Полная версия
Связанные любовью
После этого ночного происшествия я увидела отношения родителей в новом свете и осознала, насколько мама сильна духом и самодостаточна. Она подчинялась отцовскому диктату совершенно равнодушно, внутренне посмеиваясь, всем своим поведением словно бы говоря: «Ну что ж, коли так, будь по-твоему. Хозяин – барин». Помню, как я возмущалась, что отец не разрешает маме остричь ее длинные волосы или категорически запрещает мне носить брюки, а уж тем более входящие в моду джинсы. Мама сказала:
– Нина, какая разница, что носить? Одежда – эта рама, а ты картина. Если картина шедевр, не важно, какая рама. А ты мне вполне удалась. В любой одежде будешь выглядеть королевой.
Мама прекрасно шила и вязала, так что наряды у меня всегда были самые модные, а идеи мы с мамой черпали из журнала «Rigas Modes», а потом из «Бурды» – с условием, что они пройдут папину цензуру. Но мама умела его убедить, так что иной раз утром он отменял свой вечерний запрет.
– Я подумал, – говорил он, не глядя на меня, – и решил, что ты можешь пойти на этот день рождения. Но чтобы к девяти дома была!
– Спасибо, папа, – тоном примерной девочки отвечала я, переглядываясь с мамой, которая прятала усмешку. Конечно, возвращалась я в начале одиннадцатого.
Только после собственного замужества осознала я правоту старинной поговорки: «Ночная кукушка дневную перекукует» – и поняла, насколько отец в этом смысле зависим от мамы – он был из породы однолюбов. А «ночной кукушке» приходилось очень и очень стараться, потому что влияние бабы Пани и деда Павы было велико, и отец всегда находился как бы между молотом и наковальней, особенно когда мы все жили вместе. Правда, я этого не помню, но Гошка рассказывал мне о происходивших время от времени скандалах.
Но жизнь постепенно менялась. Через десять лет после смерти деда Павы скончалась баба Паня. Хотя она жила отдельно от нас, у всех, думаю, у отца тоже, было чувство, что убрали каменную плиту, которая давила на нашу семью и не давала вздохнуть свободно. Мама, несмотря на возражения отца, тут же устроилась на работу в районную библиотеку. Она хотела сделать это сразу, как я поступила в институт, но тут слегла баба Паня, и маме пришлось ухаживать за свекровью.
Только с началом перестройки мама стала свободно высказываться. Теперь мы бурно обсуждали все происходящие события и телевизионные репортажи, но отец по-прежнему отмалчивался или просто уходил. В собственной семье он оказался изгоем: мама по-прежнему вела дом, но отца практически игнорировала и во всем поступала по-своему, даже постриглась вопреки его запрету.
Именно тогда, в конце восьмидесятых, и проявилась его болезнь. Диагноз был известен, операция оказалась не слишком удачной, химиотерапия болезненной. От повторной операции отец отказался и медленно умирал у нас на глазах, страдая от мучительных болей и от крушения всех прежних идеалов – если они у него, конечно, были. Но привычное ему устройство мира рушилось на глазах.
Лежал он в родительской спальне на своем кожаном диване, категорически отказавшись перебираться на более удобную материнскую кровать. Он сделался раздражительным и капризным, что вполне понятно. Маме пришлось уволиться, чтобы ухаживать за отцом, что она делала спокойно и отрешенно, не срываясь и не жалуясь. Мы с Гошей помогали по мере сил.
Я тогда жила у мужа, с которым собиралась разводиться, а Гоша все еще ходил в холостяках, хотя уже отметил сороковник и успел обзавестись отпрыском. Никогда не понимала его отношений с женщинами! На мой взгляд, он вечно сам осложняет себе жизнь, придумывая какую-то неземную и всегда неразделенную любовь. Сначала это была нервическая Лиля, которая бегала за ним как кошка и которую он «пожалел». А потом случилась Ольга, недоступная и прекрасная, совершенно не собиравшаяся бросать мужа-академика ради какого-то жалкого архивиста. Хорошо, что мама познакомила Гошку с Соней, а то он до седых волос так и метался бы от одной великой любви к другой.
