Хроники Великих Магов. Абрамелин

Маркус так часто размышлял вслух о своих планах, что и Генрих, и Жак постепенно стали верить, что всё это осуществимо. А ещё они стали верить, что тоже хотят себе такой судьбы. И стали готовиться к ратному походу. Пока только мысленно. Эти мечты и связывали компанию. Генрих верил в это беззаветно и уже видел себя мчащимся на боевом коне на неверных, захвативших Гроб Господень, или командующим осадой замка. Жак в глубине души понимал, что ему, старшему брату у двух сестёр, перейдёт и пекарня, и довольно прибыльная лавка отца, но, за компанию, тоже верил, что станет рыцарем.

– Привет, Жидовская харя, – поздоровался Маркус, – видал как наш пекаришка поднялся? Сейчас ему всяких вкусностей надарят, Эльзе отнесем.

– Я не еврей! Прекрати меня так называть! И шутки у тебя дурацкие, – огрызнулся Генрих, – а зачем мы подарки Эльзе понесем? Их же съесть можно.

– Меняла, значит – еврей, – заключил Маркус тоном, не допускающим возражений, – смотри, Жак уже заканчивает. Пошли поближе!

Друзья стали проталкиваться к сцене. Народу было много, и Генрих сам вряд ли пробился, но Маркус шел как боевой конь латного рыцаря сквозь строй вражеской пехоты. Вскоре они были совсем рядом с подмостками. Рождественский епископ заканчивал свою проповедь:

– Оглашенные, изыдите из храма Господня! Мессы же для верных сегодня не будет. Ибо я вижу только оглашенных, – Жак воздел руки к небу, и вся толпа грохнула хохотом.

На сцену вышел представитель городского совета. Он поблагодарил мальчишек за представление и вручил награду: хористам по большому пакету с угощениями, а епископу – целый мешок. Жак, сияющий как полуденное солнце, спустился по лестнице с подмостков и подбежал к друзьям. Смотрелся он комично: в обнимку с мешком, в крашеных тряпках, в тиаре, сбившейся на затылок круглой головы. Подбежав, парень сразу выпалил, обращаясь к Маркусу:

– Ну что, с Эльзой виделся?

– А то! –похвастался здоровяк, – Пошли, пока в трактир люди не повалили. Потом её не отпустят.

Маркус взял у Жака мешок и легко закинул себе на плечо. Генрих понял, что он один ничего не понимает:

– Может мне кто-нибудь объяснит мне, что происходит?

Маркус с мешком уже проталкивался сквозь толпу. Жак схватил Генриха за рукав и потянул следом, объясняя на ходу:

– Эльза обещала, в честь Рождества и по дружбе, за мешок еды ублажить нас как мужчин.

Генрих оторопел. Какая-то холодная слабость возникла в голове и спустилась по позвоночнику к ногам, делая их ватными.

Эльза, дочь хозяина корчмы Вильгельма Бретца, была неотъемлемой частью их дружной шайки. Её взяли в компанию за боевитый характер и простоту общения. Относились к девочке как к другу. Вернее, теперь относились. В начале знакомства её скорее опекали. Девочка была старше мальчишек, а девочки всегда взрослеют раньше, но её старались защищать, как должны защищать девочку настоящие рыцари. Однако, обладая боевым характером, она вскоре доказала свое равное положение. После нескольких удачных налетов на окрестные сады и победоносной драки с мальчишками из еврейской общины, Эльза перешла в разряд «свой парень», коим и числилась до сих пор. Или уже не числилась? Генрих совсем запутался. В последние несколько лет Эльза не показывалась в компании. Она стала совсем взрослой. При встрече приветствовали друг друга, даже общались, но собрания на задних дворах девушка посещать перестала. Забот у неё прибавилось. Эльза помогала отцу, содержащему корчму и рано овдовевшему, вести хозяйство.

