Святая вода. повесть и рассказы

Мальчишки утвердительно кивнули головами.

– Хорошо, друзья! Я обо всём узнаю и скажу вам. Обязательно.

Через несколько дней во время урока дверь неожиданно распахнулась, и в класс решительно вошли директор школы и тот молодой врач, который приезжал на скорой.

– Здравствуйте, ребята! К нам приехал врач. Он работает на нашей городской станции скорой медицинской помощи. Его зовут Леонид Борисович.

Врач, как это делается перед серьёзной аудиторией, слегка поклонился.

– Леонид Борисович приезжал к нам по нашему вызову, – продолжал Михаил Сергеевич, – и спасал женщину, которую случайно нашли ребята из вашего класса на берегу реки. Вася и Дима, идите сюда, – пригласил директор, показывая место рядом с собою.

Мальчишки вылезли из-за парт. Класс зааплодировал, когда Леонид Борисович пожал Димке и Ваське, как партнёрам, руки. И если Димка воспринимал происходившее спокойно, то Васька вдруг разволновался. Его лицо стало красным от смущения. Впервые за всё время обучения в школе, длившееся без малого два года, его поставили перед лицом класса не отчитывать за очередную шалость, а хвалить. И это делало Ваську героем в собственных глазах. А, может, и не только в собственных.

– Беда настигает человека неожиданно, – начал врач. – Спасённая нами женщина сейчас находится пока в реанимационном отделении и, к сожалению, не может рассказать, что заставило её выйти на лёд, как она провалилась. Ребята из вашего класса, Дима и Вася, увидев её, не испугались, как это часто бывает с детишками, а сразу же, не теряя времени, побежали к директору школы. Они помнили, что только у него есть телефон, с которого можно вызвать скорую помощь. Больше в школе ни у кого телефона нет. Чаще всего мы не знаем, когда утонул человек, и сколько времени он пробыл в ледяной воде. Поэтому, делать искусственное дыхание и пытаться запустить сердце следует долго. Очень долго. Даже, если вы совсем выбились из сил, пусть вам поможет хотя бы случайный прохожий. Ребята, я вам сейчас скажу несколько удивительных цифр, а вы постарайтесь запомнить их: если человек захлебнулся в ледяной воде и пробыл в ней два часа, то вероятность оживить его составляет чуть более пятидесяти процентов. Может быть, вы не очень разбираетесь пока в процентах, тогда я скажу по-другому. Так вот, иными словами, если в такое положение попало сто человек, то спасти можно более пятидесяти человек. Если же, к примеру, человек пробыл в ледяной воде двенадцать часов, то вероятность оживить его составляет десять процентов. Кто из вас скажет, сколько это, если в беду, допустим, попали сто человек?

– Десять, – дружно ответил класс.

– Правильно, молодцы, – похвалил доктор. – Известен случай, когда врачам удалось оживить человека, который был подо льдом двадцать четыре часа. Давайте, ребята, дружно поблагодарим Диму и Васю за то, что они спасли человека!

– Спасибо! – хором сказал класс…

– Видимо, эмоции тогда у меня перехлёстывали через край, раз я запомнил эти цифры на всю жизнь, – задумчиво произнёс Ракитский. – А вообще-то, если покопаться в прошлом, то этот случай из школьных лет, пожалуй, не единственный в моей жизни, произошедший со мною тринадцатого числа. Только теперь в феврале…

* * *

Так уж сложилось, что в природной полосе московского региона после ноябрьской и декабрьской темени и брожения атмосферы, обычно в конце января – начале февраля вместе с морозами появляется солнце. Не удивительно, что вся летающая братия, заждавшись хорошей погоды, начинает нетерпеливо потирать руки в предвкушении полётов.

Так же было всё и на площадке, приспособленной под небольшой аэродром, рядом с домом Ракитского. В свою очередь, дом Ракитского располагался на берегу Москвы-реки, и Москва-река отделяла его от Бронниц.

Вдоль реки торчали вышки высоковольтной линии электропередачи, поэтому, чтобы зайти и сесть на аэродром этим курсом, требовалось «поднырнуть» под провода, перелететь реку, и постаравшись не уткнуться колёсами в обрывистый глинистый бережок высотой около метра, не далее, чем через несколько метров коснуться взлётной полосы. Столь суровые условия посадки бескомпромиссно диктовались тем, что короткая взлётная полоса другим своим торцом упиралась в насыпь автомобильной дороги.