Не знаю, возможно, я слишком практична, но еще ни разу не посещало меня чувство, подобное Гошиным страстям. Или это сказывается мой род деятельности – медицина? Врачи довольно часто становятся жёсткими циниками, слишком много страданий им приходится наблюдать. Гошка всегда говорил, что мне одна дорога – в хирургию: «Режешь по живому!» Я и сама вначале мечтала о хирургии, но, поразмыслив здраво, все-таки выбрала не такую тяжелую специальность. Точно так же я стараюсь избегать и тяжелых отношений – одного раза мне оказалось достаточно.
У меня было множество романов, ничем не закончившихся, и три брака. Первый развалился как раз из-за того, что муж пытался ухватить меня покрепче. Мы были сильно влюблены, но потом оказалось, что Аркадий патологически ревнив и норовит запереть меня в четырех стенах. Какое-то время я помучилась с ним, а потом развелась, навсегда сохранив чудесные отношения с его матерью – с первой свекровью мне повезло.
Наша дочь тогда была совсем маленькая, но, похоже, до сих пор не простила мне развод с ее отцом. Она чрезвычайно на него похожа нравом и манерами: сидит, закинув ногу на ногу, и пьет чай, хлюпая, в точности как Аркадий. И такая же собственница. Именно поэтому мой второй брак долго не продержался: муж был неплохим человеком, пытался найти подход к падчерице, но дочь приняла его в штыки, и, помаявшись некоторое время, мы расстались к обоюдному облегчению.
За Николая я смогла выйти замуж, когда дочь повзрослела и сама принялась крутить романы, так что личная жизнь матери перестала ее волновать. Отношения у них ровные, и я рада. Николай – моя тихая гавань. Главное, что у нас с ним полное взаимопонимание и хорошие партнерские отношения: он закрывает глаза на мои выкрутасы, а я стараюсь не замечать, как он распускает свой павлиний хвост.
Но я забежала далеко вперед! Вернемся в прошлое, в те страшные дни, которые перевернули мой мир окончательно. Тогда я приехала рано, оставив выздоравливающую от очередной простуды дочку на свекровь. Открыла дверь своим ключом и сразу прошла на кухню, чтобы разгрузить сумки. Увидела там бикс со шприцем и поняла, что мама только что сделала отцу укол морфина, который мы доставали всеми правдами и неправдами – спасибо, и мои, и отцовские коллеги помогали.
Я направилась к родительской спальне, дверь которой была приоткрыта, и словно перенеслась в прошлое: снова я, двенадцатилетняя, подслушивала под дверью! На этот раз я услышала все, тем более что замолк телевизор, который у отца работал почти круглосуточно.
– Ну что, легче стало? – спросила мама.
– Да, спасибо. – Потом раздраженно добавил: – Зачем ты выключила телевизор?
– Тебе вредно так много смотреть новости. Ты нервничаешь, и боли усиливаются.
– Ничего, скоро отмучаюсь. Наконец заживешь по-своему.
– Да зачем же скоро? Ты еще помучаешься, пострадаешь. А я уж все силы приложу, чтобы ты подольше протянул.
– Господи, Катя! За что ты так со мной?! – В голосе отца послышались слезы, а у меня мурашки поползли по спине.
– А то ты не знаешь. Смотри-ка, Господа вспомнил! Господь-то, может, и простит, да я вот нет.
– Катя, – простонал отец. – Что ж в тебе никакой жалости нет?
– А где была твоя жалость, когда ты моих родителей на тот свет отправил?
– Это не я!
– Не ты, так папаша твой, гореть ему в аду вместе с маменькой.
– Твои родители были врагами народа.
– Врагами народа! – засмеялась мама, и от ее смеха мне стало совсем жутко. Я не могла двинуться с места и продолжала слушать. – И ты все еще веришь в эту чушь? Их давно реабилитировали! Конечно, тебе надо верить. А то что же получится, ты свою жизнь псу под хвост бросил? Мало того что бросил, так еще и клыки кровавые ему утирал.
– Катя…
– А где твоя жалость была, когда ты меня, четырнадцатилетнюю девочку, силком брал? Герой войны, вся грудь в орденах! Защитник, победитель! В каких войсках ты служил, герой? В заградотряде? Своих расстреливал?
– Я нормально служил, в разведке. Никого я не расстреливал. Ни тогда, ни потом. Ты же знаешь, я только с бумагами дело имел.
– Да твои бумаги хуже винтовок! Особенно тот донос, что ты…
– Катя, я ж сколько раз прощения просил за ту глупость!
– Подлость!
