Хороши в постели

Пять предпочтений в еде. А вот тут уже начинались сложности. Десерты, по моему мнению, никак нельзя ставить в один ряд с основными блюдами, завтрак – вообще отдельная категория, а пять любимых блюд, которые я умела готовить, не имели никакого отношения к пятерке тех, что я могла заказать. Запеченный цыпленок и картофельное пюре – мой топ для заедания стресса, но разве можно их сравнивать с шоколадными тартами и крем-брюле из «Парижской пекарни» на Ломбард-стрит? Или фаршированными виноградными листьями из «Вьетнама», жареной курочкой из «Далилы» и брауни из «Ле Бю»? Я писала и зачеркивала. Вспомнила шоколадный пудинг из «Силк-Сити Дайнер», горячий, покрытый взбитыми сливками, и пришлось начать заново.

Семь страниц вопросов о физическом здоровье. Есть ли шумы в сердце, высокое давление, глаукома? Беременна ли я? Нет, нет и еще тысячу раз нет. Шесть страниц вопросов о душевном здоровье. Ем ли я, когда расстроена? Да. Ем ли я, когда счастлива? Да. Набросилась бы на эти рогалики и дерьмовый на вид сливочный сыр сию же секунду, если бы рядом не было людей? Еще бы!

К вопросам о психологическом состоянии. Часто ли страдаю депрессией? Я обвела «иногда». Случаются ли мысли о самоубийстве? Я поморщилась, обвела «редко». Бессонница? Нет. Ощущение собственной никчемности? Да, пусть я и понимала, что это не так. Фантазировала ли я о том, чтобы срезать полные или дряблые области своего тела? А что, кто-то не?.. Добавьте свои мысли. Я написала: «Меня устаивает все, кроме внешности». Потом дополнила: «И личной жизни».

Я тихонько прыснула от смеха. Женщина, втиснутая в соседнее кресло, робко улыбнулась. Ее наряд, как мне всегда казалось, считался у толстушек самым шиком: легинсы и туника нежно-голубого цвета с маргаритками на груди. Красиво и не дешево, но это одежда для спорта. Словно модные дизайнеры решили, что стоит женщине достигнуть определенного веса, то ей больше не нужны деловые костюмы, юбки и блейзеры, ничего, кроме пресловутых тренировочных шмоток с вышитыми маргаритками в качестве извинения, что нас превращают в телепузиков-переростков.

– Смеюсь, чтобы не плакать, – пояснила я.

– Ясно, – кивнула женщина. – Я Лили.

– А я Кэндис. Кэнни.

– Не Кэнди, как конфетка?

– Думаю, родители решили не давать детям на площадке такой повод для насмешек.

Лили улыбнулась. Ее блестящие черные волосы были зачесаны назад, скручены и скреплены парой лакированных палочек, в ушах сверкали бриллианты размером с арахис.

– От этого есть толк, как думаете? – спросила я.

Она пожала толстыми плечами:

– Я сидела на фен-фене [4]. Сбросила тридцать шесть килограммов.

Лили полезла в сумочку. И я знала, что оттуда покажется. Обычные женщины носят с собой фото детей, мужей, загородных домов. Толстушки – собственные снимки в период максимальной стройности. Лили показала мне фото в полный рост, анфас, в черном костюме, и в профиль, в мини-юбке и свитере. Выглядела она, само собой, потрясающе.

– Фен-фен, – повторила она и невероятно тяжело вздохнула; такая грудь, как у нее, казалось, способна вздыматься лишь по велению чего-то вроде приливно-отливного цикла и гравитации, и уж никак не воли простого человека. – Я чувствовала себя так замечательно. – Ее взгляд затуманился. – Совершенно не хотелось есть. Я как будто летала.

– На спидах такое бывает, – заметила я.

Лили не слушала.

– Я целый день прорыдала, когда его сняли с продажи. Билась как могла, но набрала все обратно в мгновение ока. – Она сощурилась. – Убила бы за упаковку фен-фена.