Немудрено, что хозяин, пилотировавший самолёт-амфибию, вынужден был во избежание ещё больших неприятностей крепко «приложить» её на посадке, в результате чего от амфибии отлетела, прихватив за собой внушительный кусок борта, левая стойка шасси.

Самолёт некоторое время лежал, поджидая ремонта, рядом с сараем, пока, наконец, удалось договориться с ребятами из Хотьково. Они, как высококлассные специалисты, восстановили стеклопластиковый борт и поставили на место стойку.

Самолёт поставили на лыжи и теперь по традиции, принятой в авиации, его следовало «облетать».

– Дмитрий Александрович, может, слетаешь? – ходил за Ракитским хозяин самолёта, прекрасно зная, что Ракитский скоро сдастся, раз запросто ввязывается в такие мероприятия.

– Ну, что ж, готовь самолёт, я пойду, переоденусь, а то замёрзну. Там, – Ракитский показал вверх, – ещё холоднее. Да и парашют возьму, пожалуй.

– У меня на самолёте полёт с парашютом не предусмотрен. Там с парашютом в кресло не сядешь. Они такие, как в легковом автомобиле.

– Ничего, парашют небольшой, крепится на спине. Я с ним на планёрах летаю, – пояснил Ракитский.

Но как ни пытался Ракитский устроиться на сиденьи с парашютом за спиной, у него ничего не получалось. Парашют мешал, и Ракитский снял его и положил на снег рядом с лыжей самолёта.

– Вообще-то, на самолёте должна стоять спассистема, но на неё пока нет денег, – оправдывался хозяин.

На взлёте, едва самолёт миновал кольцевую автодорогу, правый двигатель неожиданно заглох, и самолёт в такой конфигурации, как это бывает при парашютировании, «посыпался» на трубу котельной. Ракитскому сразу же стало, мягко скажем, не холодно и где-то там, ниже пояса, возникло ощущение, что он вот-вот нанижется на эту трубу, как на шампур.

Но мотор после того, как заставил пилота согреться, заработал так же неожиданно, как и заглох перед этим, и Ракитский сделал для себя вывод, что это не критично, это поток от винта левого мотора оказывает влияние на правый мотор, в результате чего карбюратор правого мотора «замерзает». Но как только мотор глохнет, воздушные потоки под капотом теряют свою интенсивность, и карбюратор отогревается, открывая бензину проходные сечения в жиклёрах. Набегающий поток воздуха постоянно вращает винт, и мотор запускается.

После того, как с мотором произошло такое два-три раза, Ракитский решил, что это закономерность, и перестал обращать внимание на это досадное явление, так безотказно взбадривающее пилота.

Но, видимо, у этого самолёта в запасе имелся неисчерпаемый запас сюрпризов. Едва Ракитский махнул рукою на неполадки с мотором, как самолёт вновь заставил его согреться, на сей раз до пота – самолёт резко клюнул носом, намекая на то, что немедленно переходит в пикирование. Ракитский осмотрелся в поисках причины такого явления и с большим удивлением обнаружил, что из-за ошибки при установке лыжи развернулись носками вниз и встали перпендикулярно направлению полёта.

Стало понятно, что при таком положении лыж удержать самолёт в полёте можно только на минимальной скорости, практически равной скорости сваливания в штопор.

Сразу же появилась мысль – послать всё к чёрту, открыть фонарь кабины, выбраться из неё, да и сигануть.

Но Ракитский вовремя вспомнил, что перед взлётом снял парашют. Поэтому, тут же в утешение появилась и другая мысль – какой нормальный человек выпрыгнет из пока ещё нормально летящего летательного аппарата. А парашютик был совсем маленький, с большой вертикальной скоростью снижения. В лучшем случае, ноги переломаешь, а то и совсем гробанёшься, внизу-то вон, сколько всего понастроено. Одна ЛЭП чего стоит, сразу в обугленную головешку превратишься. Да и неизвестно, куда упадёт эта штуковина, пока ещё называемая самолётом, которая, как только её покинет пилот, станет обыкновенным неодушевлённым предметом.

Ракитский представил, какой вой поднимется в газетах, как расшумится радио и телевидение! Вот, летать не умеют, а всё туда же! А если и пытаются летать, то на таких аппаратах, которые и в воздух выпускать нельзя. И вообще, дай им волю, они и на Кремль полетят, а там – до теракта недалеко. Куда смотрит Министерство транспорта? Запретить, и немедля! И вообще, арестовать их всех, да пересажать! И впредь никого не пущать!