– Хорошо, подлость. А что силком, то виноват, знаю. Ну, не сдержался! Одичал на войне, а тут ты… такая. И мы ж поженились!
– Да я бы за тебя не пошла, кабы не отец твой, будь он проклят. Сказал: лучше выходи за сына, иначе и тебя с бабкой закатаю за крутые горки. А мать твоя, добрая душа, до своей смерти меня попрекала, что я невинность не соблюла. Я! Не соблюла!
И тут мама так выругалась, что я аж присела. Но самое страшное ждало меня впереди.
– Катя, ну что толку вспоминать? Не вернуть уже, не исправить. Давно забыть пора. Разве мы плохо жили?
– Забыть пора?! Как я могла забыть, когда ты чуть не каждую ночь мне напоминал? Ты ж видел, знал, не мог не знать, что и любить тебя не люблю, и в постели еле выношу! Сколько раз просила: отпусти, освободи! Нет…
– Зато дети у нас! Вон какие хорошие. И внуки…
– Дети?! – Голос мамы изменился, он зазвучал зловеще и словно сочился ненавистью. – Да дети-то не твои. Я их от другого мужчины родила. Ты не способен оказался, и слава богу, не хватало еще убийц плодить.
– Ты врешь! Не может этого быть! Я же следил за тобой, я… Ах ты су-ука…
– Следил, да не уследил. Христом Богом клянусь, дети не от тебя.
Отец вдруг завыл в голос, зарычал, зарыдал. Я отскочила от двери, но ноги меня не слушались, и я прислонилась к стене. Вышла мама. Увидев мое потрясенное лицо, она кинулась ко мне, обняла и прижала к себе, бормоча:
– Девочка моя, ты слышала?! Прости, прости! Я не хотела, чтобы вы знали, не хотела. Но сил моих больше нет…
И мы заплакали обе.
Спустя два дня отец застрелился. Он как-то сумел слезть с дивана и на коленях дополз до письменного стола, где в одном из ящиков лежал его наградной пистолет. Зарядил и выстрелил себе в рот.
Потом-то мама рассказала мне историю своего замужества и нашего появления на свет. Я еще долго осознавала услышанное: поражалась, что мама оказалась способна на такой порыв страсти; удивлялась, как она решилась броситься на шею практически незнакомому человеку; переживала и ужасалась, представляя, каково ей было сорок пять лет делить постель с нелюбимым мужем. И в то же время я невольно жалела Вилена Кратова, для которого существовала лишь одна женщина в мире – его жена.
Вилен
(Рассказывает Екатерина Кратова)
Родителей своих я совсем не помню – мне было пять лет, когда их арестовали. Зато помню ночной обыск. Один из товарищей меня в кроватке заметил и к кобуре потянулся: «Ишь, уставилась!» Пистолет вынул, на меня наставил и крикнул: «Пу!» – а сам смеется. Я заплакала, бабушка меня на руки подхватила, стала успокаивать. Почему нас с бабушкой не тронули, я не знаю.
Квартира странно была устроена: длинный коридор, а вдоль него три комнаты: маленькая, большая и средняя, потом кухня и ванная с крошечным окошком на улицу. Мы были посредине, а соседи по бокам, хотя это одна семья. После ареста родителей мы с бабушкой переселились в маленькую комнату, а нашу заняли соседи. Бабушка объясняла, что на самом деле это лишь часть восьмикомнатной квартиры, некогда принадлежавшей ее семье: бабушкин отец был видным адвокатом, а мать получила богатое приданое. Не знаю, когда именно построили перегородку, разделив жилье, но нам достались кухня, три господские комнаты и конурка прислуги, в которой устроили ванную и туалет. Я-то другой жизни и не знала, но бабушка часто рассказывала мне о своей молодости: революцию 1917 года она встретила тридцатилетней вдовой с семилетней дочерью на руках.
Соседями нашими были Кратовы: Павел Мартынович – Пава, Прасковья Анисимовна – Паня, их дочь Клава и сын Вилен, названный так в честь В. И. Ленина – он родился через три дня после кончины вождя. Кратов был суров с детьми, а Паня обладала скандальным характером, так что Клава сбежала из дому при первой же возможности: поступила в техникум и ушла в общежитие, а перед самой войной вышла замуж и уехала в Орехово-Зуево. Вилену в 1941 году было всего семнадцать, но он все равно ушел на фронт. Паня, обожавшая сына, выла, как по покойнику, пока на нее не наорал Пава. Я тогда тоже расстроилась, потому что Вилен всегда хорошо ко мне относился, угощал конфетами и даже играл со мной в догонялки в длинном коридоре, когда его родителей не было дома.
