Морок

– Ааааааааа!

Горшок с плетня, тяжелый камень с дороги, какой-то ком грязи – все это, смешанное со стариковским хрипом, летело в хрустальные стекла.

Казимир бежал, орал, кидал все, что попадалось под руку, в опрятный домишко корчмаря и ревел. Ревел, как в детстве, когда, спрятавшись от строгого отца, хоронил в лесу старого пса. Ревел без оглядки на тех, кто увидит: упоенно, самозабвенно и искренне. Рыдал, как рыдают только ангелы и дети.

Старик упал, зацепившись за корягу, да так и остался лежать, размазывая грязь и слезы. Слезы эти не были горьки или солены, слезы эти были слаще самого вкусного леденца, какие бывают в Имерите.

Наплакавшись вдоволь, вздрагивая от икоты, Казимир свернулся клубком и заснул там же, где и упал.

Сон ему снился странный, как будто и не сон вовсе, а что-то Казимир припомнить все время силился, да не мог, а тут вдруг контуры забытого проступать стали, как бы тени после полудня, длинные, пугающие, но знакомые.

Снилось ему, будто он маленький совсем, сидит на берегу реки да кидает камни в прохладную воду. И так-то ловко камни падают и булькают смешно, что легко и весело у Казимира на душе, стрекозы жужжат, солнышко бликами по воде играет. И отец его рядом, живой, не изменился нисколько: борода седая, а маковка лысая, в сети запутанный так же, как когда нашли его соседи-рыбаки, хохочет и синим пальцем грозит Казимиру, вроде как сын провинился в чем-то.

– Тять, ты живой? – спрашивает Казимир. – Мне сказали, что ты умер.

Хохочет отец и пальцем куда-то в реку тычет. Посмотрел Казимир на реку, а это и не река уже вовсе, а пес его старый, и не на берегу он, а в лесу, собаку свою закапывает. И не то, чтобы закапывает, а в яму глубокую ее бросил и камнями кидает, чтоб та издохла. И каждым камнем ловко так попадает, а животное так скулит жалобно, что вся радость во сне и улетучилась.

И смотрит Казимир на собаку, и собака на Казимира смотрит, прямо в глаза ему, и голосом человеческим громко кричит на него: «За что? За что, Казимир?»

Открыл старик глаза в испуге, а над ним корчмарь – за грудки его трясет и орет: «За что?»

– Зачем окна мне побил, гад?!

Казимир спросонья только мычит да глаза таращит. Бросил его корчмарь, посчитав пьяным, да ушел.

Корчмарь ушел, а Казимир так и остался лежать, как был во сне. В голове только одно: «Что за сон дивный, что и не сон вовсе, а все это было уже где-то»

Припомнилась ему жизнь в деревне. Мать припомнилась ясно так. Странно это было, ведь мать он вроде и не видел никогда, и знал про нее мало. А тут вспомнил все, как в театре увидел со стороны: руки ее, на указательном пальце все время от иглы красное пятно, что-то шила она всегда, кружева делала на продажу.

Вспомнил, как болел он в детстве, как обнимала она его, и руку свою ладонью прижимала к его груди, и тепло от ладони по всему телу его растекалось: затекало в самые далёкие участки, согревало каждый уголочек, а шепот ее как на волнах качал. Что-то шептала она всегда при этом.

Шептала и рукой водила. … на той стороне бел-горюч камень Алатырь…

Казимир вскочил, будто его кто за волосы вверх дернул. Мать-то заклинания шептала!

– Нет-нет-нет-нет! Быть того не может, сон – это еще, сплю я, быть этого не может!

Истовый королевский пес, охотник на магов, известный всем корчмарям в округе, как лучший поставщик тел для пыток – сын колдуньи!

Нет, этого не может быть.

– Ах ты, бел-горюч камень Алатырь, ну уж нет, мороку нагнал, ишь шельмец какой, а я его как сына родного берег да за него переживал. А он меня обморочил. Ах ты, недоносок! А я-то старый дурак, просил корчмаря его не мучить долго, по-быстрому кончить. Ах ты, вражье племя, мороку нагнал.

Казимир решительно направился в сторону дома корчмаря в надежде успеть, пока еще с мальцом не кончил палач, дать ему хорошего пинка и от себя лично, и от каждого жителя Края, которого он мог бы обморочить.

– Убью колдуна, – промычал Казимир, и тут же почувствовал что-то неладное.