– Но… – неуверенно начала я. – Разве он не вызывает проблемы с сердцем?

Лили фыркнула:

– Если б можно было выбрать, быть такой огромной или умереть, клянусь, я задумалась бы. Это же просто смешно! Можно пройти два квартала и купить кокаин, а фен-фен нипочем не достать.

– Ох, – ничего другого мне на ум не пришло.

– Никогда не пробовали фен-фен?

– Нет. Только программу «Весонаблюдателей».

Мои слова всколыхнули у окружающих женщин целую волну жалоб и закатывания глаз.

– ВЕСОнаблюдатели!

– Полная лажа.

– Дорогущая лажа.

– Стоять в очереди, чтобы какая-то худышка тебя взвесила…

– И весы у них всегда врут, – добавила Лили, после чего раздался хор согласных «Ага!».

Девица размера М на регистрации забеспокоилась. Восстание толстушек! Я заулыбалась, представляя, как мы несемся по коридору – эдакая охваченная праведным гневом армия в обтягивающих штанишках, что распинывает весы, разбрасывает тонометры, срывает со стен плакаты с соотношением роста и веса и заставляет весь тощий персонал их жевать, пока мы пируем рогаликами с обезжиренным сливочным сыром.

– Кэндис Шапиро?

Меня вызывал высокий доктор с невероятно глубоким голосом. Лили стиснула мою ладонь.

– Удачи, – шепнула она. – И если у него там есть фен-фен, хватайте!

Доктор, сорока с небольшим лет, тощий (естественно), с тронутыми сединой висками, теплым рукопожатием и большими карими глазами отличался очень уж внушительным ростом. Даже в «мартинсах» на толстой подошве я едва доставала ему до плеча, а значит, в нем как минимум под два метра. Его имя звучало как доктор Крушелевски, только с большим количеством слогов.

– Зовите меня доктор Кей, – снизошел он тем же абсурдно густым, абсурдно тягучим басом.

Я все ждала, когда же он бросит зачем-то изображать Барри Уайта и заговорит нормально, чего так и не случилось, и я сообразила, что этот бас-профундо и есть его обычный голос. Я села, прижимая к груди сумочку, а доктор принялся листать мои бланки с ответами. Глядя на одни он щурился, на другие – хохотал вслух. Пытаясь расслабиться, я огляделась. Кабинет выглядел приятно. Кожаные диванчики, в меру захламленный письменный стол, вроде бы настоящий восточный ковер со стопками книг, бумаг и журналов, телевизор с видеомагнитофоном в одном углу, маленький холодильник, увенчанный кофемашиной, в другом. Мне стало интересно, не случалось ли доктору здесь ночевать… раскладывался ли диван? В таком кабинете даже хотелось пожить.

– Была унижена в национальном издании, – прочитал доктор вслух. – Что стряслось?

– Брр. Вам лучше не знать.

– Отнюдь. Кажется, такого необычного ответа я еще не видел.

– Ну, мой парень… – Я поморщилась. – Бывший парень. Простите. Он ведет эту рубрику в «Мокси»…

– «Хороши в постели»?

– Ну, хочется верить, что да.

Доктор покраснел:

– Нет… я имею в виду…

– Да, именно эту рубрику Брюс и ведет. Только не говорите, что читали ту статью.

Если уж сорокалетний врач-диетолог ее читал, то все остальные окружающие меня люди и подавно.

– Я ее даже вырезал. Подумал, нашим пациентам понравится.

– Что? Почему?

– Ну, в ней довольно тонко описывается восприятие… восприятие…

– Толстушки?

Доктор улыбнулся:

– Он ни разу вас так не назвал.

– Зато назвал всем остальным.

– Так вы здесь из-за статьи?

– Отчасти.

Доктор внимательно на меня посмотрел.