Тем временем, толпа на площади не расходилась, на подмостках стали выступать приезжие жонглёры. Потом обещали пьесу. Возле лавок с едой толпились кучки проголодавшихся, а может, просто желающих порадовать себя или близких долгожданным после поста угощением. По стайке младшей детворы можно было безошибочно определить лавку с игрушками. Генрих засмотрелся на рождественскую идиллию и, не заметив, столкнулся с девочкой лет двенадцати, стоявшей рядом с матерью. По одежде можно было определить, что семья не бедствует. На девочке был надет яркий кафтанчик из гобелена и бархатный берет. На женщине – платье–роб9 и рысья жилетка, на голове – горж10 со шлейфом. И мать и дочка оказались блондинками. Но если женщина была какая-то бесцветная, с бледной кожей, волосами цвета соломы, водянистыми серыми глазами и почти незаметными бровями, то лицо девочки иначе как ангельским назвать было трудно. На курносом лице в обрамлении золотых кудряшек ярко сияли синие глаза и коралловые губы. Мать грозно посмотрела на налетевшего мальчика. Девочка же ничуть не разозлилась, даже улыбнулась:

– Меня Катарина зовут. Мы недавно в этот город переехали.

Генрих покраснел. С ним не часто заговаривали ангелы. Он сразу не смог ничего сказать. Сказала мать девочки:

– Катарина, девочке неприлично на улице первой заговаривать с незнакомцами!

– А я и пытаюсь познакомиться. Как же он перестанет быть незнакомцем, если мы не познакомимся?

Жак, уже отбежавший на изрядное расстояние, заметил, что Генрих не следует за ним, вернулся, крепко схватил друга за руку и снова потянул с площади:

– Побежали. Эльза весь день ждать не будет.

На окраине площади народу было не очень много, и друзья перешли на бег. Оглянувшись на ходу, Генрих крикнул девочке:

– Меня Генрих зовут. Генрих Крамер.

Катарина помахала ему рукой вслед.

Мальчишки уже добежали до улицы Бычков. Там, опустив мешок на мостовую, ждал Маркус. Поднимая ношу на плечо, парень поинтересовался:

– Генрих, ты теперь с ведьмами водишься?

– С какими ведьмами? – не понял Крамер.

В разговор вступил Жак. Ему захотелось первым выдать интересную информацию:

– Эти, с которыми ты разговаривал – Эленча фон Штетенкорн и дочка ее Катарина. Они колдуньи.

– На самом деле колдун – отец Катарины, медикус Рейнмар фон Штетенкорн, местный хирург и аптекарь, – вмешался в разговор Маркус, – и это, не настоящая его фамилия. Поговаривают, что он под фамилией жены сбежал из Богемии, где его приговорили к сжиганию на костре за колдовство. У них аптека на улице Рыцарей. Ну ладно. Пошли к Эльзе, – перевел он разговор на более важную тему, взвалил мешок на плечо и первым двинулся по улице.

– А как вы вообще с Эльзой сговорились?

– Не мы, а я, – похвастался сын пекаря, – я принёс как-то в корчму, что на Мельничной улице, к её отцу Вильгельму Бретцу, свежие булочки. Он у нас всегда заказывает хлеб к обеду и булочки рано утром. Для постояльцев, что у него заночевали. Корчма, как вы знаете дорогая, останавливается не абы кто. А благородные господа любят себя по утрам булочкой побаловать.

И Жак поведал следующую историю.

Как всегда, ещё до рассвета, принёс он лоток свежевыпеченных булочек. Шёл Рождественский пост, поэтому булочки испекли постные. Зашёл, как водится, не через главный вход, а сзади, с улицы Кожевенников, через кухню. Возле дверей стояла телега. Повар с поварятами принимали свежие овощи и рыбу, привезённые из одной окрестной деревни. Жак привычно прошёл через кухню и начал выгружать выпечку в корзину на столе в обеденном зале. Тут он услышал какую-то перебранку наверху, где находились комнаты постояльцев. Жак был мальчиком любопытным и любил рассказывать всякие интересные истории. Он решил послушать, о чём и с кем ругается богатый гость. Может, будет, что рассказать вечером товарищам. А если ничего интересного, можно немного и дофантазировать.

Тихо поднявшись по деревянной винтовой лестнице, пекарёнок осторожно выглянул из-за верхней ступеньки. Колпак он предусмотрительно снял, чтобы он не торчал над уровнем пола, выдавая притаившегося шпиона. Всё тело распласталось по ступенькам, стремясь, стать с ними одним целым. В коридоре второго этажа одна из дверей была приоткрыта, и из неё доносился грозный шепот господина Бретца:

– Господин Курцман, Вы самый уважаемый мой клиент, я и помыслить никогда не мог, что такой благородный человек может совратить невинное дитя!