Ноги не шли, как будто увязли в топкой трясине, он огляделся по сторонам. Чудные дела, каким-то образом, пока думал, видимо, ходил взад-вперед, да не заметил, как в топь зашел.

Казимир был почти по ягодицы в трясине.

– Хорошо еще, что в болотное окно не попал, только по трясине хожу. Так бы ухнулся в болото, поминай как звали. Однако и выбираться пора. Солнце садится, пока видно еще что-то, надо выходить, как стемнеет – совсем будет опасно.

Старик огляделся, чтобы выбрать направление движения, но вокруг не было видно ни одного деревца, в какую сторону земля могла бы быть тверже, совершенно непонятно.

– И как я успел так далеко зайти-то! – удивлялся Казимир, высматривая место потверже, чтобы перескочить на него со своего кусочка земли.

По спине пробежал легкий холодок. Казимир прислушался: ни пенья птиц, ни жужжания насекомых, ничего.

– Ну раз ничего, так и бояться нечего, – рассмеялся он. – Что это я вдруг? Когда насколько глаз хватает, кроме меня никого нет, кого ж мне бояться-то?

Бывалый и опытный, он начал припоминать. Дорога от деревни, где сцапан его руками был Иннокентий, лежала на корчму. Шли они с ним с утра и на полдень. Значит, и сейчас туда же. Старик повертел головой, чтобы понять, где сейчас садится солнце, но солнца не увидел, зато насчитал около десяти звезд. Над ним темным синим куполом раскинулась ночь.

– Да как так-то? – растерянно прошептал Казимир.

– А здесь всегда так, – ответил рядом тихий шепот.

Казимира затрясла мелкая дрожь. Дыхание стало частым и отрывистым. Через несколько секунд он понял, что его трясет и он как-то гаденько меленько и тоненько хихикает.

Ему было очень страшно, такой жути он не испытывал никогда, но поделать ничего не мог – его буквально и трясло, и разрывало мелким смехом. Остановиться было невозможно.

Диафрагма сокращалась, весь организм Казимира сосредоточился на мелких выдохах, толчках воздуха изнутри наружу. Воздух вокруг был свеж и прозрачен, он был рядом, но вдохнуть его не удавалось никак. Казимир задыхался, он упал и трясся в агонии на земле, раскрывая рот все шире и шире, в надежде зацепить хоть маленький глоток воздуха, уголки его рта треснули, и из них сочилась кровь, затекая в уши и под рубаху, наполняя горло.

***

Старуха сидела в обычной позе, сложив руки на животе, наклонив низко подбородок, и, как будто, спала.

– Почему вы решили, что она умерла, – спросила Евтельмина.

– Ну она не дышит, и сердце ее не стучит, – отрапортовал математик.

– Смешно даже, ее сердце настолько старо, что стучит только по большим праздничным дням, так что это не доказывает ничего. Сейчас я ее разбужу.

Королева, стараясь не выдать испуга за своего единственного по-настоящему близкого человека, решительно двинулась к ветхой старушке.

– Нянька! – крикнула Евтельмина ей в ухо.

Тело старушки качнулось и камнем рухнуло под стол.

Страшная, горькая мысль наконец-то проникла в сознание королевы, как бы она ни старалась избежать этого. Лицо ее, до сих пор всегда безобразное, преобразилось. Белизна так шла ей, горе, заставшее Евтельмину врасплох, высветило всю красоту ее, обнаружив для всех разом и ярким зеленым огнем горящие глаза, и неожиданно красивые пухлые губы, обнажившие ряд крупных белых зубов, и удивительно высокую линию лба, на котором застыли вскинутые нити бровей. Королева застыла, как старинная картина, и бывшие с ней залюбовались, забыв обо всех неприятностях на свете, включая нянькину смерть.

Какая-то сладкая истома, теплая волна тихой радости овладела дворцом. Ничто не могло противостоять ей: ни люди, ни гончие, ютившиеся у ног, ни даже медные статуи, отозвавшиеся на несуществующий и в то же время настойчиво очевидный свет золотым блеском.

Казалось, весь дворец онемел и застыл под действием неведомых чар. И, хотя магия была под строжайшим запретом, каждый из присутствовавших боялся шевельнуть даже мизинцем, не желая ни в коем случае, даже малейшим движением скинуть наваждение, которое давало и отдых, и радость, и забвение горестей, и будило воспоминания о самых радостных минутах в жизни.

