Сильнее жизни

Виктория Щабельник

СИЛЬНЕЕ ЖИЗНИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Vita ludus est, sed meus

(Жизнь игра, но это моя игра)

ПРОЛОГ

Скользнув ладонью в карман его брюк, я пыталась нащупать и подцепить двумя пальцами вожделенный ключ. Ни один мускул не дрогнул на лице мужчины, он не открыл глаз, но мою руку словно сжали тисками. Вскрикнув, я смотрела на него расширившимися от страха глазами, понимая, что попалась. Не знаю, ждал ли он чего-то подобного, или просто не терял бдительности, но моей руке от этого было не легче. Запястье хрустнуло, на глаза навернулись слезы боли.

– Что-то ищешь? Или хочешь меня возбудить? – его губы скривились в полуулыбке.

– Отпусти, – едва смогла выдохнуть я.

– И к чему это приведет? Ты попытаешься меня убить? – поинтересовался мужчина.

– Мне больно.

– Так и задумано, – спокойно заметил он, но руку все же отпустил.

Оказавшись на свободе, я поспешила как можно дальше от него отползти, даже не надеясь, что расстояние в полметра избавит меня от расправы.

– Я думал, что это будет легко, – нарушил тишину его вздох.

I

За несколько месяцев до…

Комья земли с глухим стуком падали на гроб. Каждый стук отзывался в моей душе тупой щемящей болью. Наверное, только сейчас я поняла, что все кончено. Ее больше нет, и никогда не будет. До последнего верила, что это какая-то абсурдная ошибка, даже там, в морге на опознании, и по дороге на кладбище, я все надеялась, что нахожусь в очередном кошмаре, обрывающемся при пробуждении, но оставляющем горький осадок в душе. Как же мне хотелось сейчас проснуться, и не видеть перед собой свежую груду земли, засыпавшую единственного дорогого мне человека.

Тяжелые редкие капли дождя упали на лицо, слегка приведя в чувство. Только теперь я осознала, что до сих пор сжимаю в руке землю, за это время успевшую превратиться в потной от волнения ладони в липкий комок. Даже не оглядываясь, поняла, что осталась одна. Хотя, не совсем. Рядом со мной по-прежнему была она – моя любимая тетя Вера. Единственный родной мне человек. И ближе чем сейчас мы уже не будем никогда. Открыв ладонь, я бережно положила горсть земли на свежую могилу.

– Пусть земля тебе будет пухом. Спасибо за твою любовь, – смешавшись с каплями, несколько слезинок упали вниз.

Наверное, мне было бы куда проще верить в то, что когда-нибудь мы снова встретимся. Но я не верила, и оттого так тяжко было сознавать, что сейчас я оплакиваю все самое лучшее, что было у меня в жизни.

Выйдя за ворота кладбища, я застегнула пиджак и подняла воротник. Становилось прохладно, а мелкий дождь превратился в ливень. Добравшись до остановки, мне удалось спрятаться под навесом. Внезапно, внимание привлек чей-то смутный силуэт на противоположной стороне дороги. Незнакомец стоял неподвижно, совершенно не обращая внимания на дождь. Плотный капюшон, надвинутый на лоб, полностью скрывал его лицо. Не знаю почему, но мне вдруг показалось, что он смотрел прямо на меня. Кто это? Он меня знает? Знакомый моей тети, или ее ученик? Но в таком случае, почему он не был на похоронах? Невольно я сделала шаг на дорогу, но услышала пронзительный гудок. Словно очнувшись от наваждения, я отшатнулась за секунду до того, как меня мог бы переехать автобус. Переведя дыхание, посмотрела через дорогу – незнакомца не было. Возможно, его внимание ко мне лишь игра воображения?

Я вошла в автобус и заняла место у окна. Что же, жизнь продолжается – повторила услышанную сотни раз за последние несколько дней фразу.

Когда говорят, что жизнь продолжается, не смотря ни на что, знайте – вам лгут, или не вполне представляют, о чем говорят. О нет! Жизнь, конечно же, не стояла на месте – она текла своим обычным ходом, не вовлекая в свой водоворот, обходя меня стороной. А я с каждым прожитым днем все больше беспокоилась – настолько ли прочны преграды, что я воздвигла между ней и собой. Наверное, боль потери могла бы быть не столь острой, если бы я разделила ее с кем-то другим, попыталась отвлечься, взяла себя в руки и что-то изменила в своей жизни. Вот только механизм разрушения был уже запушен, и ничего нельзя было вернуть назад. Мне было тяжело. Мне было больно, и я не хотела ничего менять, словно наказывая себя за все реальные и мнимые прегрешения. Я не всегда была сдержана на язык, часто раздражалась по пустякам, была несправедлива, а теперь, у меня нет даже возможности сказать ей прости! Да и будь такая возможность – разве стало бы мне легче?

