Свидетель

Нас было пятеро. Мы сидели вокруг старого овального стола на габоевской кухне, жевали бублики с маком и тихо беседовали. Точнее – беседовали мы вдвоем, а еще вернее – Ахмед Асланович беседовал сам с собой, и только я иногда успевал вставлять в его монологи редкие все больше невразумительные реплики.

Дети молчали. У Габоевых было не принято перебивать старших, исключение допускалось только для Галки, как для человека, воспитанного в других традициях и для меня, поскольку мне всегда было наплевать на все их габоевские правила. Галка, впрочем, молчала тоже, задумчиво сидела на краешке стула, лишь изредка поднимаясь, чтобы долить кому-нибудь чаю.

Обсуждали Руслика, из-за которого, собственно, и собрались.

– Дурак он, – задумчиво рокотал Ахмед Асланович, теребя густую лохматую бороду, – дурак и олух.

Я смотрел на его умное носатое лицо и пытался понять, что он на самом деле имеет в виду. С Ахмедом Аслановичем никогда нельзя было сказать наперед, говорит он то, что думает, или прямо наоборот.

– Молодец, конечно, что сопли не распустил. Не ожидал. Но зачем? Зачем!..

Его манера говорить всегда озадачивала меня не меньше, чем неожиданный ход мыслей. Я никогда не мог предугадать, куда он завернет тему, а короткие отрывистые и не всегда уместные фразы, которые он словно выстреливал в собеседника, окончательно сбивали с толку.

– Ну вот скажи, для чего ему это надо?

Вопрос, очевидно, был риторическим, и все же он был обращен ко мне, и от меня, видимо, ждали ответа.

– По-моему, если к тебе на улице пристают с ножом, трудно задаваться вопросом "зачем», – ответил я без охоты, поскольку все еще не понимал, куда он клонит.

– А зачем ходить по такой улице? Ну вот ты мне скажи, зачем ходить по такой улице? Было бы у тебя, к примеру, двое детей, ходил бы ты ночью темными переулками?

Я деликатно пожал плечами. Детей у меня не было, но темными переулками я все равно, разумеется, не ходил. Мне вообще было не очень понятно, что там случилось на самом деле, но я был далек от того, чтобы прямо сейчас начинать выяснять подробности.

Мой жест должен был означать полнейший нейтралитет, но Ахмед Асланович принял его за одобрение своих слов. У него вообще вошло в привычку считать подтверждением все, что не являлось очевидно выраженным отрицанием, а потому он охотно принялся развивать мысль вглубь и вширь.

– Нет, я могу понять – машина сломалась. Бывает. Хотя в ваши годы, друзья мои, пора уже иметь две машины. Но нет машины – возьми такси. И не задерживайся на работе, тем более, было бы зачем задерживаться.

– Конечно, я виноват, – он потихоньку распалялся и кавказский темперамент начинал брать в нем верх над самообладанием профессионала, – вырастил сына дураком. Но я ли ему не предлагал: в бизнес мог устроить, в политику, в дипломаты. На таможню мог, тоже место хорошее. Башковитый ведь парень, нигде б не пропал.

Тут он помрачнел и слегка прихлопнул ладонью об угол стола.

– Я-то, дурак, думал: подрастет – сам разберется. Никогда его об колено не ломал. В комсомол не хочешь – пожалуйста. В бога не веришь – пожалуйста. В институт – пожалуйста, иди куда душа пожелает. Журналистом – пожалуйста. Жениться решил – пожалуйста…

Я скосил глаза на Галку, но она, похоже, не вникала в суть разговора. По-моему, в тот момент ей больше всего хотелось, чтобы мы поскорее убрались, но не тот она была человек, чтобы сказать это вслух.

– …И вот, – продолжал между тем Ахмед Асланович все с той же грустью в словах, – выросло…

– Ну, – вмешался я, – это Вы зря. Руслан – отличный журналист, у него великолепный слог, и его с удовольствием публикуют.

– Журналист…– Ахмед Асланович слегка фыркнул, – тоже, конечно, дело.

Затем добавил с еле заметной ехидцей:

– Ну ладно, пусть журналист. И что? Писал бы хоть о войне, о политике… В конце концов пресса – четвертая власть. Или пятая, не помню… не важно. А он о чем пишет? Вот-вот. Парню четвертый десяток, а у него на уме всякая дребедень: машинки-игрушки. Ходит, как шпана, закоулками, деньги тратит невесь на что.