Вскоре перед лицами всех, кто был там, явились картины далекого беззаботного детства, первой влюбленности, рождения детей, картины самых счастливых моментов. Как будто из пыльного шкафа достали хранящиеся в них вещи, любовно стряхнули пыль и торопливо перебирали, согревая их, давно забытых, теплом сердец и рук.

Первым разрыдался флейтист маленького дворцового оркестра. Высокий стройный юноша с бледным лицом в обрамлении черных кудрей и мечтательными карими глазами. За ним, словно пробудившись, последовали и все остальные, даже гончие под столом подняли морды кверху и пронзительно завыли. Евтельмина вздрогнула и приняла прежнее выражение лица.

Действительность вернулась хозяйкой на все, что недавно было захвачено неведомой благостью, обнажив пыль и грязь, затерев салом медь и серебро и кинув сетку морщин и изъянов на лицо королевы.

Реальность, душная и вечная, как солнце, требовала решать насущные проблемы, отдавать приказы, вставать из-за столов и садиться за них вновь. Повседневность дергала теперь за нитки своих кукол, заставляя повторять бессмысленные нелепые и всегда одни и те же действия: есть, спать, говорить, складывать ладони одна на другую, смотреть в окно. Все то, к чему каждый привык и делал это, казалось, даже не сам, не вкладывая в это никакого сознательного участия, все то, что тело делало само, однажды заведенное, как болван на шарнирах.

Но что-то сейчас было не так. Что-то непонятное, но что ощутил каждый. Что-то, что именно и было настоящим, то самое сознание, которое так редко участвовало во всем, что делалось телом, не вмешивавшееся до этого в бессмысленно и упорно исполняемый каждодневно обряд.

Тем невыносимее и невозможнее казалась привычная засаленная реальность с желтыми пятнами утренних вставаний с постели и розово-красными разводами закатных лож.

Ум, неприспособленный к пониманию чего-либо, кроме вкуса блюд и различения октав придворного оркестра, не способный вместить ничего более, кроме слез обиды и радости удовольствий, этот ум пытался понять и осмыслить произошедшее, силился и не мог.

И в то же время, ум этот чувствовал во всем случившемся угрозу, которая обещала уничтожить его, опровергнув его существование, отрицая его бытие.

– Сжечь ведьму! – слабо прозвучал голос математика.

– Сжечь! – громче и увереннее выкрикнул распорядитель обедов.

– Сжечь! Сжечь! Сжечь! – требовали голоса общим хором.

Задумчивые мечтательные глаза придворного флейтиста загорелись каким-то нездешним огнем, пытаясь настичь каждый голос и уничтожить его, сжечь навсегда до малой-малой горстки серого пепла.

– Пошли вон! Все вон! – королева кинула серебряной вилкой в толпу танцующих.

Привычный жест вернул придворных на место, как будто отдал приказ жить, как раньше, не придавая внимания чудесам. Оркестр, будто спохватившись, принялся играть. Мир завертелся привычно, как мельничное колесо, как будто ничего и не происходило, магия исчезла.

Событие, которому недавно дивились все, оказалось не просто позабытым теперь, а и вовсе вычеркнутым из сознания почти каждого. Если бы и привелось кому спросить о чуде, явленном несколько минут назад, никто из присутствовавших ни за что бы не вспомнил, о чем речь. Каждый помнил, что утром он встал, когда светило уже солнце, оделся и пришел в пиршественную залу и так далее и так далее.

***

Чудом удалось старому вояке перевернуться на бок. Сильно ударяя себя кулаками в живот, он сумел остановить спазмы смеха и начал жадно глотать воздух. Через несколько минут смог встать на четвереньки. Надо было выбираться из болот, скорее хотелось на твердую землю, усесться на полянке, а там бы и костерок неплохо было б развести.

– А там, чего уж, и воды болотной накипячу, – пить хотелось невыносимо.

Солнце удивительно быстро поднялось и жгло нещадно. Саднило голову, как будто от недавней травмы.

– Ничего-ничего, – рассуждал Казимир. – Это когда падал, поранился. Это пройдет. Сейчас глоток воды бы, а там и деревня, к бабе под бок да выспаться, и всю эту боль-занозу как рукой снимет.

Он зажмурился, растянув губы в сладкой улыбке от предвкушения встречи с мягкими перинами и пышными боками. Минуты наслаждения прервала сильная резкая боль в руке. Казимир открыл глаза.

Перед ним не было больше опушки, не было леса, не было хлюпающей тропы под ногами. Из всего, к чему он успел привыкнуть за последнее время оставались только жажда, боль в затылке и руке.

Впрочем, скоро ко всем бедам вернулось и хлюпанье. Казимир попытался встать. Его рука уткнулась во что-то мягкое, не такое мягкое, какими бывают взбитые подушки, а такое безвольно мягкое, какой бывает груда тел, если на ней лежишь. Все это собрание мертвяков продавливалось от ворочания Казимира и хлюпало. Вонь была невыносимая.

Задрав голову вверх, старик понял, что находится в колодце. Он моментально вспомнил тихий шепот рядом, видимо, кто-то говорил с ним, пока он валялся тут же без сознания: «А здесь всегда так…»

Казимир, приподнявшись, внимательно оглядел трупы рядом с ним, ни один из них не сохранял признаков жизни. С размаху шлепнулся опять на вонючую гору человеческих останков.

В голове гудело, хотелось пить, колодец был неглубок, но сил вылезти из него сейчас и думать нечего было.

Казимир обшарил руками свой костюм, в нем по-прежнему были нож и огниво. Веревка, которая сейчас была бы очень кстати, осталась на лошади.

– Огонь есть, мясо рядом – не пропаду, – хрипло усмехнулся Казимир и тут же, поддавшись обаянию сна, захрапел.

Плана выбраться не было и думать о нем было слишком рано. Надо было восстановить силы. Из всех доступных средств у Казимира был только сон. Казимир был немолод и опытен в жизненных передрягах, он знал, что лучше заснуть, чем мучиться догадками о превратностях судьбы.

Проснулся он от холода, на дворе стояла хорошая лунная ночь. Пить хотелось по-прежнему. Казимир приподнялся на локтях и попытался сесть. Немного повозившись, он прочно уперся спиной в каменную стену колодца, пошарив руками рядом с собой, нащупал сухие тряпки, резко рванул на себя и выдрал кусок чьего-то подъюбника.

Умостившись удобнее старик торопливо расстегнул штаны, обложил промежность тряпками, и, начав испражняться, подставил под горячую струю ладони. Набрав немного в горсть жадно поднес ко рту и проглотил. Расторопность позволила сделать ему и второй глоток. Казимир довольно откинулся, утирая губы рукавом рубахи и чувствуя, как внизу тяжелеют от желтой влаги куски домотканого полотна, сорванного с умершей.

Тряпки он бережно собрал и отер ими лицо и руки, приложил к саднящему затылку.

– Сейчас бы табачку, – мечтательно посмотрел он наверх из колодца, где на темном небе видны были звезды. – Значит вчера я эти звезды уже видел. Стало быть второй день пошел, пока я оклемался.

Говорить с самим собой было скучно, старик окинул мертвую кучу взглядом и нашел среди них более-менее целое лицо. Дальше он стал говорить уже с ним.

– Так вот, Проша, такие дела. Второй день пошел, как оклемался я. А сколько прошло, пока я тут в кушерях валялся? А? Эээ.

Проша не ответил, собеседник он был так себе. Зато как понимающе молчал, пока Казимир обсказывал ему свои приключения.

– Ну что, друг, пора мне и выбираться отсюда. У тебя тут есть с кем поболтать, а мне двигаться пора.

Старик вытянулся во весь рост, прижавшись к стене, достал огниво и начал водить вдоль камней, будто ища что-то.

– Что говоришь? С другой стороны? Ну спасибо, Прошка. Век тебя не забуду.

Он продолжил ползать с огнивом по противоположной стене колодца и вдруг замер. Огниво освещало небольшой участок стены и довольную старую помятую рожу. Луна выбралась на середину неба к этому моменту и внимательно наблюдала за Казимиром.

Достав ножик, ловким движением старик воткнул его меж камней и всем своим ростом рухнул в темный прямоугольник коридора, соединявшего колодец с погребом, удивительным образом возникший прямо напротив него.

В тот же миг послышался грузный шлепок, а еще через мгновение хриплый каркающий смех.

– Так-то, дружок, кто все строил-то? А? Руки помнят…

Через несколько минут эхо разнесло старческое кряхтение и шлепки удаляющихся шагов.

***

– Ин-но-кен-тий! – позвал кто-то его по имени.

Странно, имя вроде и принадлежало ему, и звали вроде бы его, но звучало это как будто о чужом, незнакомом ему человеке. Вроде и его зовут, и не его.

И тело, которое он чувствует и его, и не его.

