреагировал быстрым взглядом, словно впервые заметил, и его тёмные глаза с короткими, но частыми ресницами, ухмыльнулись.

– Где эскизы? – спросил я ровным голосом, адресуя вопрос и Кроликову, и сопровождающему. – Мне ничего не передавали заранее. Это осложняет работу.

– Эскизы там, – Кроликов скосил глаза в сторону этажерки, на верхнем ярусе которой лежало несколько листов. – Почему это осложняет работу?

Голос его был почти мягким.

– Потому что не каждый рисунок можно превратить в татуировку. Эскизам заказчика обычно требуется корректура.

Я принялся разглядывать чернильный рисунок, сделанный твёрдой и умелой рукой, которая сумела придать каждому изгибу правильную стрелу и натяжение. Композиция смотрелась законченной и почему-то знакомой.

– Требуется корректура? – спросил Кролик.

– Практически нет, – ответил я. – Придётся чуть разредить верхнюю часть. Вы сами рисовали? Очень неплохо.

– У меня много времени для упражнений.

Я всмотрелся в рисунок. Это был не воровской символ, не купола, не анатомическое изображение сердца, не нагромождение геральдических символов. На рисунке было полевое растение, выполненное в схематичной технике, словно иллюстрация из справочника трав. Пирамидальная крона на высоком стебле состояла из пятилистных цветков, которые Кроликов прорисовал с высокой тщательностью вплоть до мелких зародышей наверху. Волнистые края смотрелись живо, словно их колыхал лёгкий ветер.

«Профессиональная работа», – подумал я с лёгкой завистью.

Странное чувство охватило меня. Эта техника или сам рисунок словно встречались мне где-то, но на ум не приходило ничего конкретного. Солнечный день и блик на стене. Ветер разносит пыльцу растений. Какой-то день из детства? Может быть, привал во время марш-броска? Летнее кафе на проспекте? Кафе, кафе… Ветер треплет узор женского платья. Фигура под ним неуловима, словно сама состоит из этого ветра. Нет, что-то другое. Не важно. Я вернулся к рисункам.

Кроликов подготовил схему нанесения татуировки: цветок требовалось поместить точно над сердцем. Для вертикального рисунка лучше подходило плечо, но я не стал спорить.

– Что это за растение? – спросил я.

– Кипрей рассветный, – ответил Кроликов. – Эпилобиум прима люце. Новая благодать.

– Ясно, – кивнул я, раскладывая на столике инструменты.

При упоминании «благодати» лицо сопровождающего стало презрительным. Вперив взгляд поверх нас, он снова жевал бесцветными губами, прижимая к ним крест. Вскоре он вышел, прикрывая руками подвижные ляжки, словно прятал там два пистолета.

Пока я возился с инструментами, натягивал перчатки и протирал его выбритую кожу спиртовым раствором, Кроликов молчал, словно бы заснул. Нанося разметочные штрихи маркером, я чувствовал на запястье его пульс – единственный признак, что он ещё жив.

Повторяя чужой рисунок, непроизвольно перенимаешь образ мысли автора. То же самое происходит с книгами. Так мы пытаемся настроиться на одну волну друг с другом, но преуспеваем редко.

Мне нравилась техничность рисунка, но его простота граничила с бессмыслием. Может быть, простота была проявлением душевной болезни. Может быть, у Кроликова неразвита часть головного мозга, отвечающая за сложные образы. Или мир, оставшийся там, на «небе», утратил для него рельефность и цвет, и остался лишь этот образ, как застрявшая в скале доисторическая ракушка.

Это не моё дело. Моё дело – не навредить.

Я провозился не больше часа и поместил над лицом Кроликова зеркало, чтобы он видел маркерный эскиз.

– Вот здесь, – показал я фрагмент у вершины, где соцветия были особенно мелкими, – получится сделать лишь контур. Так тонко не прорисовать.

Кроликов кивнул. Он оказался идеальным клиентом. Почему-то он мне доверял.

Я установил потвёрже табурет, настроил лампу, тщательно протёр кожу, нанёс специальный состав, похожий на вазелин, и сделал пробный штрих машинкой. Кроликов напрягся.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.