– Ты посмотри, где мои внуки живут! А ведь мог бы уже и квартиру нормальную иметь…– он широко развел руками, призывая меня поглядеть на Габоевскую квартиру. Хибарка, кстати, на мой вкус была вполне ничего. Не хоромы, конечно, как у некоторых, но и не трущоба, как у некоторых других.

Я вздохнул. Сказать мне было нечего. С одной стороны, Ахмед Асланович без сомнения был неправ, с другой – я чувствовал, что с Русликом действительно что-то не так, хотя дело тут, конечно, было не в профессии, не в квартирах, и даже не в переулках.

До стоянки мы шли вместе, Ахмед Асланович чуть впереди, я на полшага сзади. Пока он залезал в свой джип, я стоял около машины, неуклюже переминаясь с ноги на ногу. Было неудобно уезжать не попрощавшись и неловко начинать прощаться первым, будто я спешу избавиться от его общества. Предрассудки, разумеется.

Наконец, Ахмед Асланович запустил двигатель и слегка приоткрыл запотевшее окно.

– Ты, Игорек, это… присмотри там за Русланом, – произнес он неожиданно тихим, почти просительным тоном, еле слышным из глубины просторного кожаного салона – не нравится мне он в последнее время… Совсем не нравится.

Тогда он в первый раз за двадцать лет назвал меня "Игорьком" и первый раз о чем-либо попросил. Скорее всего то была случайность, минутная, ничего не значащая слабость обыкновенно сильного и высокомерного человека. Не думаю, чтобы я ввязался в эту историю именно из-за того разговора. Тем не менее, случилось так, что я очень долго выполнял его просьбу, и она в конце концов обернулась во вред и самому Руслику, и всем нам. Быть может, я просто понял ее черезчур буквально.

* * *

Его звали Степаном и был он хохол из Донецка, если, конечно, в Донецке встречаются настоящие хохлы. Уж не знаю, что заставило парня из города углекопов переквалифицироваться в моряки: биография этой странной личности была также темна, как и ее нынешние делишки. Степан служил капитаном небольшого, насквозь ржавого сухогруза, гордо бороздившего моря под полинялым флагом то ли Камбоджи, то ли Гондураса. Несмотря на это на корме сухогруза красовалась вполне кириллическая, хотя и изрядно стершаяся от времени надпись: ««Марианна Трубникова». Николаев». Уж не знаю, кто была упомянутая Марианна, видела ли она когда-нибудь корабль, названный в свою честь и если видела, то гордилась ли этим.

Команда Степана, как легко догадаться, также имела к весьма опосредованное отношение к Камбодже и Гондурасу. Примерно половину в ней составляли здоровенные украинские хлопцы, внешний вид и повадки которых заставляли вспомнить о запорожцах, в момент написания письма султану. Оставшаяся часть представляла собой разношерстый интернациональный сброд, столь же впечатляющий при первой встрече, сколь и не запоминающийся при последующих.

Настроение у капитана было неважным. Причины для этого этого были достаточно вескими. Пару лет назад, простаивая в Калининграде в тщетных поисках фрахта, Степан связался с какой-то фирмой, организованной шустрыми ребятами из теплых стран. С таможней они были не в ладах, зато денег имели в достатке, так что в следующие полдюжины рейсов "Марианна" выходила груженой металлическим ломом и прочими отходами конверсионного производства. Правда, кое-кому из бывавших на борту эти «отходы» могли показаться подозрительно новыми, а документы на них – не совсем понятными и комплектными, но южные ребята неплохо умели решать вопросы такого сорта. Потому бизнес их рос и развивался, к останкам танков и списанным истребителям прибавились курдские иммигранты, гарные украинские дивчины и рабочие из Вьетнама, страстно желающие подсобить процветанию американской экономики.

Все это приносило Степану приличный доход, но, видимо, где-то в цепочке смежников случился прокол и ребятами с юга заинтересовались в ФБР. Проблемы с этим ведомством они решать не умели и теперь давали показания в калининградском СИЗО, покуда "Марианна" простаивала без дела у нью-йоркского причала, а ее капитан нервно курил, день ото дня ожидая визита полицейских властей.

С Русликом они договорились сразу. Я всегда восхищался фамильным габоевским умением располагать к себе людей. Уж не знаю, что они находили в этом небритом, не слишком опрятном, я бы даже сказал, слегка подозрительном субъекте, но стоило Руслану улыбнуться, как совершенно незнакомый человек был готов оказать ему весьма значительные услуги.

Когда мы подъехали, Степан лично дежурил у трапа. Не задавая лишних вопросов, он провел нас в корму, туда, где нам предстояло провести большую часть трансатлантического рейса. Излишне утруждать себя он, правда, не стал: быстро представил своего помощника – маленького сморщенного человечка, не обратившего на нас никакого внимания, объяснил, где найти гальюн и камбуз, как открывать и задраивать иллюминаторы – и исчез по своим делам. Мы еще не успели разложить вещи, когда внизу натужно завыли старые дизеля.

* * *

Для деятельного человека нет ничего хуже праздности. Я вот, к примеру, терпеть не могу это дурацкое состояние, когда вся работа сделана, а никаких развлечений в округе нет. Некоторые люди находят такое положение редкой удачей, считая его за лишнюю возможность подремать, сходить в кино или почитать книжку, но я, что греха таить, всегда относился к ним с легким презрением. Лежать на диване и таращиться в телевизор – занятие для бездарностей, которым не хватает энергии и фантазии, чтобы с пользой провести свой досуг. Я в такой ситуации чувствую себя, как тигр в клетке.

К счастью, в Москве этого со мной практически не случается – там почти всегда находится куча дел. Если же вдруг выдается лишняя минутка, можно поехать кататься на сноуборде или, в зависимости от времени года, погонять на аквабайке. На худой конец, существует целая куча клубов и дискотек, где кроме веселого времяпрепровождения иногда можно завязать приятное знакомство.

В командировке все намного сложнее. Нет, здесь тоже, разумеется, есть где потратить свободные часы, но, увы, местные развлечения поразительно быстро приедаются. Особенно это заметно в Америке. Может где-нибудь в Лас-Вегасе все совсем иначе, но в Далласе, Чикаго и Детройте мне не удалось найти сколь-нибудь стоящих мест, куда хотелось бы возвращаться регулярно. Возможно, мне просто не хватило времени, а может у меня завышенные аппетиты, не знаю.

В общем, когда текст был дописан, пунктуация проверена, фотографии подписаны и пронумерованы с филигранным тщанием, я в очередной раз ощутил, что делать мне абсолютно нечего. Времени было двадцать два ноль-ноль или что-то около того. Одним словом, спать еще рано, а браться за что-нибудь серьезное – уже поздно. Поэтому, пометавшись минут двадцать от Пелевина к кофейнику, я собрался и пошел тормошить Руслана.

Как ни странно, он не заставил себя упрашивать. Вообще-то Руслик редкостный домосед, вытащить его в свет – преогромнейшая проблема. Я, правда, помню времена, когда это было намного проще, но женитьба в этом плане пошла ему во вред. В этот раз он, однако, не артачился. Мы живо погрузились в арендованный редакцией "Понтиак" и покатили слушать блюз.

Сказать по правде, я не фанат блюза. Более того, по нашу сторону океана меня на него калачом не заманишь. Но, увы, в Чикаго это один из немногих способов сносно провести время.

Ночной хайвей – вообще-то зрелище для эстетов. Мы с Русликом в свое время отщелкали здесь немало отличных кадров, часть из которых даже попала в печать. Но в дождь он превращается в кромешный ад. Поток машин поднимает над дорогой мелкую водяную пыль, поглощающую свет похлеще любого тумана. Несущиеся навстречу ослепляют фарами, попутные норовят обдать фонтаном брызг, и никто даже не думает снижать скорость.

Этот вечер был из таких противных дождливых вечеров. Темный, как любой вечер в этих широтах, он казался светлее из-за света фонарей, отражавшегося и рассеивавшегося в водяном мареве. Этот неестественный белесый туман скрадывал крупные предметы в тридцати шагах, но даже если через него пробивался какой-нибудь огонек или силуэт, оценить расстояние до него было все равно невозможно. Впереди нескончаемой красной лентой мчались задержавшиеся на работе горожане. Навстречу спешили обитатели предместий. Желтые фары внезапно возникали из дымки, больно ударяя по сетчатке усталых напряженных глаз. Говорят, что телевизор и компьютер дурно влияют на зрение, но, по-моему, они в сто раз безобиднее скоростной магистрали в дождь.