– Скорее она меня совратила, – неуверенно оправдывался другой мужской голос, – Ваша дочь пришла застилать мне постель. И на дитя она не очень…

– Как бургомистр посмотрит на то, что Фолькер Курцман обижает простых горожан?– как будто не слыша собеседника, перебил его первый говоривший, – Разрешит ли глава города и дальше Вам торговать замечательными доспехами из Баварии? И как расценит Его Преосвященство Архиепископ Кёльнский прелюбодействе с юной христианкой? Как отреагирует госпожа Курцман на то, что её муж портит маленьких девочек?

– Может как-то можно…

– А ведь девочке еще жениха себе искать! – начал заламывать рука несчастный отец. – Кто возьмет замуж жертву насилия?!

Жак не был дураком, и понял, что речь идет об Эльзе, так как других дочерей у господина Вильгельма не было. В это время эта самая жертва насилия выглянула в коридор. Жак не успел спрятаться, и Эльза его заметила. Она выскользнула из комнаты, плотно прикрыла дверь и показала рукой Жаку, чтобы он вышел на улицу. Сама пошла следом. Одета девушка была в отцовский распашной упленд11 поверх её нижней рубашки. Из-за разницы в росте с отцом, казалось, что на девушке длинное платье со шлейфом и рукавами, по новой моде, длиннее рук. Только прорезей от локтей не хватало, поэтому рукава пришлось закатать. Копна вьющихся тёмно-русых волос ещё не была убрана в причёску.

На улице в столь ранний час никого не было. Эльза, прикрыла входную дверь, схватила Жака за плечи и прижала к стене. Роста они были почти одинакового, а такой силы, с которой её руки толкнули шпиона, вряд ли можно было ожидать от молодой девушки. Жертва насилия заговорила громким шепотом:

– Ты что видел, Хлебный мякиш?

Хлебным мякишем Жака называли в компании.

– Вообще ничего не видел, – с невинным видом сказал парень. Эльза успокоено ослабила хватку, а Жак уточнил, – к тому времени, когда я пришел, уже всё закончилось. Зато услышал предостаточно!

Девушка снова усилила железный захват:

– Я сейчас отца позову, и он тебя убьет!

Жак вообще не сопротивлялся. Он не боялся одного из лучших своих друзей – Эльзу, Жаку было весело:

– Пока ты побежишь за отцом, я убегу и всем всё расскажу. А будешь орать, разбудишь людей, и я опять же всё расскажу, – рассудительно предложил варианты развития ситуации юный шантажист, – а вы с отцом всех постояльцев так грабите, или только очень богатых? И со сколькими ты кувыркалась? Детей ещё не завела?

Последние слова сын пекаря уже прохрипел, так как руки девушки сомкнулись на шее говорившего. Если бы взгляд действительно мог жечь, на голове Жака уже бы появились два не предусмотренных природой отверстия. В душе Эльзы боролись демоны. В этот момент она была способна на многое. Жак по-настоящему испугался, но девушка ослабила хватку и устало опустила руки. Она села на ступеньку входа и спокойно сказала:

– Отец всегда приходит, когда всё ещё не закончилось, – она снизу вверх посмотрела на Жака, – чего ты хочешь?

Парень сначала хотел сказать, что всё нормально, они друзья и ничего не нужно. И уже почти сказал. Однако взрослеющий организм как-то бурно реагировал на всю эту историю. Отец же приучил будущего наследника семейного дела, что в получении собственной выгоды друзей не бывает. Жак, решившись, выпалил:

– Хочу побыть с тобой как с женщиной!

Прыжком рыси вскочила девушка со ступеньки и не останавливая движение, наотмашь ударила обидчика по уху. Жак рухнул, как от удара кистенем12 или боевым пражским цепом13. Девушка испугалась, что убила насмерть, склонилась над пострадавшим, начала трясти, бить по щекам. Парень медленно открыл глаза:

– Не тряси, и так голова раскалывается. Я же пошутил, дура.

– А я согласна. Потом, если трепаться станешь, скажу, что ты это придумал, чтобы не жениться. Наследство у тебя неплохое наклёвывается. На крайний случай и такой жених сгодится.

– Да не надо! Не расскажу я никому, – пошел на попятную кавалер. Такая перспектива его не радовала.

Эльзе же понравилась своя идея. Отступать она уже не собиралась:

– На Рождество, когда тебе дадут мешок с угощениями, принесёшь их мне. Отец меня отпускает погулять, приду к задней двери вашей пекарни, после выступления, каким ты хвастался. Твой отец на площади торговать будет, никто не помешает. Всё, иди.