Первые две недели я просто существовала, не особенно стараясь что-то изображать перед окружающими. Близких друзей у меня не было, а на остальных было плевать. Слоняясь тенью по опустевшей квартире, машинально делая то, что делала всегда, я погружалась в бездну отчаяния.

Очередной день близился к концу, по-прежнему не принеся облегчения, или какой-то надежды. Тихая меланхолия, в которой я пребывала уже несколько недель, не особенно бросалась в глаза коллегам и начальству. В конце концов, все, что от меня требовалось – вовремя прийти на работу, не допускать ошибок и хотя бы иногда демонстрировать служебное рвение, что в это время года было проблематично не только для меня. Лето – пора отпусков. Вот только я не спешила покидать жужжащий как улей отдел и погружаться в мертвую тишину своей квартиры. По-крайней мере, так я хотя бы могла наблюдать за жизнью других, не принимая в ней активного участия.

Когда тянуть дольше было нельзя я, взяв сумку, медленно покинула душное помещение. Теперь полчаса в метро, десять минут под раскаленным солнцем – и я дома, в пустой двухкомнатной квартирке. Из года в год здесь ничего не менялось – все на своих привычных местах, вещи, знакомые и любимые с детства, дарящие ощущение тепла и уюта. Когда-то это действительно было так, но не теперь. Внезапно, мне вдруг захотелось все здесь изменить. Оглядев комнату, решила передвинуть мебель в комнате тети Веры, и начать с ее старого секретера. Вряд ли я решусь когда-либо избавиться от него, но все, что там хранится, придется пересмотреть.

Я с интересом вертела конверт, выпавший из стопки бумаг в тетином секретере. Без имен адресата и отправителя, он был достаточно плотным, чтобы привлечь мое внимание. Он не был запечатан, поэтому я без труда извлекла несколько листков, испещренных знакомым почерком. Наверное, я не имела права этого делать, почти наверняка не имела, но послание от тети манило меня, словно обещая исцеление от тоски и горя.

«Регина, девочка моя!

Наверное, я никогда бы не смогла рассказать тебе всю правду, и если ты читаешь это письмо, значит, мой страх оказался сильнее обещания, данного твоему дяде перед его смертью. Мне больно в этом признаваться, но я лгала тебе – ты не дочь моей покойной сестры. Она взяла тебя из детского дома совсем малюткой. Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что так и не смогла сказать всю правду, но знай – я любила тебя как родную.

тетя Вера»

Я с удивлением смотрела на письмо, отказываясь воспринимать то, что было там написано. Слезы заставляли буквы расползаться по строчкам, мешая читать, но все же, мне это удалось. В каком-то оцепенении я вынула из конверта оставшиеся бумаги, оказавшимися документами на усыновление. Значит, все это правда, и все эти годы я ни о чем не подозревала. Или подозревала? Я никогда не была похожа ни на тетю Веру, ни на ее сестру, которую считала своей матерью.

Дожив до 24 лет, так толком и не смогла составить четкого представления о собственной внешности. Иногда мне казалось странным, что мы с тетей Верой родственники. Ее стройная, худощавая фигура, густые темно-каштановые волосы, едва тронутые сединой, и яркие голубые глаза всегда вызывали во мне недоумение по поводу моих блеклых, непонятного цвета глаз, темно-русых волос, стойко ассоциировавшихся у меня с мышиным цветом, местами проблемной фигуры и непонятной стеснительности, граничащей с глупостью. Видимо, гены нашей семьи дали сбой, и на свет появилась я – неотесанная девица, предпочитавшая всегда держаться подальше от всего, что могло нанести травму стремящейся к покою душе. Только тетя Вера понимала меня, не пытаясь как-то переделать. Понимала и принимала такой, какая я была.