Но раз прыжок с парашютом пока откладывается, а сажать самолёт с лыжами в таком положении немыслимо, то необходимо придумать что-то неординарное, чтоб на посадке не разбить машину и не убиться самому.

Для того, чтобы выиграть время для обдумывания и принятия решения, необходимо для начала набрать высоту, хотя бы тысячу метров. Это следует выполнить на минимально возможной скорости, чтобы сделать силы, затягивающие самолёт в пикирование, минимальными. А то ведь и руля высоты может нехватить для удержания машины в воздухе.

И Ракитский, выпустив закрылки и убавив обороты моторам, приступил, удерживая самолет на минимальной скорости, к выполнению этой задачи.

Самолёт медленно набирал высоту, хотя и дрожал, как живое существо, предупреждая лётчика о том, что находится перед сваливанием в штопор.

Забравшись на тысячу метров, Ракитский две-три секунды не предпринимал никаких действий, набираясь решимости перед тем, как открыть створку фонаря кабины и зафиксировать её в таком положении обыкновенным крючком, подвешенным на подмоторной раме. И в этом его можно понять: на земле в тот день резвился мороз в пятнадцать градусов. Если верить тому, как учат при первом знакомстве с аэродинамикой, что температура воздуха с каждой сотней метров высоты падает на один градус, то за бортом Ракитского поджидали мороз не менее, чем в двадцать пять градусов да ветер со скоростью не менее двадцати пяти метров в секунду. А у него даже перчаток на руках не было.

Но судьба Ракитского измерялась теперь на этом самолёте количеством бензина в баках, и моторы с каждым оборотом винтов неумолимо убавляли время, отведенное для выхода из создавшегося положения. Данное обстоятельство торопило с принятием решений и всячески подталкивало к действию. И Ракитскому ничего не оставалось, как откинуть и зафиксировать створку фонаря кабины.

Стараясь не делать резких движений, опасаясь прикоснуться к рычажкам управления моторами, которые установлены не в кабине, а на торце борта, прилегающем к фонарю, зажав ручку управления голенями и икрами ног, он перевесился через левый борт. Прислушиваясь к поведению машины, ерзая на сиденье, чтобы подвинуть ручку управления, зажатую ногами, то в сторону приборной доски, то в сторону сиденья, и этим удержать скорость неизменной, ему удалось нажать левой рукою пятку лыжи вниз и, ухватившись правой рукой за серьгу на носке лыжи, развернуть её.

Проделать то же самое с правой лыжей оказалось намного сложней, так как для этого пришлось перебраться на правое кресло. И вновь пришлось открывать створку фонаря, вновь пришлось удерживать коленями и голенями ручку управления.

И ему удалось развернуть и правую лыжу в нужное положение.

Но в какой-то момент невольным движением ручки управления (он ведь управлял самолётом, удерживая ручку коленями ног!) увеличилась скорость самолета, что тут же привело к развороту левой лыжи. И Ракитскому вновь пришлось открывать левую створку фонаря кабины и вновь перевешиваться за борт, чтобы развернуть левую лыжу.

Ракитский забрался в кабину, привычно поставил ноги на педали управления рулём поворота, взял правой рукой ручку управления и взглянул на часы. Прошло всего три минуты, а там, за бортом, эти минуты казались вечностью. И не только потому, что долго возился с лыжами и замерз. Постоянная мысль, что на этом самолете бензобаки, установленные в крыльях, длинные и плоские, подхлестывала его. При крене самолета бензин из бака, находящегося со стороны крена, не забирался, и мотор работал на бензине из расходного бачка. Это ограничивало время крена в одну сторону, так как мотор, выработав бензин из расходного бачка, мог заглохнуть.

Ракитский, взяв ручку управления «на себя» и движениями ног удерживая самолет от сваливания, перевёл его в режим парашютирования, чтобы у самой земли, за полметра до соприкосновения лыж со снегом, «дать газу» и приземлить его…

* * *

– Как тут не обращать внимания на тринадцатое число? – удивился Анпилов. – Столько событий! Хорошо, что напрямую не коснулись нас. Поневоле станешь суеверным.

Анпилов задумался и, помолчав немного, попробовал перевести разговор на другую тему:

– Дмитрий Александрович, слышал я, что вам довелось на Ми-1 полетать.