– Ладно, по большей части. Просто я не… я никогда не думала о себе… так. Как о пышной даме. То есть я понимаю, что я… пышная… и что мне нужно похудеть. В смысле, я же не слепая, и я не игнорирую веяния общества и какими американцы ходят видеть женщин…

– Так вы здесь из-за ожиданий Америки?

– Я хочу быть худенькой.

Доктор смотрел на меня в ожидании продолжения.

– Хотя бы просто похудеть.

Он пролистал мои бланки.

– Ваши родители имеют избыточный вес.

– Ну… можно сказать и так. Мама слегка крупновата. Отец… я не видела его много лет. Когда он от нас ушел, у него был живот, но… – Я умолкла. По правде сказать, я не знала, где жил отец, и мне всегда становилось неловко, если о нем заходил разговор. – Понятия не имею, как он сейчас выглядит.

Доктор оторвался от моих записей.

– Вы с ним не видитесь?

– Нет.

Он сделал пометку.

– Как насчет братьев, сестер?

– Оба тощие, – вздохнула я. – Только я попала под жирную раздачу.

Доктор рассмеялся:

– Попала под жирную раздачу. Никогда не слышал такой фразы.

– Ага, у меня таких миллион в запасе.

Он продолжил листать бланки.

– Вы репортер?

Я кивнула. Он вернулся на несколько страничек.

– Кэндис Шапиро… видел ваше имя в журналах.

– Правда?

Тут я искренне удивилась. Большинство читателей не обращают никакого внимания на авторство статей.

– Вы иногда пишете о телевидении, – пояснил доктор, и я снова кивнула. – Выходит очень забавно. Вам нравится эта работа?

– Я люблю эту работу, – ответила я и даже не покривила душой.

Когда я не зацикливалась на том, что репортерская работа по сути – штука крайне нервная и слишком публичная и не лелеяла мечту о кондитерской, я умудрялась получать от нее удовольствие.

– Она классная. Интересная, каверзная… и все такое.

Доктор что-то пометил в папке.

– И вы чувствуете, что вес влияет на результаты вашего труда… сказывается на заработке, на карьерном росте?

Я крепко задумалась:

– Не то чтобы. То есть иногда люди, у которых я беру интервью… ну, вы знаете, они худые, я – нет, и я им немного завидую, наверное, или задаюсь вопросом, а не думают ли они, что я просто лентяйка и так далее, и тогда приходится внимательнее следить за тем, что я пишу в статье, чтобы не выплеснуть там личное отношение. Но я хороша в своем деле. Меня уважают. Кто-то даже боится. И это крупное издание, так что финансово у меня все о’кей.

Доктор Кей рассмеялся и опять принялся листать бланки, замедлившись на вопросах о психическом здоровье.

– В прошлом году посещали психотерапевта?

– Примерно восемь недель.

– Позвольте спросить почему?

Я снова крепко задумалась. Нелегко сказать встреченному минуту назад человеку, что твоя мать в пятьдесят шесть лет вдруг объявила о нетрадиционной ориентации. Особенно эдакому тощему белому Джеймсу Эрлу Джонсу, который наверняка так развеселится, что повторит мои слова вслух. И, возможно, не один раз.

– Семейные проблемы, – наконец ответила я.

Доктор продолжал молча на меня смотреть.

– У матери… случился новый роман, он стремительно развивался, и я слегка психанула.

– И психотерапевт помог?

Я вспомнила женщину, к которой меня отправили по медстраховке, тихую мышку с кудряшками как у маленькой сиротки Энни. Она носила очки на цепочке и, кажется, немного меня побаивалась. Может, не ожидала в первые же пять минут консультации услышать о матери, свежеиспеченной лесбиянке, и отце, бросившем семью. Она все время сидела с легкой тревогой на лице, будто опасалась, что я вот-вот сигану к ней через стол, смахнув по пути коробку салфеток, и примусь душить.

– Вроде того. Напирала, что я никак не повлияю на поступки членов семьи, зато могу реагировать на них иначе.