Бабушка, работавшая в яслях (из школы ей пришлось уйти после ареста моих родителей), категорически отказалась эвакуироваться: боялась, что возвращаться будет некуда. Так что всю войну мы провели на Полянке. Было страшно, холодно и голодно, но я вспоминаю эти годы со светлым чувством, потому что мы с бабушкой остались в квартире одни: Кратовы в страшной спешке уехали в середине октября 1941 года, когда немцы подступили к самой Москве. Вернулись они только летом 1944-го, а в марте 1946 года объявился Вилен – живой и здоровый.
Я смотрела на него с восторгом: герой войны, красавец! Но восхищалась совершенно бескорыстно, как каким-нибудь киноактером вроде Сергея Столярова, на которого, кстати говоря, Вилен был и похож. Мне только исполнилось четырнадцать, настроена я была весьма романтично, мальчикам нравилась, но держалась строго и вообще была созданием целомудренным и невинным, что не мешало мне слегка кокетничать с одноклассником Аликом Сидориным. Представления о любви были у меня наивными до крайности, и дальше поцелуев фантазия не простиралась. Тем страшнее оказалась реальность.
Было начало апреля. Я пришла из школы и решила поменять перегоревшую в люстре лампочку, не дожидаясь прихода бабушки. Потолки высокие, а стремянка тяжелая, поэтому я подвинула круглый стол к центру, поставила на него стул и полезла. Лампочку поменяла и хотела было уже слезать, как вдруг кто-то постучал в дверь, а потом вошел. Это был Вилен. Не знаю, чего он хотел изначально, но увидев меня, стоящую на верхотуре, изменился в лице. Я успела переодеться в халатик, который был мне коротковат, да к тому же все время расстегивался, так что, наверно, ему были видны мои ноги вплоть до трусов. Но тогда я этого не поняла.
– Что ты такое делаешь? – спросил Вилен, подходя ближе.
– Лампочку поменяла!
– Попросила бы меня. Давай прыгай. Я поймаю.
Я и прыгнула, дура. Вилен поймал меня, посадил на стол, стиснул и поцеловал. Я была так ошарашена, что даже не протестовала. В следующую секунду стул был отброшен в сторону, я лежала на столе, а руки Вилена шарили по моему телу. Я не отбивалась, потому что была в каком-то ступоре и не понимала, что происходит, только отворачивала голову, чтобы он не лез своим языком мне в рот. А потом мне стало больно, и я закричала. Вилен зажал мне рот рукой, я его укусила, но не остановила. Наконец все закончилось, но он не сразу слез с меня – лежал, тяжело дыша, а я смотрела в потолок, придавленная тяжестью его тела. Ни единой мысли не было в моей бедной голове. И тут раздался густой бас Кратова-старшего:
– Ты что натворил, поганец? Зачем девку испортил? Теперь хлопот не оберешься.
Вилен встал, я услышала звук пощечины, и все затихло – они вышли. Я перебралась на диван и скорчилась там, уткнувшись в подушку, а в квартире еще долго бушевал скандал, к которому присоединилась и пришедшая с рынка Паня. Голоса то приближались, то удалялись, но я не слушала. Потом вернулась бабушка, и скандал вспыхнул с новой силой. Не знаю, до чего они доорались, но Вилен в тот же день куда-то уехал – подозреваю, что к сестре.
Я неделю пролежала на диване, почти не ела, даже в туалет не выходила – бабушка оставляла мне ведро. Дверь я закрывала на ключ. Потом немножко отошла. Скоро стало ясно, что я не забеременела, чего все боялись. Кое-как доучилась до конца учебного года. Я ходила, опустив голову, и чувствовала себя грязной и опозоренной, тем более что Паня не уставала мне об этом напоминать, всячески обзывая. Если это слышала бабушка, она кидалась меня защищать, а потом сваливалась с сердечным приступом, так что я старалась не жаловаться. Да и переговорить Паню было невозможно: на одно твое слово у нее находился десяток ответных, да еще и матерных.
– Вырастили шалаву подзаборную, – говорила Паня, помешивая суп. – Ишь, горазда подол задирать!