– Не только довелось, – усмехнулся Ракитский. – Я на нём пилотировать вертолёт научился. Между прочим, без посторонней помощи.

– Ни на каком вертолёте не летали и вот так, сразу, сели на Ми-1 и полетели? – удивился Анпилов. – Я с вашей помощью учусь, и то вытворяю иногда такое, что позже, когда анализируешь полёт, становится не по себе.

– Вообще-то, до того, как попробовать на Ми-1, я освоил автожир. Мой друг Шумейко приобрёл американский автожир, и я на наём начал летать. Даже у себя, в Бронницах, пролетел несколько раз под мостом через Москву-реку.

– Мне кажется, что в наше время начинает ощущать себя Валерием Павловичем Чкаловым чуть ли не каждый курсант, – сказал Анпилов. – Только почувствует, что перо начало появляться, и тут же под мост. Но то на самолёте. А вот, чтобы на автожире, такое слышу впервые. Не зря о вас молва ходит, как о выдающемся пилоте. Я как-то заезжал в Алферьево, наблюдал, как вы летали на «Бланике». Вроде бы учебный планёр, а выглядело классно! Вы тогда выполнили на планёре проход над взлетной полосой аэродрома на высоте полутора метров с предельной скоростью. Все зрители, оглянувшись на звук, искали глазами реактивный самолёт. Но это был планёр, и все залюбовались, как он с шумом реактивного истребителя взмыл вверх и плавно, с непередаваемым изяществом, заложил вираж, чтобы, прокатившись по аэродрому, остановиться единственным колесом точно на бетонном пятачке своей стоянки. Мне тогда же рассказали ребята, как вы выпарили на планёре «Бланик», чувствуя едва ощутимый восходящий поток воздуха, с высоты пятидесяти метров до полутора тысяч, крутанув планёр на высоте семьсот метров, где начинался уверенный «термик», в перевернутое положение. Так что, Дмитрий Александрович, о вас ходят легенды.

– То, что ты видел в Алферьево, это просто, – спокойно заметил Ракитский. – В Жуковском на авиасалоне пришлось делать кое что посложнее. У Миши Баканова чуть ли не самый большой и грузоподъёмный тепловой аэростат. К нему-то мы и подвешивали одноместный планёр, он первоначально назывался «Россия». Его спроектировали и сделали в мастерской Владимира Егоровича Фёдорова. Не слышал о таком конструкторе?

– Нет, к сожалению, не знаю такого, – признался Анпилов.

– А жаль. Талантливый человек, жаль только, что попал в такое время, когда стране таланты не нужны. Сейчас в почёте ларёчники, да ещё киллеры. Так вот, на этом аэростате и поднимали планёр, прицепленный снизу к корзине. На высоте 300 метров Баканов подавал мне сигнал готовности, а я сидел в кабине планёра.

Я закрывал фонарь кабины, нажимал рычаг отцепки, специальный замок, установленный на центроплане планёра, открывался, и я тут же переводил планёр в пикирование. Примерно в метре от земли я выводил планёр из пикирования, выполнял переворот на горке с выходом на вертикаль в направлении корзины, от которой только что отцепился. Бывало, на скорости двести километров в час мне с трудом удавалось увернуться от корзины, до которой оставалось не более тридцати метров. А на Ми-1…

* * *

Чёрный, сияющий новой краской, джип «Гранд Чероки» подъехал прямо к крыльцу недостроенного дома в солнечный летний день. Ракитский, прервав работу, оглянулся на шум машины и молча наблюдал, как из неё неспешно выбирается коренастый мужик в расписной майке и цветных, будто пошитых из ситца, шортах. Свободный крой делал шорты чем-то похожими на «семейные» трусы и, они, вопреки своему названию, были достаточно длинными, чтобы прикрыть ноги незнакомого и неожиданного гостя до колен. Из шорт упирались в землю короткие, кривоватые, с развитыми мышцами на икрах, ноги, всунутые в домашние шлёпанцы.

– Вы Дмитрий Александрович Ракитский? – спросил уверенным тоном незнакомец.

Ракитский утвердительно кивнул.

– Привет, – приезжий протянул руку для знакомства. – Вас рекомендовали мне друзья, как хорошего пилота.

В то время, как глаза Дмитрия Александровича независимо от него бесцеремонно изучали многочисленные и выразительные, явно со скрытым смыслом, наколки на плечах и груди нового знакомого, брови Ракитского самопроизвольно ползли вверх от удивления. До такой степени не вязался внешний облик приехавшего человека с интересом к авиации.

– Что, интересно? – спросил мужик. – Да ты не обращай внимания на эту живопись. Грехи молодости. Когда-то грабанули магазинчик, а сторож, дурак, шухер поднял. Верещал на всю округу, как будто свой сарай защищал. Вот и пришлось намять ему бока. Его потом еле-еле в больнице откачали.

– А что могут означать эти татуировки? – не удержался Ракитский.

– Эта, – мужик ткнул пальцем в изображение розы на плече, – эта первая у меня. Говорит о том, что совершеннолетие я встретил в колонии. А вот эта, – Ракитский перевёл взгляд на выколотый на груди горящий крест с колючей проволокой – «веруй в бога, а не в коммунизм». Ну, и так далее.

– Выходит, ты, находясь в тюрьме, переквалифицировался из ординарного грабителя в идейного борца с режимом?

– Выходит, – согласился мужик. – Там в какую компашку попадёшь. – Вместе с рядовыми продавцами гастрономов и универмагов, вокруг меня были и воры в законе, и политические. А это мужики интеллигентные, их деятельной натуре не давала развернуться советская власть. А теперь – живи, не хочу! Я, к примеру, вернулся год назад из Пермской области, там за Губахой, в самой глуши мой лагерь, ребята сразу же отстегнули маленько деньжат из «общака» на поддержку штанов. Теперь у меня, как видишь, машина нормальная, дом тоже достраиваю. Дом у меня, пожалуй, шикарней твоего будет.

Мужик, задрав голову, с открытым ртом разглядывал дом.

Ракитский обратил внимание на тронутые цингой зубы Юрика и тут же придумал ему прозвище «Зубастик».

– А ты прямо в чистом поле дом ставишь, – удивился Зубастик. – Не то, что сосед. Я вначале к его дому подъехал. У него там за забором усадьбу целая стая ротвейлеров охраняет. Злобятся так, что готовы железный забор зубами перегрызть. Видать, зажиточный мужик обосновался. Не то, что ты.

Зубастик на мгновение задумался:

– Я чего к тебе приехал! – вспомнил он. – Я вертолёт себе купил. Хочу летать научиться. Всю жизнь мечтал. Даже там, в лагере. Присядешь отдохнуть, и думаешь: «Эх, сейчас бы вертолёт. Прыгнул бы в него с друзьями, и на волю». Да ещё как представлю – вертухаи злобные, совсем, как ротвейлеры у твоего соседа, из автоматов херачат, да всё в молоко, так сердце аж заходится от радости! Думаю, освобожусь, сразу вертолёт куплю.

Ракитский, не перестававший удивляться рассказу Зубастика, спросил заинтересованно:

– Какой вертолёт-то купил?

– Доисторический. Ми-1.

– Ух, ты! – восторженно воскликнул Ракитский. – Где же ты его откопал? Ресурс у него какой-нибудь остался?

– По формуляру часов сто по мотору осталось. Но это если верить формуляру. Нашёл я пару месяцев тому назад двух дедков, они работали техниками на Ми-1 по молодости лет. Вот они-то и привели машину в лётное состояние. Я тебя обязательно с ним познакомлю.

– Добро, – согласился Ракитский. – Попробуем порулить вертолётом. Вообще-то, до этого мне управлять геликоптером не приходилось. Из экзотики я летал только на автожире. Давай адрес, куда подъехать. В субботу к середине дня буду у тебя.

Ми-1 стоял в дальнем углу огорода.

– Это чтобы меньше треска доносилось на единственную деревенскую улицу, – пояснили технари, возившиеся с двигателем вертолёта. – Нам сказали, что ты должен подъехать, вот мы его и готовим к полёту.

– Как вас величать? – поинтересовался Ракитский.

– Меня Николаем. Можно просто Колей, – один из техников взглянул на Ракитского. А это Виктор.

– Нет, я без отчества не смогу, – смутился Ракитский. – Сами понимаете, большая возрастная дистанция.

– Тогда к вашим услугам Николай Никифорович Виноградов, – тот, кто назвался Колей, ткнул себя пальцем в грудь, – а это мой старый друган Виктор Аркадьевич Вороньков.

– А ты на таком летал? – поинтересовался у Ракитского Вороньков.

– Нет, не приходилось, – Ракитский не стал распространяться, что вообще не летал на вертолётах. – Рассчитываю, что вы расскажете о режимах двигателя и что знаете об особенностях пилотирования.