Жак встал с мостовой и быстро пошел прочь. Вдруг глаза девушки загорелись идеей. Она догнала друга:

– Маркуса с собой возьми. Мы же все друзья, – добавила она довольно странный довод.

Парень снова заспешил по улице, а девушка прижалась спиной к стене и мечтательно прикрыла глаза. Маркус ей нравился.

Такую вот историю и поведал Жак, пока друзья шли вдоль улицы Бычков. Только он конец изменил. Сказал, что это он настаивал и предлагал угощения. И не уточнил, что кроме него Эльза звала только Маркуса. Она же сказала про дружбу, а Генрих тоже был другом. Так за разговором они подошли к задней двери пекарни. Эльза уже нетерпеливо мерила ширину улицы шагами:

– Где вы ходите? Отец только на час отпустил. Открывай, Жак, тут она заметила Генриха, – О! А ты что тут делаешь?

И Генрих и Эльза одновременно посмотрели на Жака. Эльза – возмущенно, Генрих – ища поддержки. Сын пекаря сделал вид, что в башмак ему попал какой-то посторонний предмет, и стал сосредоточенно переобуваться. Маркус же был поглощен разглядыванием Эльзы. Раньше он воспринимал подругу только как приятеля по играм. Сейчас же он видел перед собой вполне сформировавшуюся девушку. Теперь на лице больше бросался в глаза не нос, напоминавших раньше репку, а большие карие миндалевидные глаза, взгляд которых завораживал любое живое сердце. Губы, ранее казавшиеся излишне пухлыми, теперь казались созданными исключительно для поцелуев. Лицо в обрамлении вьющихся волос цвета весенней темной соломы уже не казалось излишне круглым.

Одета Эльза была по-праздничному нарядно. Голову, по последней бургундской моде, венчал омюсс14. Волчий полушубок был накинут на плечи. На девушке было белое нижнее платье, сверху – зеленое сюрко15. Удивительным в наряде было то, что нижнее платье, подобно верхнему тоже имело глубокое декольте, так что можно даже было увидеть большую родинку на левой части груди. Или, на левой груди. Смотря, какой смысл вы вкладываете в это слово.

На эту родинку обратил своё внимание и Генрих. «Она похожа на сердце, над которым и расположена. Это знак любви», – мечтательно подумал он. Потом, не дождавшись поддержки от друзей, проговорил:

– Жак сказал, что ты всех друзей зовёшь.

Взгляд девушки был настолько материален, что ударил Генриха в лоб. Он даже отшатнулся. Сначала Эльза от возмущения не могла произнести ни слова, а только открывала рот, как только что выловленная рыба. Потом её взорвало:

– Ты что, Цыплячья шея, меня за падшую женщину из веселого дома держишь? Да я вообще не представляю себе ту девушку, которая тебя хоть куда-нибудь позовёт! Иди к проституткам, плати им деньги, может, снизойдут, – потом девушка нагнулась к самому лицу Генриха и злобно прошипела, – а если проболтаешься, что здесь узнал, Маркус свернет твою цыплячью шею. Она повернула голову к Маркусу, тот еле заметно кивнул. Потом Эльза повернулась к Жаку, – а ты, чтобы не болтал лишнего, будешь последним. Пошли.

Жак открыл дверь пекарни, пропустил Эльзу и Маркуса, потом зашёл сам, закрыл дверь и задвинул засов.

Генрих остался стоять на улице. Он понимал, что только что у него стало на трёх друзей меньше. Это было грустно, а если учесть то, что их до этого было всего три, арифметика складывалась и вообще печальная. Пошёл снег. Сначала отдельными снежинками, потом сильнее и сильнее. Наконец, начался настоящий снегопад. Генрих, так и не очнувшись от грустных мыслей, медленно побрёл домой.

Дома уже готовился стол для праздничного ужина. Мать Генриха, Хенни Крамер, щуплая женщина невысокого роста, который казался еще ниже из-за привычки постоянно склонять голову, расстелила праздничную скатерть, расставляла приборы. Из кухни долетали запахи готовящейся снеди. Отец ,Отто Крамер, сидел в конторе, приводя в порядок записи в большой книге и подводя баланс ушедшего года. Карл, старший брат Генриха, ещё не вернулся с гуляний. Генрих прошел в комнату, которую делил с Карлом, сел на кровать и бездумно уставился в стену. Так и просидел, пока не вбежал весёлый и румяный после гуляния брат:

– Привет, Генрих! Что такой хмурый? Праздник ведь! Мы с друзьями пробежались переодетыми по домам. Пели гимны за подарки. Я полмешка принес. Вон, в углу положил. Потом с тобой разделим. А ты что, с компанией своей разругался?