Доктор опять что-то нацарапал. Я попыталась как можно незаметней вытянуть шею и что-нибудь разглядеть, но наклон листа не позволил.

– Дельный совет?

Я внутренне содрогнулась, вспоминая, как спустя шесть недель после начала их отношений Таня поселилась у нас в доме и перво-наперво заменила всю мебель из моей старой спальни радужными овцами солнца, книгами по саморазвитию и двухтонным ткацким станком. В знак благодарности она сшила Нифкину маленький полосатый свитер. Нифкин походил в нем разок, а потом сожрал.

– Вроде того. То есть ситуация не идеальна, но я вроде как уже привыкаю.

– Ну и хорошо. – Доктор захлопнул папку. – Дело вот в чем, Кэндис.

– Кэнни, – поправила его я. – Меня называют Кэндис, только если я вляпалась.

– Кэнни, – согласился он. – Мы проводим годовое испытание препарата сибутрамин, сродни фен-фену. Вы когда-нибудь принимали фен-фен?

– Нет, но в приемной сидит женщина, которой его ужасно не хватает.

Доктор снова улыбнулся. И я заметила у него на левой щеке ямочку.

– Предупрежден – значит вооружен. Так вот, сибутрамин гораздо мягче фен-фена, но действует ровно так же, то есть, по сути, обманывает мозг и заставляет его считать, что вы сыты дольше. Положительный момент – этот препарат не вызывает побочных эффектов, как фен-фен. Нас интересуют женщины, чей вес как минимум на тридцать процентов превышает идеальный…

– …и рады мне сообщить, что я как раз подхожу, – кисло закончила я.

И опять доктор улыбнулся:

– Так вот, уже проведенные исследования показывают, что пациенты теряют от пяти до десяти процентов массы тела за год.

Я быстро подсчитала. Десять процентов и близко не поможет мне достичь желаемого веса.

– Вы разочарованы?

Он что, шутил? Да у меня руки опускались от обиды! Современная наука пересаживала сердца, отправляла старперов на луну и возвращала им эрекцию, а как мне, так жалкие десять процентов?!

– Все лучше, чем ничего.

– Десять процентов – это гораздо лучше, чем ничего, – серьезно проговорил доктор. – Исследования показывают, что потеря даже каких-то трех-четырех килограммов способна оказать существенное влияние на давление и уровень холестерина.

– Мне двадцать восемь. Давление и холестерин у меня в порядке. На здоровье не жалуюсь. – Я как со стороны услышала, что повысила голос. – Я хочу похудеть. Мне нужно похудеть.

– Кэндис… Кэнни…

Я глубоко вздохнула и уткнулась лицом в ладони.

– Простите.

Доктор положил руку мне на предплечье. Приятное ощущение. Наверное, в мединституте научили: если пациентка впадает в истерику, услышав, что похудеет на какие-то крохи, ласково коснитесь ее предплечья… Я отодвинулась.

– Послушайте, – произнес доктор. – Посмотрим на ситуацию трезво: с вашей наследственностью и фигурой вы и не должны быть худой. И это не конец света.

Я не подняла головы.

– Ой ли?

– Вы здоровы. Вас не мучают боли…

Я закусила губу. Ему-то откуда знать. Помню, как в четырнадцать или около, во время летних каникул где-то на побережье я гуляла с худышкой-сестрой Люси. Мы были в бейсболках, в купальниках, шортах и шлепанцах. И мы ели мороженое. Я могла закрыть глаза и как наяву увидеть свои загорелые ноги на фоне белых шорт, ощутить сладость на языке. К нам, улыбаясь, подошла седая, добренькая на вид старушка. Я думала, она скажет, что мы напоминаем ей внучек или что скучает по собственной сестре, по их детским играм. А она кивнула Люси, остановилась передо мной и указала на мороженое: «Брось-ка ты его, голубушка. Тебе бы на диету». У меня много таких воспоминаний. Крошечные обиды, которые все копились, налипали комьями, которые я повсюду за собой носила, как зашитые в карманы камни. Вот она, цена бытия ПЫШНОЙ ДАМОЙ. Не мучают боли. Каков шутник.

Доктор кашлянул:

– Побеседуем о мотивации.

– О, этого добра хоть отбавляй. – Я подняла голову и выдавила кривую улыбку. – Что, не видно?

Он улыбнулся в ответ и скрестил руки.

– Мы также ищем людей с правильной мотивацией. Вы, наверное, и сами уже знаете: люди, которые добиваются наибольшего долгосрочного успеха в управлении весом, приходят к этому решению ради себя. Не ради супругов, родителей, грядущей встречи выпускников или стыда, оттого что кто-то там что-то написал.

Мы молча уставились друг на друга.

– Я хотел бы проверить, – продолжил доктор, – сумеете ли вы назвать иные причины похудеть, помимо того, что сейчас вы расстроены и сердитесь.

– Я не сержусь, – сердито возразила я.

На сей раз он остался серьезен.

– Так что насчет иных причин?

– Я жалкая, – выпалила я. – Мне одиноко. А с такой никто не станет встречаться. Я умру в одиночестве, и моя собака обглодает мне лицо, и никто нас не найдет, пока из-за двери не начнет вонять.

– Крайне маловероятно, – заметил доктор с улыбкой.

– Это вы мою собаку не знаете, – отозвалась я. – Так что, я принята? Дадут лекарство? А можно прямо сейчас?

И снова улыбка.

– Мы с вами свяжемся.

Я встала. Доктор снял с шеи стетоскоп и похлопал по столу для осмотра.

– Перед уходом у вас возьмут анализ крови. А сейчас я бы хотел послушать ваше сердце. Присядьте-ка, пожалуйста.

Я села на мятую одноразовую простыню и закрыла глаза, чувствуя, как по моей спине скользнули руки. Меня касался мужчина, с хоть каким-то намеком на участие или любезность – впервые со времен Брюса. От этой мысли подступили слезы. «А ну не смей, – сурово одернула я себя, – а ну не реви».

– Вдох, – спокойно сказал доктор Кей. Если он и догадывался о происходящем со мной, то не подал виду. – Хороший глубокий вдох… задержите… и выдох.

– Ну как, на месте? – поинтересовалась я, глядя на склоненную голову доктора, пока тот втискивал стетоскоп под мою левую грудь, и добавила, не успев прикусить язык: – Или таки разбилось?

Он с улыбкой выпрямился.

– На месте. Не разбилось. Более того, сильное и здоровое. – Доктор протянул руку. – Думаю, все будет хорошо. Мы с вами свяжемся.

Снаружи, в приемной, Лили с вышитыми на груди маргаритками все так же сидела в своем кресле, а на колене у нее балансировала половинка бейгла.

– Ну как?

– Говорят, свяжутся, – ответила я.

В руках Лили держала лист бумаги. Я даже не удивилась, поняв, что это ксерокопия статьи Брюса Губермана.

– Читали? – спросила Лили.

Я кивнула.

– Прекрасная статья. Очень понимающий парень. – Лили поерзала, насколько позволило кресло, и встретилась со мной взглядом. – Представляете, это ж какой надо быть идиоткой, чтобы такого упустить?

4

Я считаю, что каждый одинокий человек должен завести собаку. Прямо на государственном уровне должно быть прописано: если ты не в браке и не в отношениях, и неважно, брошен ли, или разведен, или овдовел, или еще что, тебя должны обязать немедленно проследовать в ближайший приют и выбрать четвероногого друга.

Они задают твоим дням ритм и цель. Когда от тебя зависит собака, нельзя спать допоздна, нельзя где-то пропадать сутки напролет.

Каждое утро, и неважно что я пила, чем занималась, разбито у меня сердце или нет, Нифкин меня будил, осторожно прикладывая нос к моим векам. Удивительно понимающий маленький песик, готовый терпеливо сидеть на диване, изящно скрестив перед собой лапки, пока я подпеваю мюзиклу «Моя прекрасная леди» или вырезаю рецепты из журнала «Круг семьи», хотя у меня, как я любила шутить, ни семьи, ни круга.

Нифкин – маленький ладный рэт-терьер [5], белый с черными пятнами и коричневыми отметинами на длинных тощих лапках. Он весит ровно четыре с половиной килограмма и выглядит как страдающий анорексией ужасно нервный джек-рассел с ушками добермана, вечно стоящими торчком. Он мне достался «подержанным», от коллег, троицы спортивных журналистов из моей первой газеты. Они арендовали дом и решили, что теперь им необходима собака. Вот и взяли из приюта Нифкина – в полной уверенности, что вырастет доберман. А он, разумеется, был даже никакой не щенок… а вполне себе взрослый крысиный терьер с огромными ушами. По правде говоря, его как будто сшили из разных собак, просто шутки ради. А еще он постоянно ухмыляется как Элвис – якобы от того, что в щенячестве его укусила мать. Но в присутствии мальчика я не упоминаю его недостатки. Он очень трепетно относится к своей внешности. Прямо как хозяйка.

«Спортсмены» на протяжении полугода то окружали Нифкина вниманием и угощали пивом из миски для воды, то запирали на кухне и напрочь про него забывали, и все ждали, когда же он станет настоящим доберманом. Потом одного пригласили на работу в газету Форт-Лодердейла, а двое других решили разъехаться по отдельным квартирам. И никто не хотел забирать с собой беспокойного малыша Нифкина, ничуть не похожего на добермана.

Сотрудники имели право размещать объявления бесплатно, и их объявление «Собака, маленькая, пятнистая, бесплатно в добрые руки» печаталось две недели кряду. Желающих не находилось. «Спортсмены», которые уже внесли залог за новое жилье и сидели на чемоданах, в отчаянии насели на меня в кафетерии.

– Или ты, или обратно в приют, – заявили они.

– Дома не гадит?

Парни беспокойно переглянулись.

– Типа того, – ответил первый.

– По большей части, – добавил второй.

– Вещи не грызет?

Опять переглянулись.

– Он любит грызть собачьи лакомства, – проговорил первый.

Второй как воды в рот набрал, из чего я сделала вывод, что Нифкин, пожалуй, не откажется и от туфель, ремней, кошельков… в общем, что попадется.

– Научился ходить на поводке или до сих пор рвется? И как думаете, будет откликаться на что-нибудь кроме Нифкина?

И снова гляделки.

– Слушай, Кэнни, – наконец произнес один, – ты ведь знаешь, каково собакам в приютах… Разве что кто-нибудь еще поверит, что он доберман. А это вряд ли.

Я забрала его к себе. И, разумеется, первые месяцы нашего совместного проживания Нифкин тайком гадил в углу гостиной, прогрызал дыру в диване и метался, как припадочный кролик, стоило прицепить к ошейнику поводок. Перебравшись в Филадельфию, я решила, что отныне все будет иначе. Я установила Нифкину жесткий распорядок: выгул в семь тридцать утра, затем еще один в четыре часа дня (за это я платила соседскому мальчишке двадцать баксов в неделю) и коротенький моцион перед сном. Спустя полгода муштры Нифкин почти перестал грызть все вокруг, справлял нужду исключительно на улице и вполне чинно трусил на поводке, отвлекаясь разве что на белку или скейтбордиста. За такие успехи я разрешила ему запрыгивать на мебель – он сидел со мной на диване, когда я смотрела телик, и каждую ночь спал на подушке рядом с моей головой.

– Ты любишь пса больше, чем меня, – жаловался Брюс.

И это правда, я страшно балую Нифкина всевозможными игрушками, флисовыми свитерочками, косточками и деликатесами. И, стыдно признаться, у него есть даже обтянутый такой же джинсовой тканью, что и у меня, маленький диванчик, где он спит, пока я на работе. А еще надо заметить, что Брюс терпеть не мог Нифкина и никогда не удосуживался его выгулять. Я возвращалась домой после тренажерного зала, катания на велосипеде, долгого рабочего дня… и видела, как Брюс валяется у меня на диване (часто с бонгом под рукой), а Нифкин гнездится на подушке с таким видом, будто вот-вот лопнет.

– Он гулял? – спрашивала я, и Брюс стыдливо пожимал плечами. После дюжины подобных случаев я просто перестала спрашивать.

Фото Нифкина стоит на заставке моего рабочего компьютера, и я подписалась на онлайн-рассылку «Вестник крысолова», но воздержалась от того, чтобы отправить им его снимки. Пока что.

Лежа в постели, мы с Брюсом часто сочиняли истории из жизни Нифкина. Я считала, что он родился в зажиточном английском семействе, однако отец от него отрекся, застав на сеновале с конюхом в недвусмысленной позе, и сослал в Америку.

– Может, он работал оформителем витрин, – размышлял Брюс, обнимая меня одной рукой.

– Голубая богема, – проворковала я и прижалась теснее. – Держу пари, тусовался в «Студии 54» [6].

– Наверное, знал Трумэна [7].

– И ходил в сшитых на заказ костюмах, с тростью в руке.

Нифкин смотрел на нас как на чокнутых, потом уходил в гостиную. Я тянулась за поцелуем, и мы с Брюсом вновь пускались вскачь.

Если я спасла Нифкина от «спортсменов», объявлений и приюта, он в той же степени спасал и меня от одиночества, давал мне причину вставать по утрам, и он меня любил. Хотя бы за наличие больших пальцев и умение открывать ему консервы. Да и неважно. Вполне достаточно того, как он по ночам укладывал рядом с моей головой мордочку, вздыхал и закрывал глазки.

Утром после посещения клиники я прицепила к ошейнику Нифкина его поводок-рулетку, сунула в правый карман полиэтиленовый пакет из супермаркета, а в левый – четыре собачьих печенюшки и теннисный мячик. Нифкин уже скакал как бешеный, сигал с моего дивана на свою лежанку, с реактивной скоростью несся по коридору в спальню и обратно, лишь изредка замирая для того, чтобы лизнуть меня в нос. Каждое утро было для него праздником. «Ура! – казалось, радовался Нифкин. – Уже утро! Обожаю утро! Утро! Пошли гулять!» Я наконец вывела его за дверь, но он все равно продолжал гарцевать, мешая мне выудить из кармана очки от солнца и нацепить на нос. И мы зашагали по улице: Нифкин едва ли не танцевал, а я тащилась сзади.

Парк почти пустовал. Лишь два золотистых ретривера обнюхивали кусты, а на углу маячил надменный кокер-спаниель. Я спустила Нифкина с поводка, и пес вдруг безо всякого повода с истошным лаем ринулся прямиком на спаниеля.

– Нифкин! – заорала я, зная, что как только до чужой собаки останется полметра, он замрет, фыркнет со всем презрением, гавкнет еще пару раз, а потом оставит цель в покое. Я это прекрасно понимала, и Нифкин тоже, и даже, скорее всего, сам спаниель. По своему опыту скажу, что собаки обычно игнорируют Нифа в боевом запале, ведь он крохотный и совсем не грозный, хоть и старается. А вот хозяин поднапрягся, увидев несущийся на его любимца пятнистый, скалящий зубы снаряд.

– Нифкин! – снова позвала я, и пес, в кои-то веки меня послушав, остановился как вкопанный. Я поспешила к псу, стараясь держаться с достоинством, подхватила его на руки, взяла за шкирку и по заветам «Коррекции поведения», глядя в глаза, несколько раз повторила: – Нельзя! Фу!