– Я не задирала. Это ваш Вилен, – тихо бормотала я, норовя побыстрей проскочить к себе с горячим чайником.
– Виле-ен! Как же! Сучка не захочет – кобель не вскочит! А ты слушай, когда тебе говорят. Что, правда глаза колет?
Пава помалкивал, лишь криво усмехался, но меня не оставляла мысль, что он, стоя в дверях, видел мое унижение, но не остановил сына: дал ему кончить и только тогда рявкнул. Никуда мы с бабушкой не ходили – ни к врачу, ни в милицию: я категорически отказалась, сказав, что не переживу такого стыда. Уехать нам было некуда, я это понимала: родственников не осталось, здоровье у бабушки плохое – куда ехать, где жить, на что? Бабушка пыталась как-то меня утешать. Ради нее я старалась сохранять внешнее спокойствие и плакала только в ванной. Но когда оставалась в квартире одна, что случалось не часто, я рыдала в голос, кричала криком, рвала зубами полотенце – на диване, накрывшись двумя подушками, потому что один раз мне застучали в стену. Шла неделя за неделей, месяц за месяцем, и мне стало казаться, что я справлюсь, выживу, что я не настолько сломана. А потом…
Была середина лета, я сидела на широком подоконнике и читала. Подняла глаза и увидела, что в дверях стоит Вилен. Я вскочила и ухватилась руками за раму открытого окна, закричав:
– Не подходи, спрыгну!
Вилен не стал подходить. Вместо этого он вдруг рухнул на колени и пополз ко мне, протягивая руки:
– Катя, Катенька, прости меня, жить без тебя не могу, люблю тебя, Катенька, прости…
Я окаменела. Никак такого не ожидала. Он дополз до окна – я смотрела на него сверху и видела слезы в глазах. В голове у меня что-то противно звенело, я вся дрожала. Сделала шаг назад, но Вилен успел подхватить меня – стащил с подоконника и уложил на пол. И все повторилось. И снова я не сопротивлялась. Мне казалось, это не со мной происходит. Не может быть, чтобы со мной. Я словно перестала существовать, растворилась в небытии, в тоскливом оцепенении обреченности. Вилен долго не отпускал меня, целовал, бормотал что-то о любви…
Когда пришла бабушка, я сидела на диване в полной прострации. Посмотрела на нее рассеянным взором и сказала:
– Вернулся Вилен.
Бабушка ахнула, вгляделась в меня, схватила за плечи, встряхнула:
– Катя, он что? Снова?
Я бессильно пожала плечами. Она села рядом и закрыла лицо руками. Не знаю, сколько мы так просидели. Кто-то кашлянул в дверях – это снова был Вилен. Бабушка встала и выпрямилась, надменно подняв голову. Я невольно улыбнулась: бабушка сразу превратилась в серовский портрет Ермоловой, на которую вообще-то была сильно похожа, а сейчас еще и одета во все черное. Репродукция, вырезанная из журнала «Огонек», висела у нас на стене.
– Тетя Аня, – начал Вилен, но бабушка его прервала:
– Для тебя – Анна Иннокентьевна.
– Анна Инно… Иннокентьевна, я хочу жениться на вашей внучке.
– Жениться?! Да она девочка! Школьница!
– Когда школу окончит.
– Как ты мог, Вилен? Как ты мог так с нами поступить? Ты забыл, как мы тебя жалели, как утешали, когда отец ремнем в кровь избивал? Прятали тебя… С уроками помогали… Я думала, ты другой, а ты ничем не лучше отца!
Бабушка не выдержала и заплакала.
– Я виноват, виноват! – закричал Вилен. – Но я люблю Катю!
– Да что ты знаешь о любви, – усталым голосом произнесла бабушка и опустилась на диван. – Катя, подай мне капли.
Я принесла бабушкино лекарство, она выпила. Вилен так и стоял столбом посреди комнаты, беспомощно на нас глядя. Я не понимала, как он мог раньше казаться мне красивым и добрым – вспомнив сцену на полу, я вздрогнула. В этот раз было еще больнее, чем в первый, потому что он озаботился презервативом, но это я после поняла. Я посмотрела Вилену в глаза – его аж пошатнуло от моей ненависти – и сказала:
– Я. Никогда. Не выйду. За тебя. Замуж.
– И что же мне делать?
– Понятия не имею.
Вилен ушел. Через некоторое время заглянул Пава:
– Анна Иннокентьевна, позвольте вас на пару слов.