– А ты с какими движками имел дело до этого? – Вороньков принялся вытирать ветошью руки.

– С Ивченковскими. АИ-14 и М-14.

– Понятно, – сказал Никифорович. – На этой машине стоит АИ-26, тоже воздушного охлаждения и с радиальным расположением цилиндров. Только «горшков» у него не девять, а семь. Но моща в два раз больше. Порядка пятьсот шестидесяти сил. А в остальном то же самое, и запускается воздухом, вон, видишь баллончик. Правда, маловат. Раньше, бывало, если ребята куда-то летят с ночёвкой или длительной стоянкой с выключением мотора, всегда брали с собой запасной баллон. Иначе, можно было в такой глуши застрять, что и не найдут, даже если хорошо искать будут. Раньше ведь всяких там жипиэсов не было, точные координаты не укажешь.

– У него есть «проходные» обороты, – Вороньков назвал несколько цифр. – Их надо проходить быстро, не останавливаясь, – обрадовал Ракитского Вороньков. – Лопасти на нём, я смотрел, последних серий, с сотовым наполнителем. Так что, ещё послужат.

– Понятно, – подтвердил Ракитский, что усваивает то, о чём говорит ему техники. – Хорошо, что вы рассказываете мне о таких тонкостях. Очень серьёзные вещи, не зная которых можно запросто попасть в историю ещё в первом полёте.

А техники действительно говорили очень и очень важные вещи, не зная которых можно было бы попасть в историю прямо здесь, в углу огорода, даже не испытав счастья полёта.

– Лётчики на нём практически не рулили, потому что он с большой охотой входит в «земной резонанс». Ты, сынок, что-нибудь слышал о «земном резонансе»? – поинтересовался Виноградов.

Ракитский утвердительно кивнул. Но Виноградов всё же решил подстраховаться, уж очень важно ему удостовериться, действительно ли Ракитский понимает, о чём идёт речь:

– Это когда машина вывешивается и её масса становится практически равной подъёмной силе. Штоки амортизаторов при этом выходят на всю длину хода. Появляется жёсткая связь между вертолётом и землёй. Нагрузка на амортизаторы небольшая и, поэтому, недостаточная для того, чтобы задействовать их демпфирующие свойства. Если машина стоит на месте, то проблем нет, но если она начнёт взлетать по-самолётному и вертолёт начнёт катиться, то не дай Бог ему наткнуться о какое-нибудь, пусть и небольшое препятствие. К примеру, колесо упрётся в кочку или попадёт в небольшую ямку. Даже несильный удар создаст большую проблему. Вал несущего винта на мгновение отклоняется, ось вращения ушла на доли миллиметра, а центр тяжести всей вращающейся системы остался на месте. Частота возникших колебаний близка к частоте собственных колебаний фюзеляжа. И фюзеляж входит в резонанс. Доля секунды, и вертушка рассыпается. И почему-то всегда вместе с пилотами.

Ракитскому странно слышать от дедков такое грамотное, почти научное толкование явления «земного резонанса». Ракитский даже оглядывает их недоверчиво с головы до ног.

– Что такое? – усмехнулся Вороньков. – Смотришь, не обросли ли мы мхом с северной стороны? Нет, не обросли пока ещё. В общем, обрати на это самое серьёзное внимание. Взлетай сразу же так, чтобы от колёс до земли было не меньше метра. Для гарантии. И последнее, хотя в авиации слово «последнее» не любят. Ми-1 очень не любит взлёта с боковым ветром. Его может начать крутить относительно несущего винта, и ты ничего не сможешь сделать, чтобы парировать это вращение. Поэтому, взлетай строго против ветра. Откуда он у нас сегодня?

Ракитский сорвал несколько стеблей полувысохшей травы и подбросил их вверх.

– Хреново, – констатировал Никифорович. – Вот, как раз и хозяин подошёл. Давайте, попробуем развернуть его вручную. Прямо на дом надо будет взлетать.

Ракитский забрался в кабину. Осмотрел приборную панель. Всё привычно, почти как в самолёте.

– И я с тобой, – пожелал Зубастик.

– Давай, лучше я вначале слетаю сам, а потом с тобою, – сказал Ракитский и попросил жестом отойти подальше от вертолёта и технарей, и Зубастика.

– Что, волнуешься? – спросил Никифорович Зубастика.