И кто же звал его – юноша огляделся. Вокруг был только болотный туман, небо заволокло, и на распадке, где он очнулся, не было ни одной живой души.

– Чудеса какие, – восхищенно проговорил Иннокентий. – Но нет, я точно не стану бояться. Не к лицу это герою.

Он говорил с собой вслух, чтобы подбодрить себя и рассеять подступающий страх, однако от этого стало еще более неуютно, потому что казалось, что делает он как-то не так, возвышенно и по-дурацки одновременно. Он даже поднял руку вверх и кому-то погрозил, но, на всякий случай, все же стараясь не смотреть на туман.

А дымка все приближалась, налезая на распадок, где приютился юноша. Туман был плотный и холодный, несмотря на летнюю пору оставаться без движения становилось чрезвычайно холодно, изо рта шел пар.

Иннокентий огляделся в поисках тропки и с удивлением обнаружил прямо у ног уложенную чьей-то рукой деревянную гать по хлюпающей топи. Он шагнул и за первой увидел вторую. Несколько времени прыгая по небольшим мосточкам, вышел на вполне утоптанную песчаную тропинку. На сердце повеселело, вспомнилось, как, бывало, в деревне девки водили хороводы, как в одну из таких встреч загляделся он на свою Лею…

Песок закончился внезапно, так же, как и начался, дальше шла узкая тропка, которая щетинилась на Иннокентия белесой травкой и то и дело недовольно хлюпала под ногами, будто возмущенная, что ее потревожили. Тропка была старая, но крепкая. Однако идти по ней быстро не получалось, в темноте она была еле видна. А каждый шаг в сторону грозил смертью.

За тропинкой нога увязала по щиколотку, а то и больше. А оказавшиеся рядом перепрелые корни, торчавшие на поверхности, обманом манили к себе, захватывая путника, ступившего на них, почти до половины, где окружали тело ледяной водой.

Оступиться было нельзя, тропку в темноте разглядеть было сложно, да и спать хотелось, глаза устали вглядываться во тьму. Иннокентий подумал, а не вернуться ли на распадок. Однако, обернувшись назад он увидел только густой слоистый серый туман. А под ногами сплошь болотные кочки и никаких намеков на твердую поверхность.

– Да что ж это за чертовщина! – в сердцах сказал Иннокентий.

– Кхе-кхе-кхе! – кто-то рядом заходился от кашля.

Иннокентий начал вертеть головой, слева в тумане не пойми откуда завозились длинные тени и послышались хлюпающие отдаляющиеся звуки.

– Дяденька! Погодь! – крикнул напуганный юноша, погнавшись за фантомом. – Стой, дяденька!

И тут же воткнулся в холодное, почти каменное и твердое нечто.

Нечто оказалось вполне реальным и удивленно разглядывало его. Через некоторое время похлопало его по плечу

– Ши-ши-ги! – догадался Иннокентий, теряя сознание. – Спешить нужно, чтобы выбраться. Еще успею…

***

– Раз уж Миролюб заговорил обо мне и сказал, что видел меня у Рогнеды, то очередь рассказывать, стало быть, за мной. Малышом еще я потерял мать, отца у меня и не было. Матушка моя была, стыдно сказать, девкой на дороге. Прижила меня, а с кем и сама не знала. А как подрос, так отправила меня куда глаза глядят. А попросту продала псам королевским, которые рыскали по дорогам.

Борис вздохнул, переводя дух. Некоторое время он молчал, пытаясь прогнать жалость к себе, подкатившую к горлу, жалость от безрадостного детства и постоянных вечных унижений.

Общество за столом понимающе молчало и выжидало время вместе с рассказчиком.

– Вы знаете, – продолжил Борис. – По деревням снуют гонцы, выискивая магов и чародеев, чтобы уничтожить их. Моя мать продала меня такому псу, уверив, что я колдун.

Все понимающе вздохнули.

– Но как же ты выжил? – спросил Ярослав.

– Повезло. Просто повезло. Пес мой, как оказалось, человек сердобольный, взялся за работу только ради денег. У самого мальчонка был маленький. Так он меня пожалел и отвез прямиком к Рогнеде. Откуда он знал, что она бережет колдунов и магов, непонятно, я его и видел-то только дорогой туда, да и не говорили мы с ним. Я его просто ненавидел. Знаю только, что спас он меня ценой жизни своей. Кто-то его выследил, как он меня Рогнеде передал, выследил и доложил. Королева его повесить велела. Даже, говорят, перед этим самолично допрашивать ходила.

А меня Рогнеда вырастила да многому обучила. Я потом к ней и заходил временами. А искусство мое все вы знаете. Морок – мое искусство.

– Вот, что хочешь говори, а люди сказывают, что морок не искусство. Морок и есть вся хитрость одна, – вклинился в разговор Вениамин.

В комнате как-то сразу стало душно и неприятно. Вениамин и Борис всегда находились в состоянии вежливой вражды. Их отношения были больше похожи на загул мартовских котов: каждый отпускал в адрес соперника замечания и шутки, но в открытый бой не лез никто. Однако, привыкнуть к их способу фехтоваться на словах было невозможно. Каждый раз, казалось, будто они вот-вот схватятся и убьют друг друга. Их ненависть друг к другу было почти физически ощутима, она вливалась густой липкой волной всякий раз, как они затевали разговоры, она искрилась белым светом и калила воздух докрасна.

– Что ж, Вениамин, – ответил Борис. – Раз люди сказывают, то так оно и есть? Одни люди сказывают, что все от лесного бога в мире произошло, другие, что от водного. А те, которые во дворце живут, сказывают, что не все произошло от бога, а только они. Так что же, Вениамин, я слыхал, что говаривают люди, будто морок – единственное искусство, а остальное – фокусы. Напомни нам о своих умениях, кстати.

– О моем умении знают все здесь. Мне нет нужны уверять других, что я маг. Носы свинячьи людям не приклеиваю. С этим искусством не плохо бы в День Изгнания на площади фиглярствовать. Я, друг мой, человек ученый, и не по книгам Рогнеды, а ученый я таким учением и такими учеными, что тебе, родной, и не снилось вовсе. Я книжник.

– Ох ты батюшки, Вениамин. Читать умеешь, стало быть? И подпись свою сам поставить можешь, кроме крестика еще пару закорючек нарисовать?

– Борис! – не выдержал Богдан. – Ты же знаешь, что книжник – это не умение читать.

– Я-то знаю! Я знаю! Я всё про вас про всех знаю! – краснел и задыхался от ярости Борис. – Я знаю вас всех, знаю, что с вами будет!

Борис тряс в воздухе кулаками. Наконец обессиленный, он упал на свое кресло. Тогда Вениамин продолжил:

– Я книжник, и это известно всем. Мое искусство не опишешь полуночным разговором, рассказывать о нем нужно несколько дней без перерыва на сон, и то будет далеко не все. Я отличаюсь от всех вас. Ваше искусство не зависит ни от чего, кроме вашего желания. Мое искусство другого рода. Мое искусство – искусство ученого человека, мое искусство – это лаборатория чуда, мое искусство – это труд, основанный на знаниях, умениях и сочетании предметов в точных пропорциях с точными заклинаниями. В моей памяти сотни могущественных языков и наречий, миллиарды рецептов. Да, я не могу сам по себе что-либо сотворить. Для творения мне необходимы ингредиенты. Однако и результат моего искусства зависит только от точного расчета. Для вашего искусства не нужно ничего, кроме вашего желания. Однако, результат зависит не только от вашего желания, а и от вашего умения конкретизировать ваше желание. Сейчас вы знаете меня как искусного лекаря, не так ли? – продолжал Вениамин.

По обществу пробежал смешок, все согласно закивали.

– Стоит ли вам напоминать, почему?

Собравшиеся за столом уже хохотали вовсю, напряжение от ссоры двух товарищей сменило удовольствие от недавно проскочившей шутки.

Совершенно недавно, Богдан, славившийся своим умением материализовывать желаемое, соорудил товарищам праздничный обед.

Чего тут только не было: и румяные куриные ножки, и пучеглазая ароматная рыба, и переливающаяся перламутром икра, и дымящиеся картофелины, и любимый всеми манный мусс на ягодах земляники, и перепрелая капуста в солевой подливе. Запахи и ароматы витали с утра в общей зале, подогревая аппетит ожидавших в соседней комнате.

Все это звало и томило. Об одном только не сказал Богдан. Ему хотелось удивить приятелей разнообразием вкусов, которые, как он знал от Вениамина, зависят от разных приправ, травочек и порошочков. Когда Вениамин рассказывал о яствах, он обязательно упоминал названия этих волшебных добавок: тмин, мускатный орех, хмели-сунели, карри, чабрец Придумать свои травы.