Бабушка ушла. Вернулась она мрачнее тучи и белая как бумага. Накапала себе еще капель и сказала мне сдавленным голосом:
– Пойди, деточка, поговори с Павлом Мартыновичем.
– Зачем?
– Пожалуйста.
Я пошла. Пава оглядел меня внимательно и покачал головой:
– И что он в тебе нашел? Чем зацепила? Черная, как галка. Ни тебе сисек, ни задницы, тьфу! Какая из тебя жена?
– Я не выйду замуж за вашего сына.
– А куда ты денешься? Выйдешь как миленькая.
– Я пойду в комсомольскую организацию и расскажу, что ваш сын со мной сделал.
– Ишь ты, смелая! Да кто тебе поверит? Позору не оберешься, и все. Не хочешь замуж? Значит, так будешь с ним жить, без замужа. И никто тебя не защитит, потому что бабка вслед за родителями твоими отправится, поняла? Поняла, спрашиваю?
– Но я не хочу! – закричала я. – Я терпеть его не могу!
– Ничего, стерпится – слюбится. Окончишь школу, и распишетесь. И не рыпайся никуда! Ты знаешь, где я работаю? Из-под земли достану и в ту же землю зарою.
Я вернулась к себе, и остаток вечера мы с бабушкой молча просидели за столом напротив друг друга. Долго не могли заснуть, вздыхая каждая на своем диванчике. Потом я услышала, что бабушка плачет, и легла к ней под бочок.
– Прости меня, деточка, прости! Не уберегла я тебя! Надо было нам в эвакуацию ехать да там и остаться…
– Бабушка, не надо! Может, Вилен меня разлюбит и раздумает жениться…
Но мои наивные надежды рухнули буквально через неделю. Вечером Вилен подкараулил меня и схватил за руку, увлекая в свою комнату:
– Иди сюда.
– Пусти, закричу!
– Кричи, никто не придет. Только доведешь бабку до нового приступа, и все. Пойдем по-хорошему. У меня и резинки есть, чтоб без последствий. Подготовился. Ну, давай! Теперь-то ты чего ломаешься?
– Я не хочу! Мне больно!
– А я осторожненько.
– Ты сказал – после школы!
– Поженимся, да. Я ж слово дал. А сейчас чего зря время терять?
Так оно и продолжалось все эти два года. Бог мой, как мне было стыдно! Каждый день, каждый час! В школе я старалась никому не смотреть в лицо: вдруг они по моим глазам поймут, какая я? Увидят все, что Вилен делал со мной ночью… Я начала думать, что и правда испорченная, раз со мной такое произошло. Наверно, сама виновата: улыбалась Вилену, смеялась его шуткам, смотрела восторженными глазами…
Потом мы поженились. Не знаю, как Кратовы это устроили – мне было всего шестнадцать. Жизнь моя кончилась. Моя собственная, отдельная, самостоятельная жизнь. Учиться они не позволили. Пава пристроил меня на Лубянку – секретаршей к небольшому начальнику. Сидела на телефоне, перебирала бумажки, научилась печатать и стенографировать. Вилен работал там же, но в другом отделе, поэтому на работу и с работы я ездила с ним. Под конвоем, как горестно я думала. Единственной моей радостью и утешением была бабушка.
Надо отдать ему должное, Вилен меня действительно любил. Но я от его любви задыхалась: это была липкая, обволакивающая страсть, патологическая зависимость, превращавшая меня в его обожаемую игрушку, драгоценную вещь, наркотик. Он по-своему берег меня, старался защищать от свекрови, которая никак не могла пережить, что ее сын женился на порченой девке – не важно, что он сам ее и «испортил».
Так прошло четыре года, и Кратовы стали поговаривать о ребенке, но забеременеть у меня не получалось, хотя вроде бы по женской части все было в порядке. Я подозревала, что дело в Вилене, но эти свои мысли не озвучивала. Я и сама не знала, хочу ли ребенка. Наверно, хотела. Но не от Кратовых. Мне казалось, мое тело отвергает кратовское семя, не дает ему прижиться. Может, так оно и было, кто знает.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Стихотворение А. К. Толстого.
2
Анатолий Тимофеевич Фоменко – советский и российский математик, автор «Новой хронологии», которую специалисты причисляют к псевдонауке.
3
Стихотворение Ганны Шевченко, 2015.