Карл был на три года старше Генриха. Это было единственное живое существо на свете, которое по-настоящему его любило. Во всяком случае, так казалось самому Генриху. Но даже брату он не мог рассказать причину своего мрачного настроения. От необходимости объясняться спасла мать, позвав сыновей к столу.

Меняльное дело семьи Крамеров переживало не лучшие времена. Они нажили немалый капитал во время разгара Столетней войны и крестовых походов на гуситов, ссужая деньги на военные нужды и деря с вернувшихся с добычей рыцарей втридорога. Если же должник не возвращался, церковь или богатые соседи, не рискнувшие играть в лотерею войны, охотно скупали векселя, чтобы прирезать себе земли кредитора. Также удалось урвать на падении курса серебряных денег во время военной неразберихи, спекулируя золотом. Да и золотые монеты были разными. Их чеканили многие правители, стараясь золота применять поменьше, а курс устанавливать побольше. Знающий меняла на этом тоже мог неплохо нагреть руки. А Отто Крамер был знающий меняла.

Однако наступили мирные времена, и курсы постепенно стабилизировались. Люди стали жить лучше, ссуды брать не желали, обходясь собственными средствами. А если кому и нужны были деньги срочно, шли в заведения, созданные по примеру венецианских и флорентийских крупных меняльных контор, называемых на зарубежный манер «банками». За счёт большого оборота, банки имели возможность назначать низкие проценты. Они умудрялись давать ссуды даже главам государств, так как доходы банкиров в сотни раз превышали доходы королей. От прибыли крупных флорентийских банков в Священной Римской Империи могли отщипнуть только банки еврейских общин. Этот богоизбранный, всеми гонимый народ быстро умел приспосабливаться к меняющейся ситуации. Особенно там, где дело касалось денег.

Церковь тоже не оставалась в стороне. Пытаясь тоже получить свой кусок пирога, она объявила кредитные организации греховными, ибо Иисус Христос призывал гнать менял из храмов. Приходилось банкирам жертвовать и на нужды Церкви. Сами же каноники и епископы не гнушались давать деньги в рост на богоугодные дела, считая проценты некоторым видом пребенды16.

Мелким ростовщикам, таким как Отто Крамер оставались лишь рискованные предприятия с криминальным миром или мелкие ссуды сомнительным предприятиям, с которыми банки не хотели иметь дело. Постоянными клиентами были раубриттеры17 замка Кёнигсбург из славных, но обедневших ветвей родов Ратзамхаузенов, Гогенштауфенов и Хохенштейнов замок находился в полутора больших немецких милях18 от Шлеттштадта. Зачастую, прибыль приходила в виде товара, иногда краденого, иногда мало ликвидного. А иногда, у разорившегося клиента и взять было нечего. Небольшой, но постоянный доход всё ещё приносил обмен денег. Купцы, приезжавшие в вольный город, везли золото, так как его было легче прятать, и меняли на серебро, более удобное для мелких расчётов. Разбойники же, наоборот, любили золото. Они обманывали себя мечтами, что будут копить золото в сундуках, разбогатеют, и каждый из них будет иметь своё поместье и по несколько сёл, а может и небольших городишек. Но золото проматывалось с ещё большей скоростью, чем добывалось. Доблестные рыцари снова выходили на большую дорогу, а потом снова покупали дорогое их сердцу золото.

И даже с той небольшой прибыли необходимо было отчислять на нужды города, такие как содержание городского совета и лично бургомистра, ремонт городской стены, дорог, улиц и площадей, устроение праздников. Хотя жители и понимали, что значительная часть денег разворовывалась и опять же шла на содержание городского совета, бургомистра и их семей. Жизнь в городе становилась дороже, а доход от меняльной конторы – ниже. Поэтому-то родные всё реже и реже видели главу семьи в хорошем настроении.

Прошли времена, когда на столе Крамеров красовался рождественский кабанчик. Зато был большой пирог с мясом, испеченный в виде кабаньей головы. Были ещё белые силезские колбаски вайсвурст, фаршированная щука, каравай белого хлеба, овечий сыр, квашеная капуста и мочёные яблоки. В честь праздника кроме пива выставили кувшин мозельского вина. На десерт мать испекла пряники в меду и заморозила сладкий творог.