Она дала мне то, в чем я больше всего нуждалась – свою любовь и заботу, поэтому я отметала все подозрения, которые иногда возникали на этот счет. А теперь, прочтя письмо, которое больше не оставляло места для иллюзий, я растерялась. Что мне делать? С одной стороны, осознание, что, возможно, в этом мире я не одинока, могло скрасить мою жизнь, но с другой… Меня взяли из детского дома, а это значит, что я была оставлена теми, кто произвел меня на свет. Я была достаточно циничной, чтобы не обольщаться на счет того, как я туда попала – меня бросили. Стоит ли искать тех, кто это сделал?

Но упрямый червячок сомнения уже плотно угнездился внутри, призывая, требуя, сметая любые логически построенные возражения. Трудно было признаваться самой себе, но мне хотелось узнать – кто я на самом деле? Где мои родители? Есть ли у меня братья и сестры, и главное – почему я оказалась там, откуда меня забрали. И я знала, что не успокоюсь, пока не выясню все, даже если мне придется об этом пожалеть.

* * *

Сухой ветер, подняв с дороги пыль, метнул ее в мою сторону. Раздраженно отвернувшись, какое-то время я простояла, зажмурившись, пытаясь уберечь глаза. Бумажка с нужным адресом была крепко зажата в руке, и снова бросив на нее короткий взгляд, я убедилась, что нахожусь на месте. Подойдя к невысокой калитке, видавшей лучшие времена, я нерешительно постучала. Хозяйку пришлось ждать несколько минут, в течение которых мне хотелось развернуться и уйти, навсегда забыв о своем глупом порыве. Наконец, из дома вышла невысокая полноватая женщина, лет шестидесяти, и с интересом уставилась на меня.

– Здравствуйте, – мило улыбаясь, сказала я, – могу я увидеть Галину Петровну?

– Это я, – ответила женщина, подходя ближе к калитке, – что вам нужно?

– Ваш адрес дала мне Бирюкова Алина Степановна, воспитатель из детского дома, где вы работали.

– Но зачем? – встревожилась женщина.

– Я вам все объясню, но не могли бы мы поговорить об этом наедине? – кивком головы я указала хозяйке на соседей, то и дело косящихся на нас.

– Заходите, – поколебавшись минуту, решилась она, – но я не представляю, чем могу вам помочь.

В комнате было светло и чисто. На стене весело тикали часы, видевшие еще зарю коммунизма, и притягивали взгляд старые семейные фотографии. Отказавшись от чая, я нетерпеливо изложила хозяйке суть дела, по которому пришла.

– Даже не знаю, чем я могу помочь, – подумав, ответила та, – это было так давно, к тому же, все документы сгорели при пожаре.

– Но вы работали там в это время и могли запомнить кого-то из детей. Возможно тех, что были постарше.

– Не знаю, как это поможет вам, – возразила хозяйка, – вы же сами сказали, что по просьбе вашей новой семьи была изменена актовая запись о рождении. В документах не сказано ничего о вашей жизни до приюта. Если что-то и хранилось в архивах, то сгорело еще пять лет назад. Мне жаль, но, видимо я ничем не смогу вам помочь.

– Но это было двадцать лет назад, когда меня удочерили, мне было четыре года. Вы должны помнить хоть что-нибудь – продолжала настаивать я, – мою новую мать звали Мария Александровна Терехова.

– Много воды утекло с тех пор, – было видно, как напряглась хозяйка.

– Пожалуйста! Скажите все, что вы знаете об этом!

Женщина заметно колебалась, ее лицо побледнело даже под слоем загара.

– Я ничем не могу вам помочь, – наконец отрезала она, – и больше не могу тратить на это время. Вам лучше уйти.

Она встала, и мне пришлось встать следом за ней. Возможно, я сказала что-то, что напугало эту женщину, значит, мне не следует настаивать и раздражать ее еще больше. Я вышла, тихо претворив калитку, спокойно зашла за угол дома, и стоя у открытого окна, вся превратилась в слух. Почему-то мне казалось, что эта история еще не закончена, а хозяйка неспроста так спешила удалить мена из дома.

Я поняла, что она кому-то звонит, и, побоявшись, что не услышу самого важного, почти прильнула к раме, надеясь, что занавески скроют мое присутствие.

– Да, это я, – уловила я начала разговора, – вы были правы, она пришла и хотела все знать. Я ее выгнала. Что? Зря? Но вы же сами сказали… да, я понимаю… Значит, я могу назвать ей имя? Хорошо, поняла. Я сделаю, как вы хотите.

Щелчок возвестил о том, что хозяйка закончила разговор, а мне неплохо было бы покинуть облюбованное место и, раз уж она получила разрешение, то я могу помаячить перед домом, чтобы не вынуждать женщину долго меня искать.

– Хорошо, что вы еще не ушли, – сзади раздался ее голос, – я кое-что вспомнила. Думаю, вам будет это интересно.

Я постаралась выглядеть удивленной и обрадованной.

– Я помню женщину, которая вас усыновила, она приходила к нам задолго до того, как вас к нам перевели. Она ожидала именно тебя, – изменившимся вдруг голосом сказала женщина.

– Меня? Но откуда меня перевели? – тут я действительно удивилась.

– Из дома ребенка, где ты жила до трехлетнего возраста. Потом детей либо отдают родственникам, либо помещают в детский дом. Так ты попала к нам.

– Значит, у меня не было родственников? Я действительно сирота? – не знаю, что я испытала в тот момент – облегчение? Грусть? Или все вместе? Значит, меня никто не бросал и все мои подозрения просто надуманы?

– Не совсем, – возразила Галина Петровна, – дом ребенка, откуда тебя привезли – тюремные ясли. До трех лет ты должна была жить там, рядом со своей матерью. Заключенной. Если бы она была жива.

Это было нелегко – услышать такое. Более того, мне вдруг захотелось повернуть сегодняшний день вспять, и мигом оказаться в безопасности своей квартирки, забыв о том, что мне пришлось только что узнать. Вот уж воистину – не буди лихо…

– Вы знаете, как звали мою мать? Настоящую? – внезапно охрипшим голосом спросила я.

– Нет, – Галина Петровна опустила глаза, – но мне известно имя твоей родной сестры. Если тебе это нужно…

– Нужно! – твердо ответила я.

Раз уж так сложилось, и мне пришлось узнать даже больше того, что ожидала… Что же, придется взять себя в руки и идти до конца. И если у меня есть сестра, значит, я ее найду. Но почему у меня такое чувство, что меня дергают за ниточки, заставляя двигаться вперед?

Громкий звонок заставил сидевшего мужчину слегка поморщиться. Он ни с кем не хотел говорить, но звонивший был чересчур настойчив, а значит, дело не терпело отлагательств.

– Какие новости? – спокойно спросил он.

– Девушка была у бывшей директрисы.

– Что ей стало известно?

– Почти все, – последовал ответ.

– Вы знаете, что нужно делать, – мужчина бросил трубку, и задумался. Он дал ей достаточно зацепок, чтобы выяснить то, что было ему нужно. Теперь оставалось только ждать.

II

Отбросив гложущие меня сомнения, я позвонила в дверь. Минута, две… За дверью было тихо. Возможно, сегодня не мой день и встреча с родственницей не состоится. Решив уйти, я на всякий случай снова поднесла руку к звонку, но меня остановил щелчок замка. Дверь резко отворилась и в проеме показалась заспанное лицо недовольной девицы. При виде нее я почувствовала острый дискомфорт, и желание повернуть назад.

– Что надо? – мрачно оглядев меня, буркнула она.

– Вы Лариса? Лариса Булычева? – я постаралась выглядеть как можно более милой, чтобы хозяйке не пришло в голову тут же захлопнуть передо мной дверь.

– Допустим. И что?

– Дело в том, что, по-видимому, я ваша сестра, – от неловкости я потупилась.

– Сестра, – безразлично повторила Лариса, и снова бросив на меня взгляд, от которого мне захотелось срочно куда-нибудь скрыться, сказала, – ну, заходи, раз сестра.

Оставив дверь открытой, она скрылась в темноте коридора, видимо предоставив мне возможность решать самой – нужно ли мне это.

Решив, что нужно, я вошла, невольно поразившись роскошному убранству квартиры. Посреди всего этого я вдруг почувствовала себя несколько неуютно.

Лариса кивком указала на кресло и налила себе мартини. Сделав несколько глотков, она довольно улыбнулась и обратилась ко мне уже совсем другим тоном:

– Присаживайся…

– Меня зовут Регина, – вспомнив, что забыла представиться, поспешила исправить эту оплошность.

– Я знала – рано или поздно нам придется встретиться. Только не думала, что ты найдешь меня сама.

– Я бы сделала это раньше, если бы знала о вас.

– Перестань, – скривилась Лариса, – хватит мне выкать. В конце концов, мы же сестры.

Она хохотнула, и снова отхлебнула из бокала.

– Возможно это какая-то ошибка, – я замялась, – мне назвала ваше… твое имя бывшая директриса детского дома.

– А, эта зануда, – Лариса, усмехнувшись, заняла кресло напротив, – странно, что она вообще тебя не выгнала.

– Она так и сделала, но потом передумала, – пояснила я, не вдаваясь в детали.

Кто тот человек, кому звонила Галина Петровна? Зачем ей потребовалось разрешение сказать мне правду? Неужели кому-то действительно важно, чтобы я узнала все? И откуда приходят эти глупые мысли, что в моей жизнь есть тайна. И усыновление лишь малая часть того, что мне предстояло узнать.

– Не сомневайся, мы сестры, – уверено заявила Лариса, заметив мои сомнения, – выпить хочешь?

– Нет, спасибо, я не пью.

– Зря, – девушка прошествовала к окну, резко задернула штору и включила ночник, – так лучше!

На ее лице, все ещё хранящем отпечаток бурно проведенной ночи, читалось облегчение. Я невольно залюбовалась ею. Не знаю, были ли мы с Ларисой похожи, но если и были, то слишком отдаленно. Ее темные, почти черного цвета волосы, даже пребывая в беспорядке, выглядели роскошно, слегка прищуренные ярко голубые глаза были большими и выразительными. От созерцания её точеной фигуры у меня легко мог бы развиться комплекс неполноценности, но в этот момент меня заботило кое-что другое.

– Ты помнишь нашу маму? – нерешительно спросила я.

– Наконец-то осмелилась, – съехидничала сестра, – помню, немного.

– Какой она была?

– Красивой, – пристально глядя на меня, ответила Лариса, – ты на нее совсем не похожа.

Чего было больше в ее голосе? Разочарования или удовлетворения? Думаю, и того и другого. Я понимала, что вряд ли являюсь эталоном красоты, но до сих пор не чувствовала этого настолько остро.

– Не дуйся. – Лариса подошла и села рядом, – я же не сказала, что ты уродина. Возможно, ты похожа на отца, хотя не могу гарантировать – я его не знала.

– Значит, мы сводные сестры?

– Именно.

– Но как получилось, что я родилась в тюрьме? Где наша мать? Что с ней?

– Боюсь, тут я ничем не могу тебе помочь, – призналась Лариса, – в то время я была еще ребенком и плохо понимала, что происходит. Мне ничего неизвестно о том, что с ней произошло, и где она сейчас.

Лариса замолчала на несколько минут. Мне показалось, что она хочет успокоиться, хотя особого волнения я у неё не заметила. Скорее всего, просто собиралась с мыслями.

– Расскажи о себе, – попросила она.

– Как ты, наверное, знаешь, меня удочерили. Я плохо помню свою приемную мать – она умерла, когда я была еще ребенком. Разбилась на машине. Меня воспитывала тетя Вера, ее родная сестра. Обычное детство, потом школа, институт. Сейчас работаю в одной фирме…

– Ясно, – прервала меня Лариса, – скукота смертельная! Значит, как только тебе стало известно, что ты приемыш, решила найти своих родных?

– Мне хотелось знать, что я не одна, – призналась я.

– Значит, боишься одиночества? – подколола Лариса.

– Я никогда раньше не была одна, – мне захотелось заплакать, но я поборола в себе этот порыв, стараясь не смотреть на сестру.

Не знаю, какие я испытывала сейчас чувства, от нашей встречи. Мы были чужими, и это понятно – нас разделяла целая жизнь, и вряд ли когда-нибудь мы станем ближе друг другу. Но все же… мне хотелось верить, что она не такая, какой хочет казаться. Не самоуверенная эгоистичная стерва, начинающая спиваться. Может во мне просто говорит зависть? А может, мне хочется вернуть время назад и не находить то письмо, не встречаться с сестрой, которая, похоже вполне довольна своей жизнью, и ее совсем не радует такое приобретение, как я.

– Извини, если помешала, – приняв решение, я встала, – мне жаль что я тебя разбудила. Мне пора.

Направившись к двери, я не ожидала услышать резкий окрик.

– Стой! – Лариса быстро подошла ко мне, – неужели ты думала, что просто так сможешь уйти? Думаешь, что знаешь об этой жизни все? Так вот, моя дорогая – ты не знаешь ни черта! Святая невинность! Теперь уже поздно что-то менять! Оставь надежду всяк сюда входящий!

Она горько рассмеялась, ее глаза заблестели, и я могла поклясться, что она вот-вот заплачет.

– Почему я не могу уйти?

– Потому что слишком поздно что-то менять, – загадочно повторила Лариса.

– Ты о чем? – я была удивлена и слегка встревожена.

– Не бери в голову – после хорошей выпивки еще не такое могу ляпнуть, – сестра, схватив меня за руку, настойчиво потянула в комнату, – иногда я могу что-то сказать не подумав.

– Не страшно, – успокоила я ее.

– Знаешь, а мы ведь ничего не знаем друг о друге, – заметила Лариса, – я хочу, чтобы ты пошла со мной вечером в одно место. Думаю, там ты сможешь многое понять.

– Я не против… – начала я.

– Но твой прикид выбираю я! Договорились?

Я удивленно осмотрела свою одежду – длинная широкая юбка, скромная летняя блузка, туфли на низком каблуке, затем бросила взгляд на сестру, и ужаснулась, представив себя в ее вещах.

– Не бойся! – поняв мои сомнения, по-своему заявила она, – пора тебе, в конце концов, увидеть настоящую жизнь.

* * *

Я нерешительно замерла у двери ночного клуба, куда Лариса меня привезла на своей машине. По дороге сюда я узнала две вещи – сестра видит в себе непризнанного второго Шумахера, а кто знает, возможно, что и первого, и оказывается, у меня слабый вестибулярный аппарат. Сделав несколько глотков свежего воздуха, я позволила сестре увлечь себя в предусмотрительно открытую перед нами дверь. Коротко поздоровавшись с охранником, Лариса уверенно прошла вглубь, к барной стойке.

– Заказывай что хочешь, я угощаю, – щедро предложила он, и тут же скрылась в толпе.

Рассеяно улыбнувшись бармену, я попросила минералки, и стала всматриваться в толпу, ища Ларису. Не знаю, зачем я решилась прийти сюда? Шумная музыка, толпа незнакомцев… Я была близка к панике, бывать в таких местах мне ещё не приходилось, и пришлось приложить некоторые усилия, чтобы оставаться на месте. В конце концов, я же хотела узнать свою сестру поближе. Теперь я знаю, что нас притягивают абсолютно разные вещи, и даже послав подальше все свои комплексы, я никогда не смогу стать ей подругой.

Постаравшись незаметно поправить то и дело задирающийся топик, и безуспешно дотянуть его до пояса джинсов с заниженной талией – единственное, на что Ларисе удалось меня уговорить, я увидела мелькнувшую в толпе сестру и поспешила к ней. Но в полутемном зале, среди танцующих парочек было слишком сложно сориентироваться сразу. Наконец, слева от себя, ближе к выходу, я уловила смазанный силуэт и поспешила следом.

Не знаю, что за жизнь она хотела мне здесь показать, но пора с этим заканчивать. Не люблю чувствовать себя незваной гостьей. Попрощаюсь и пойду домой. Если ей захочется меня увидеть снова – адрес у нее есть.

Так я думала, приближаясь к цели, и уже через несколько шагов услышала голоса. В этой части клуба музыка звучала не так оглушительно, поэтому я без труда услышала голос своей сестры и еще один – мужской, слегка глуховатый. Мне не хотелось подслушивать, о чем они говорили, но я не могла просто уйти. Не сейчас, когда почувствовала, что происходит что-то странное. Я осторожно выглянула из-за угла.

– Нет! Пожалуйста! – мужчина, хотя, скорее парень, чуть за двадцать, сорвался на крик, – я не знал, что так получится! Я не хотел.

– За все нужно платить, – мрачно ответила Лариса, – и твое время пришло.

– Я… – в его голосе зазвучал неприкрытый ужас, – я всего лишь хотел ее вернуть!

Я подошла совсем близко, но им было не до меня.

– Нет! – с пугающей мягкостью в голосе Лариса приблизилась к парню вплотную. Ее наманикюренный ноготок погладил его искаженную судорогой страха щеку, скользнул вниз, и остановился, слегка царапая ямку на шее, – ты хотел их наказать. Чтобы они оба испытали боль. И они ее испытали. Сильнейшую боль, которую не может пережить ни один человек. На какое-то мгновение мне даже стало их жаль… Совсем чуточку… Но не настолько, чтобы нарушить наш договор. Неужели теперь ты хочешь забрать свое слово?

Её интонации стали обиженными, даже плаксивыми. Я вдруг поняла, что она просто играет со своей жертвой, прежде чем…убить?