Пока Руслик сосредоточенно рулил, "баранил", как говаривают иногда в нашем кругу, я занимался прелюбопытным делом. Я считал. За десять миль я насчитал шесть крупных аварий, две полицейские засады и троих несчастных, обосновавшихся на обочине с жалостливо приподнятым капотом. Для бога дождя наступило время собирать урожай.

Внезапно Руслан ударил по тормозам и меня с силой толкнуло вперед, больно ударив коленом о переднюю консоль. Прежде, чем машину начало вертеть, я успел вцепиться в ручку двери, счастливо избежав более серьезных травм. Все произошло удивительно быстро. Настолько быстро, что только много времени спустя я окончательно осознал, какой водительский шедевр сотворил мой друг на мокрой, скользкой от дождя дороге. А тогда я почувствовал лишь резкий рывок, услышал надрывный стук АБС, перекрываемый свистом покрышек, и с трудом, краем глаза, различил человеческую фигуру, окутанную фонтаном поднятых нами брызг.

Через десять секунд "Понтиак" стоял посередине левого ряда, нелепо развернувшись поперек полосы и яростно моргая аварийными фонарями. Мрачно чертыхнувшись, Руслан выкарабкался из машины и резво затрусил к одинокой тени, по-прежнему неподвижно стоявшей посреди ночного хайвея. Мне пришлось посидеть немного, чтобы прийти в себя. Перед тем, как вылезти наружу я закурил – в водном хаосе, царившем снаружи, сделать это было бы куда труднее – и не торопясь побрел следом.

* * *

Как правило, я проезжал этот перекресток дважды в день: первый раз, когда выезжал из дома и второй – когда возвращался вечером обратно. Перекресток был самый обыкновенный, как почти все перекрестки в спальных районах, и я редко обращал на него внимание. Хмурые высотки поодаль, пожухлый газон, стеклянные кубики автобусных остановок, где припозднившийся прохожий до полуночи мог прикупить себе пива и сигарет.

У перекрестка всегда ошивалась разношерстная компания из местного плебса: водопроводчики, "на секундочку" отлучившиеся от труб и унитазов, потомственные безработные, сомнительного вида подростки и грязные заросшие бомжи, местами вовсе непохожие на представителей человеческого рода.

В этом колоритном сборище выделялся один калека-бомж. Я мало интересуюсь подобной публикой, но этого типа невозможно было не заприметить. От прочих представителей своего сообщества он отличался отсутствием обеих ног. Правая была ампутирована выше колена, у левой отсутствовала стопа. В его положении это увечье существенно уменьшало шансы на выживание – в бесконечной борьбе за кусок хлеба он мог полагаться на две конечности там, где конкуренты использовали все четыре. Из-за этого ли, по другой ли причине, но этот бомж всегда был еще грязнее и замухрыжистее прочих. Его клочковатая седая борода ниспадала чуть ли не до пояса, переплетаясь с редкими жирными волосами, выбивавшимися из-под засаленного балахона, некогда представлявшего собой спортивную курточку с капюшоном. Передвигался он посредством двух кривых суковатых палок, крепко зажатых в кряжистых мускулистых руках, используя культю левой ноги в качестве третьей опоры. Смотреть на это было жалко и страшно одновременно.

В тот день я ехал с девушкой. Не помню с которой именно: тогда я не ставил себе задачу запоминать каждую из них. Помню только сам факт ее присутствия, поскольку именно из-за нее я опоздал на зеленый свет: с пассажиром я всегда торможу там, где жму на газ, когда еду один. В тот раз я поступил так же: с сожалением затормозил, заскрипела резина и мой черный "Мерседес" плавно остановился у самой стоп-линии, аккурат напротив автобусной остановки.

На остановке, на лавочке сидел безногий бомж. Ему не было никакого дела до черного "Мерседеса": он был ужасно занят. Он ел. Зажав обеими руками раздобытый где-то батон, он с упоением вгрызался в него остатками почерневших зубов. Я смотрел, как он прижимает к себе эту краюху белого хлеба, не имеющую никакой ценности для меня, но невероятно важную для него. Смотрел и думал. Не знаю, отчего мне пришло это на ум, но я вдруг ощутил, что этот грязный, волосатый, безногий и беззубый бомж – такой же человек, как я. Более того, быть может даже еще лучше, поскольку неизвестно, во что бы мог превратиться я сам, если отобрать у меня "Мерседес", работу, талант и две ноги впридачу.

Не то, чтобы я никогда не задумывался об этом до сих пор, но всегда эти мысли представлялись мне некоторой абстракцией, и я гнал их от себя, стараясь не загружать мозг бессмысленными вещами. Теперь передо мной был вполне конкретный, живой пример того, как близко от нашего сытого, благополучного существования ходит мрачный, первобытный ужас с засохшим грязным батоном наперевес.

Я никогда раньше не подавал нищим, но здесь что-то заставило меня действовать вопреки всякой логике и здравому смыслу. Я вышел и пошел к нему. Вблизи он оказался еще страшнее: к кошмарной апокалиптической внешности добавились резкий тошнотворный запах и омерзительное рыгание, постоянно перебивающее смачное чавканье беззубых челюстей. Преодолевая брезгливость и стараясь не испачкать костюм, я приблизился к нему, зажав в руке стодолларовую купюру. Сто долларов – не такая уж маленькая для меня сумма, но, как на зло, кроме нее в кармане не оказалось ничего – только какая-то совсем уж несуразная мелочь. Конечно, для такого случая можно было бы ограничиться любой копейкой, но я не намеревался просто подать милостыню. Мне хотелось сделать этому несчастному человеку подарок, который изменил бы все его существование, позволил хоть на некоторое время оторваться от животной борьбы за кусок хлеба, столь странной и неуместной в моей богатой, благополучной Москве.

Бомж смотрел на меня исподлобья, бессмысленно и подозрительно одновременно. Очевидно, он не понимал, чем заинтересовал этого человека в костюме, пришельца из другого мира, и скорее опасался за свой батон, нежели надеялся что-нибудь от меня получить. Зажав пальцами нос и стараясь не глядеть в его сторону, я протянул купюру. Я ожидал, что он с жадностью вцепится в нее, но он продолжал сидеть, похрустывая батоном и косясь на меня мутными бесцветными глазами.

С полминуты мы разыгрывали эту маловразумительную пантомиму. Остановившиеся за мной водители, потеряв веру в клаксон, принялись объезжать мой "Мерседес" справа и слева, грозя столкнуться друг с другом и отчаянно матерясь. Девушка недоуменно ерзала на пассажирском сидении. B конце концов, я просто положил бумажку рядом с бомжом и чуть не бегом вернулся к машине. Отъезжая, я с удовлетворением заметил, что он поднял купюру и меланхолично ее разглядывает. Мое напряжение слегка улеглось: просто оставить сто долларов на скамейке было бы куда как обидно.

Не помню в точности, как именно я провел тот день. Девушку я высадил у метро, примерно там же, где подобрал накануне вечером. Потом поехал в какую-то редакцию, затем – то ли на радио, то ли на интервью. В общем, то был обычный рабочий день.

Ближе к вечеру мне показалось странным, что с самого утра никто не побеспокоил меня телефонным звонком. Для журналиста, работающего сразу в нескольких изданиях, такая ситуация в высшей степени нетипична. Привычно ощупав "кобуру" на поясе, я легко выяснил причину этой странности: мой мобильный телефон бесследно исчез. Сперва я подумал, что, вероятно, забыл его дома, но эта гипотеза быстро развалилась: мать звонила мне в тот момент, когда я вызжал со двора, я запомнил это, так как потянувшись за трубкой едва не раздолбал припаркованный поперек дороги "Опель". Затем я подумал на девушку, но она вряд ли стала бы унижаться до мелких краж. Это была хорошая, давно знакомая мне девушка: ей было бы совсем несподручно ссориться со мной из-за пустяков.

И тут я вспомнил про бомжа. Конечно ему, инвалиду, не так-то просто что-нибудь стибрить, но все прочие факты свидетельствовали против него. Чем больше я вспоминал свое общение с этим полуживотным, тем сильнее крепли мои подозрения и вскипала на душе безотчетная злоба.

Вечером, по пути домой, я снова остановился на перекрестке. Мне вовсе не хотелось дарить безногому телефон, тем более что я не чувствовал себя перед ним в долгу. На остановке никого не было. Я растерялся: где искать бомжа я не знал, равно как не имел никакого желания расспрашивать об этом местную публику. Кроме того, я, как оказалось, весьма смутно представлял себе, что буду делать, если все-таки его отыщу. При одной мысли об этом меня охватывала брезгливость. Ударить калеку я безусловно не смог бы ни по этическим, ни по гигиеническим соображениям, вести же с ним душеспасительные беседы было бы и смешно, и глупо.

Ни на что, толком не рассчитывая, я пошел по шоссе вперед, туда, где за придорожной канавой расстилался большой заболоченный пустырь: остатки какого-то навеки замороженного промышленного строительства. Метров через пятьдесят мне встретилась глубокая борозда, уходящая в сторону от дороги. Обрамлявший стройку кювет в этом месте совсем обмелел, и я перебрался через него даже не замочив ботинок.

Не знаю, какое именно чувство погнало меня туда, но сделав несколько шагов по густой глинистой грязи, я вдруг заметил блестящий предмет, втоптанный в землю у самого края тропы. Предмет был втоптан в грунт и сильно перепачкан, и все же я без труда узнал в нем верхнюю половинку своего телефона. Еще через несколько секунд я разглядел и его нового обладателя. Бомж лежал лицом вниз совсем неподалеку от тропы. Обе его палки валялись рядом, одну из них он все еще сжимал в руке, в другой руке была зажата вторая половина моей сотовой трубки.

Поза бомжа была странной и неестественной. С того места, где я стоял, неясно было, пьян он, болен или просто спит. Но стоило мне приблизиться, как все стало на свои места. Бомж был мертв. Мертв давно, возможно еще с утра. Он не умер от простуды, разрыва сердца или какой-нибудь зловредной заразы, которую при его образе жизни так легко подцепить. Его убили, и испачканный кровью рваный тулуп с большой дырой на спине красноречиво свидетельствовал об этом.

Первым моим желанием было немедленно развернуться, сесть в машину и ехать домой с максимально возможной скоростью. Меня отнюдь не прельщала перспектива проходить свидетелем по делу о насильственной смерти. Потом мне пришло в голову, что обломки моего телефона – слишком сильная улика, чтобы не привлечь внимание следствия. Скрывшись с места преступления, я могу ненароком оказаться не просто свидетелем, а подозреваемым, как не нелепо подозревать такого человека как я в убийстве заморенного нищего.

Я не дурак, а потому не стал делать резких движений и необдуманных поступков. Вместо этого я остановил проезжающий микроавтобус, объясил водителю ситуацию и попросил его побыстрее вызвать милицию и скорую помощь. Они приехали довольно живо, к моему удивлению лишних вопросов не задавали, записали только мое имя, профессию и адрес прописки. С явной брезгливостью наспех осмотрели пустырь и вызвали транспорт, чтобы забрать труп. Потом погрузились в потрепанный "УАЗик" и уехали, оставив меня ждать следователя. Я ждал его до полуночи, продрог до костей, плюнул и поехал домой, полный предвкушения грядущих неприятностей.

С тех пор никто и никогда не беспокоил меня по этому делу. Через полгода я поменял квартиру и так и не узнал, забрал ли кто-нибудь с пустыря человека, убитого из-за моих денег и моего телефона.

* * *

Почему-то считается, что нам, людям творческим, не приходится вкалывать в поте лица из-за куска хлеба. Это неправда. Ради удачного кадра или нетривиального сюжета, порой, можно объехать полмира, сбиться с ног или сойти с ума. Но иногда, очень редко, нам везет, и сенсация приходит сама, зачастую самым неожиданным и нестандартным образом.

Как-то раз такая удача явилась мне под видом школьного приятеля, начинающего балетмейстера, подыскивающего себе подержанную иномарку. В машинах он понимал куда меньше, чем в па и поддержках, и, прослышав, что я подался в автомобильную журналистику, немедленно позвонил с просьбой подсобить.

Сперва мне страсть как хотелось отказаться. Терпеть не могу мотаться по газетным объявлениям, торговаться с владельцами ушатанных ведер и с умным видом давать ничего не значащие советы человеку, который все равно не будет их слушать. Затем я смекнул, что доброе знакомство с балетмейстером – не совсем бесполезная штука, и согласился.