Сели за стол. Отец в честь Рождества прочитал молитву «На помощь и защиту», потом, благодаря Бога за угощение, все хором прочитали короткую молитву «Перед едой». Глава семьи взял нож, разрезал пирог. Мать разложила куски по тарелкам. Она обратилась к мужу:

– Вам какой кусок положить?

Хенни всегда обращалась к мужу на Вы и всегда уточняла насчет порции, иначе глава семьи обязательно придирался к предложенному куску. Когда же старший Крамер был не в настроении, уточнение тоже не всегда гарантировало отсутствие недовольства:

– Ты что, дура, сама не соображаешь? Конечно из середины, где начинки больше!

Потом ели молча. Из всей семьи только у Карла было праздничное настроение, и он решил поднять его окружающим. Вернее, Генриху, так как от родителей взрыва бурного веселья он и не ожидал:

– Представляете, на площади давали представление на библейские сюжеты про Рождество, так Свен Келлер, тот, что привозит муку в пекарню господину Бодуану, уже хорошенечко отметив праздник, полез на сцену, чтобы предупредить Христа-младенца о будущем предательстве Иуды. Его стал увещевать монах из Ордена, да так громко, что все подумали, что это – часть представления и очень смеялись. А Жак, сын того самого Бодуана, дружок нашего Генричека, такую мессу шутейную отслужил, животики от смеха надорвёшь!

Несмотря на все усилия Карла, атмосфера за столом и не думала улучшаться. Мать, Хенни Крамер, вообще была женщиной тихой и кроткой. Она даже ходила, опустив голову, только изредка поднимая пугливые глаза на мужа. Говорила только по необходимости. Когда мать смотрела на мальчиков, её грустный взгляд наполнялся теплом, в уголках глаз появлялись морщинки, придавая выражению лица лёгкий намёк на улыбку. Хенни любила, когда муж был занят в конторе, прийти в комнату сыновей и просто немного посидеть, глядя на них.

Отто Крамер взял Хенни из села ещё в четырнадцать лет служанкой. Ему к тому времени уже минуло тридцать лет. Хотя семья девочки жила бедно, дома её любили, она была весёлой и задорной. В пятнадцать лет у Хенни был первый выкидыш. Когда ей было шестнадцать, Отто, любивший простые решения и не хотевший озадачивать себя поисками жены, обвенчался со служанкой. Они потеряли еще троих детей. Муж говорил, что это из-за того, что Ханни – грешница и нещадно бил её за это. Ханни не могла понять, за какие грехи её наказывают Бог и муж, но истово молилась. Наконец, появился Карл. Отец в старшем сыне души не чаял. У Хенни появилась надежда. Она думала, что в семью пришел мир и покой. Потом родился Буссо. Он прожил всего годик и умер от скарлатины. К тому времени войны стали потихоньку стихать и начались проблемы в меняльном деле. Отто снова стал мрачным, как будто устал радоваться жизни. Рождения Генриха он, казалось, не заметил вовсе.

Чем хуже шли дела в конторе, тем реже приходило к Отто Крамеру хорошее настроение. Да и эти моменты замечали далеко не все. Только Хенни, тело которой немного отдыхало от тычков, щипков и побоев. Некоторое подобие улыбки, а иногда и незамысловатую шутку отец дарил только старшему сыну. С ним обсуждал дела, давал поручения, оставлял за себя в конторе. С Генрихом общался редко, по необходимости. Занимаясь большую часть своего времени в школе или гуляя с друзьями, Генрих редко занимался делами семьи. Карл пытался исправить это положение. Он всеми силами пытался наладить семейное дело, и в этом ему нужен был помощник. Да и с братом всегда веселее. Старший брат давал младшему мелкие поручения, учил заполнять книги, объяснял стоимость монет. Генрих уже начал разобраться, как вести себя с разными клиентами, кто за обол19 удавится, а с кого и пару лишних серебряных крейцеров20 или пражских грошей21 стрясти не грех.

Сегодня на душе Генриха было особенно тоскливо. Он всегда ждал Рождество, любил угощения, гуляния, петь гимны под дверями зажиточных горожан и получать за это сладости, играть в снежки и кататься с горки возле ратуши, просто бездельно гулять с друзьями по улицам, разглядывая украшенные дома. О друзьях думать вообще не хотелось. Мальчик знал, что если он что-нибудь не придумает, не изменит ситуацию, его голова взорвется от мрачных мыслей, повредив осколками окружающих. Генрих решился и заговорил с отцом: